Скромное объебание партии

                Часть I, дошкольная
Первый раз КПСС вошла в мою жизнь в средней группе детского сада. Проводником коммунистической идеологии стала музруководительница Людмила Нестеровна – красивая, статная и строгая дама. Это я сейчас думаю, что Нестеровна, хотя, возможно она была Эрнестовна, так как дети звали её Людмила Энестеровна. Мне она очень нравилась, я ей, кажется, тоже. Ничего не помню про пение, но когда у моих коллег не получалось какое-нибудь танцевалное движение, она вызывала меня в центр зала – и я показывал. А ещё я помню, как она заглянула в группу, где в одиночестве и печали сидел я. Был один из последних дней детсадовской жизни, и нашу группу повели в соседнюю школу на экскурсию, а меня не взяли. За какое-то возмутительное нарушение дисциплины – я уже в дошкольном возрасте сумел проявить себя как злостный несоблюдатель Морального кодекса строителя коммунизма. Выяснив в чём причина моего одиночества и печали, Людмила Нестеровна, пробурчав что-то неодобрительное в адрес воспитательницы Доры Наумовны, взяла меня за руку и решительно повела к двери. И провела для меня индивидуальную экскурсию по местам моей будущей учёбы.
В нашем репертуаре была песня, в которой мы пели такие слова:
Партии спасибо, партии хвала –
Детство золотое мама нам дала.
Никакого диссонанса у нас, будущих строителей коммунизма, эти строчки не вызывали. Но однажды Людмила Нестеровна насторожилась, подозвала к себе девочку Дусю и потребовала спеть ещё раз последние строчки. Та спела.
– Что, – громко возмутилась Людмила Нестеровна, – Что мама вам дала? Детский сад мама вам дала? Школу дала?
Она привела ещё несколько примеров того, чего никак не могла дать мама и заключила:
– Нам ОНА дала. Партия! Партия, а не мама. Вот ТАК нужно петь.
И мы стали петь так, про партию, а не про маму...

Часть II, младшеклассная
Через несколько месяцев учёбы в первом классе, наша училка Циля Ильинична объявила о предстоящем приёме в октябрята лучших учеников нашего класса. И назвала фамилии. Моей там не было. Я бегло читал и был первым в арифметике, но моё поведение не оставляло шансов на место в октябрятском строю. Я был в печали, но понимал справедливость этого решения – только лучшие из лучших достойны стать начинающими коммунистами.
А ещё через какой-то срок Циля Ильинична назначила второй тур приёма в октябрята – и я был назван в числе достойных. К тому времени я получил известность, как первый в наших краях, увидевший спутник. Дело было так. Во время большой перемены я задрал голову в небо и увидел то, о чём непрерывно вещали репродукторы и писали газеты – маленький, еле видимый чёрный шарик. «Спутник! Спутник!» завопил я, тыча пальцем в небо. Подбегавшим ученикам я объяснял, куда надо смотреть. Вскоре уже вся школа, собравшись вокруг меня, глядела в небо и вопила «спутник», а учитель параллельного 1-б класса Маркевич подошёл ко мне, положил руку на плечо, и с интонациями Левитана сказал: «Дети, запомните на всю жизнь, что 25-го октября в 11 часов 45 минут дня над нашим городом пролетал спу-у-у-утник!»
На уроке географии в 8-ом классе нас повели на метеостанцию, и там, кроме всего прочего, показали запуск шаров-зондов. Я с прискорбием узнал свой «спутник», но ничего никому не сказал. Да и кто помнил тот миг моего триумфа...
Радость моя от блестящей звёздочки с юненьким дедушкой Лениным длилась ровно до того момента, как я, оглядев класс после октябрятского апгрейда, понял, что обоктябрячены были все – и двоечники, и хулиганы, и даже моя соседка по парте Нюся Шлякман, круглая двоечница и ужасная неряха – все её учебники и тетрадки были усеяны кляксами и жирными пятнами. Вот тогда я и испытал первый когнитивный диссонанс в моей карьере борца за дело Коммунистической партии...
Прошло три года, и Циля Ильинична анонсировала приём лучших четвероклассников в пионеры. За эти годы я успел много: только во втором классе я успел побывать исключённым из школы за передразнивание учительницы (я тогда не знал, что она училка, а когда мы встретились с ней в пятом классе, помирились, и я даже стал её любимчиком), успел сломать в трёх местах руку параллельнокласснику (не из хулиганских побуждений, а случайно, во время товарищеской борьбы в яме с песком для прыжков; когда я вошёл в учительскую вслед за пострадавшим и промямлил поднявшемуся навстречу завучу, что не виноват, так как Дадик сам предложил бороться, завуч вытаращил глаза и прошипел: «Опять ты?!!!» ). К четвёртому классу за мной уже тянулся длинный шлейф порочащих поступков.
Циля Ильинична назвала кандидатов в пионеры, которые должны купить и принести галстуки, а дойдя до моей фамилии сказала: «Ты, Бронштейн, галстук принеси, но мы ещё посмотрим, как ты будешь себя вести в оставшиеся до торжественной линейки две недели». Я очень хотел стать пионером и, таким образом, перейти в следующую по старшинству категорию школьников, но две недели не продержался. И, выводя класс на линейку, Циля Ильинична объявила, что приём меня в пионеры не состоится.
Принесённые галстуки были разного качества и, соответственно, цены, и, поэтому, были вложены в индивидуальные конверты с фамилией владельца. Передавая конверты ведущему церемонию, Циля Ильинична забыла изъять мой конверт. Линейку вёл наш физрук Александр Семёнович и, после построения, стал выкликать кандидатов, перебирая конверты с фамилиями. Когда прозвучала моя фамилия, я не стал кочевряжиться и примкнул к шеренге счастливчиков. Циля Ильинична этот момент проморгала, а когда углядела меня не в том строю и строго спросила, что я там делаю, Александр Семёнович громко скомандовал: «Нале-во». Я предпочёл слова училки не расслышать, а выполнить команду. И, как самый маленький, оказался во главе колонны. Александр Семёнович скомандовал «Шагом марш» и добавил «Борис, веди». Я и повёл. Циля Ильинична не решилась бежать наперерез и выдёргивать меня из строя, и я стал пионером. Через несколько минут я бежал через школьную площадку в туалет типа «сортир», и концы галстука развевал ветерок. Я был счастлив, и не испытывал угрызений совести за мошенническое проникновение в авангард младших и средних школьников, который к борьбе за дело Ленина и Коммунистической партии был всегда готов.

Часть III, старшеклассная
Потом пришло время, когда пионерский галстук стал дискредитирующим атрибутом – серьёзные пацаны галстук игнорировали. Из-за этого в школе дежурный преподаватель проверял утром у входа в школу наличие галстука, а нестойкие пионеры повязывали его перед входом в школу, а внутри снимали. К счастью, пришла пора становиться комсомольцами и избавиться от необходимости изобретать отмазки, оправдывавшие отсутствие на шее тряпицы «с красным знаменем цвета одного».
Наша классная руководительница Елизавета Яковлевна, дама строгая и консервативная, разумеется, не внесла меня в список кандидатов. Да я и не рассчитывал, так как хорошо ощущал на себе груз предшествующих грехов. Только исключений из школы на срок от 2-х дней до 2-х недель были десятки. Такова была воспитательная политика директора – военного отставника, мужика хорошего, на мой взгляд, но видать, не сумевшего принять отсутствие в школе гауптвахты. Мои родители не могли постичь смысл такого наказания, возможно потому, что не могли запереть меня дома, как поступали в семьях, живших выше второго этажа. А у нас был свой дом, и в нём шесть окон. Я всё равно переживал из-за исключений, понимая, что огорчаю предков. Иногда я плёлся в школу в тоске, вяло перебирая ногами, так как уже набедокурил достаточно, и очередной проступок был чреват очередным исключением. Мне нужно было несколько дней побыть паинькой, чтобы некоторые грехи потеряли остроту или забылись, но я предчувствовал, что не удержусь... Помню, что в день полёта Гагарина, будучи пятиклассником, я был исключён за принос в школу реставрированных  мною боевых патронов. Я услышал Левитана ещё лёжа в кровати и стал прыгать от радости. А потом мне резко погрустнело. Я вдруг сообразил, что всех сейчас отпустили с уроков, а меня отпустить нельзя, да и радоваться такому событию лучше в коллективе...
Елизавета Яковлевна явно выделяла меня, вот только я не мог сообразить, в какую сторону... Диаметрально-противоположных признаков было достаточно. Вот, скажем, школа, чтобы идти в ногу со временем, решает организовать КВН. Елизавета Яковлевна формирует  команду 8-а класса из своих подопечных.
– Ну, кого мы выберем в команду? – вопрошает она.
– Бронштейна,– кричит класс, так как я уже давно считаюсь записным остряком.
– Ну да,– язвительно говорит Елизавета Яковлевна,– у меня есть кандидатуры поважнее. И называет сначала круглых отличников, потом не совсем круглых, потом отличающихся примерным поведением. Как выбирали однажды в колхозе делегатку на участие в конкурсе красоты – передовую доярку, члена партии, образцовую супругу – правда она уже нажила за 50 лет 120 кг, но не это главное. В конце она, как бы поддаваясь давлению класса, включает в команду и меня.
А вот капитана она, почему-то, решает выбирать демократическим путём. И я тут же становлюсь капитаном. А, со временем, и капитаном школьной команды. Вот и пойми её – если уж хотела меня  ущемить, могла бы вообще не взять в команду. А так чморила-чморила, а оказался я капитан.
Во время подготовки к встречам с соперничающими командами Елизавета Яковлевна осуществляла общее руководство и цензурный надзор. Вот как это иногда выглядело.
Для конкурса художественной самодеятельности две голосистые девчонки предлагают новую замечательную песню. Новое, не внесённое в школьные песенники, не про комсомол и партию, это несколько подозрительно. Елизавета Яковлевна долго отказывается, но, в конце концов, соглашается выслушать. Девушки заводят:
В разных краях оставляем мы сердца частицу,
В памяти бережно, бережно, бережно встречи храня.
Вот и теперь мы никак не могли не влюбиться –
Елизавета Яковлевна слушает с кислой миной, и с каждым словом эта мина прокисает всё сильнее. Услышав слово «влюбиться», она вскакивает, машет руками и говорит:
– Нет, нет, не пойдёт. 
Но девчата продолжают:
Как не любить несравненные эти края!
На слове «любить» блюстительница нравственности переходит на крик, но уяснив, что любить будут «края», садится и дослушивает песню до конца. Песня проходит. Ура!
Дело было в 8-ом классе, когда уже некоторые продвинутые школьники избавились от невинности, пацаны тискали девок на переменах, а в группе продлённого дня к одной милашке по фамилии Гарецкая лазили в трусики. Та громко визжала и отбивалась эффектно, но не эффективно, и снова, и снова оказывалась рядом с охальниками во время отсутствия преподавателя.
Но на страже рядов комсомола от недостойных соискателей Елизавета Яковлевна стоит строже, чем в других сферах, и я оказываюсь в 10-ом классе не охваченным всесоюзной организацией и даже как-то забываю об этом.
В один прекрасный день я оказываюсь вызванным в кабинет директора, вернее директрисы Марьи Сидоровны.
Директриса у нас была прекрасная, пользовалась всеобщей любовью. Злые языки утверждали, что не только платонической любовью учеников, но и вполне плотской со стороны заведующего гороно (этот как-то лично поймал меня с рогаткой вблизи дома пионеров, и я потом огрёб по полной от тогдашнего придурка-директора), но нашей любви к ней от этого нисколько не убывало. Меня она ценила, покровительствовала и защищала. Несколько раз отстаивала перед лицом, вернее, озверевшей рожей родительского комитета, требовавшего моего исключения из школы навсегда.
Запустив меня в свой кабинет, завела Марья Сидоровна такую речь:
– Так ты, Борис, оказывается не комсомолец? Как же так?
Я развожу руками.
– А ты знаешь, что это может помешать твоему поступлению в ВУЗ?
Я ещё шире развожу руками и пожимаю плечами.
– Надо что-то делать. Ну-ка зови сюда всех членов комитета комсомола, вот список.
Я иду по классам и собираю в кабинет главных комсомольцев, а Марья Сидоровна держит перед ними такую речь:
– Вот перед вами Борис Бронштейн, гордость нашей школы, победитель городских физических, химических и математических олимпиад, капитан команды КВН и прочая, и прочая. И он не комсомолец, разве это нормально?
Комсомольцы недоумённо молчат.  Я тоже. Должен ли был я покаяться и рассказать уважаемому собранию об обратной стороне своей личности? О том, что я ещё и позор школы, что мою фамилию склонял на каком-то учительском мероприятии сам завгороно и позорил этим директора школы, а поездка на физическую олимпиаду закончилась для меня в милицейском участке областного центра. О, я мог бы произнести длинную покаянную речь, но трусливо промолчал. Значило ли это, что я не был настоящим ленинцем? Если да, то я и в комсомол пролез с чёрного хода... А Марья Сидоровна, тем временем, продолжала психическую атаку:
– Мы должны срочно исправить это недоразумение. Вы согласны?
Директриса пристально глядит на комсомольцев, и те начинают согласно кивать.
– Вот и прекрасно. А какое мы ему дадим первое комсомольское поручение?
Тут главный комсомолец робко замечает, что по моей кандидатуре ещё не было голосования.
– Ах, да,– говорит директриса,– так давайте же проголосуем. Кто «за»? Единогласно. Поздравляю тебя Борис!
Так в результате этой экспресс-процедуры я становлюсь комсомольцем. Вернее, кандидатом в члены ВЛКСМ, так как предстояло ещё посетить горком для утверждения моего нового статуса, а перед этим зазубрить историю орденов комсомола, фамилии руководителей братских партий и ещё много разной хрени.
Итак, из школы я выпустился комсомольцем, но оценить роль этого пункта моей анкеты при поступлении в ВУЗ мне было не дано, так как другой пункт этого документа обладал куда как большей силой. И носил этот пункт чудесный номер «пять». Короче, попал я вместо вожделенного студенческого общежития в казарму.

Часть IV, казарменная
Первый год моей армейской жизни партийными событиями богат не был. Разве что вниманием и благоволением секретаря парторганизации части майора Красильникова, получившего из-за этого в солдатской среде кличку «Борин тесть». Так и говорили: «Боря, тебя тесть спрашивал, сказал, чтобы ты в штаб явился срочно». Причина была в том, что урождённый москвич майор Иван Красильников решил, что я являюсь самым интеллигентным парнем в части и в окружающем её посёлке. А у него была дочка-десятиклассница, и он хотел, чтобы она набиралась интеллигентности. Поэтому он приводил или посылал её в часть по вечерам, когда я не был в наряде, и мы с ней прогуливались над огибающей часть речкой, смотрели телевизор или играли в настольный теннис. Общались, короче. Всё это чисто по-комсомольски, даже по-пионерски – никаких там шур-мур. Меня, правда, майорским зятем не называли.
А в начале второго года службы дембельнулся наш комсомольский секретарь. И вот, совершенно неожиданно для меня, без всякой протекции («тесть» присутствовал на отчётно-выборном собрании, но никак не вмешивался), меня выбирают комсомольским вожаком. Я был горд и счастлив: мало того, что теперь я какая-никакая шишка, так ещё я и в авторитете у сослуживцев, гораздо большем, чем я ранее предполагал.
Главной своей заслугой на секретарском посту я считал защиту командования от неприятностей, грозивших ему в результате солдатских пьянок в гражданской среде. Я, как теперь мне стало ясно, интуитивно дошёл до известной мудрости: если не можешь какое-то движение предотвратить – возглавь его. Я и возглавил, тем более, что пресекать не очень-то и хотел. Я и так не дурак выпить, а армейская жизнь усиливает желание выпить многократно. Ко времени секретарства уже вся часть знала об одном моём редком качестве – я не терял головы в любой стадии опьянения. Даже когда не мог идти на двоих и периодически падал на четыре конечности. Поэтому мне удавалось улаживать все конфликты, разгоравшиеся после употребления, в основном, дешёвого свекольного самогона-бурячанки по рублю за пол-литра. Командир узнавал о десятой части пьянок, в основном по чьему-нибудь доносу, вызывал меня в кабинет и устраивал разнос, напирая на мои комсомольско-секретарские обязанности. А ему пытался доказать, что если стану стучать, то ребята обойдутся без меня, а о пьянках он будет узнавать в десять раз чаще и из очень неприятных источников – милиции, комендатуры или от делегаций местных жителей. Да, важный момент – сам командир, подполковник Мальнов, настоящий достойный служака, был трезвенником-язвенником.
Предыдущий командир части, с которым я прослужил первый год, сам довольно сильно употреблявший, был в этом отношении гораздо либеральнее и проявлял глубокое знание предмета. Как-то раз послали меня в дальний необитаемый военный городок охранять ночью оставленный там большой артиллерийский тягач, звали его БАТ-М, с виду это здоровенный бульдозер, выполнен на базе танка. Этим БАТом наш старшина Кучерук готовил площадку под размещение цистерн склада ГСМ. Внутри БАТ оказался очень занятным – его приборная доска обилием ручек, тумблеров, лампочек и стрелочных приборов напоминала самолётную – и я принялся за изучение агрегата. Через пару часов разобрав что к чему, завёл и стал кататься по площадке, потом, войдя в азарт, стал лихачить – разгоняться и на полном ходу закладывать виражи. Ближе к утру припарковался и уснул в разогретой кабине, укрывшись шинелью. Разбудил меня стуком в кабину и матом начальник склада ГСМ, тишайший майор Шпортько. Увидев причину его гнева, я понял, что влип. Вся, вчера ещё ровненькая и гладенькая площадка, была разворочена рытвинами и покрыта пластами земли, вывороченными гусеницами во время моих выкрутасов. Майор запихнул меня в машину и повёз в штаб, приговаривая, что ждёт меня хорошо, если гауптвахта, а не трибунал, в военное же время меня бы расстреляли на месте.
Затащив меня в кабинет командира части, майор доложил ему о случившемся, явно сгущая краски и называя его ЧП, и потребовал для дальнейшей охраны тягача другого солдата, похоже считая, что расстрел уже не позволит мне выполнять это задание. Но командир, полковник Андреев, почему-то продолжительно и ласково поглядел на меня, а переведя взгляд на майора, выразился лаконично:
– Дурак ты, майор. Скажи спасибо, что рядовой Бронштейн БАТ сторожил. Другой бы на его месте разжился в селе бутылкой самогона, выхлебал бы его и поехал на БАТе в посёлок к своей зазнобе. Да и снёс бы по пути пару хатёнок. Вот это было бы тебе ЧП. А тут... Кучерук за полдня это поправит... Всё, пусть Борис дальше сторожит.
И я сторожил ещё несколько дней, победив при этом в битве интеллектов старшину Кучерука – самого близкого и почитаемого мной сослуживца. Прибыв на свой сторожевой пост,  я попытался первым делом запустить двигатель тягача. А не тут-то было – стартер и некоторые приборы не работали. Обследовав кабину, я обнаружил предохранительную коробку, и отсутствие в ней части предохранителей. Найти в окрестности проволоку для жучков было проблематично, что сулило мне ночь не только без катаний, но и без сна, так как ночи были холодные. Пришлось напрячь солдатские мозги и поставить себя на место старшины. Тут я сразу подумал, что вряд ли старшина утащил предохранители, рискуя их потерять или забыть, – небось, спрятал здесь же, в кабине. Не выходя из роли старшины, я окинул взглядом кабину и сразу понял, где зарыт клад. В общем, я плодотворно провёл ночь за рычагами, елозя бульдозерным ножом по площадке, пытаясь ликвидировать следы вчерашних грехов. И частично в этом преуспел, заснув потом в тёплой кабине. Так что старшина, прибыв утром и обнаружив невыполнение мною приказа на тягаче не ездить, после двух первых матюков умолк, согласившись с моими доводами, сводившимися к тому, что теперь покатушки послужили благой цели. Правда, вечером тягач опять не завёлся – электричества не было совсем. Я проверил все кабели и провода – всё прикручено и подключено. Пришлось опять влезать в шкуру старшины, после чего я развинтил клемму на аккумуляторе и обнаружил изолирующую бумажку. Утром я решил отомстить старшине и спрятал тягач в зарослях кукурузы на соседнем поле. То-то, думал я, ёкнет у старшины сердечко, когда не обнаружит он своего железного друга в пределах видимости. Но первыми прибыли два десятка партизан – призванных из запаса мужиков, которые уже полтора месяца под руководством старшины учились работать на тягаче и готовились к сдаче соответствующего экзамена. Тягач они нашли, но не сумели поднять лежащий на грунте бульдозерный нож, чтобы перегнать агрегат на место. А я вспомнил, что вчера эти гады, покидая изучаемый объект, ухмылялись и выказывали сомнения на счёт моего катания этой ночью – значит, знали о кознях старшины. Я вволю поиздевался над парнями, объясняя им, как они дремучи, если не смогли за полтора месяца учёбы с преподавателем усвоить то, что я сам осилил за ночь. Они очень не хотели оконфузиться перед приближавшимся старшиной и купили у меня секрет поднятия ножа за бутылку самогона.
Но главной засады с моей стороны командир части не знал и никогда не узнал. Он не знал, что я быстро, но верно, становлюсь оголтелым антисоветчиком. Триггером этого процесса стало моё комсомольское секретарство, а исполнительным механизмом – Винницкий политотдел спецчастей под руководством полковника Пудовкина. Да, да, советский армейский политотдел, а не Госдеп какой-нибудь американский, хотя чуть позже Госдеп перехватил инициативу, а потом и вовсе стал основным инструментом, превратившим отличника боевой и политической подготовки в отщепенца и потенциального предателя.
Политотдел устраивал всякие конференции, семинары и ещё какие-то политмероприятия для комсомольских работников, дабы обучить их правильно готовить солдат к роли пушечного мяса, приготовленного в соусе патриотизма. Сначала я был благодарен политотделу за возможность вырваться на два-три дня из части, погулять по относительно большому городу, пожить в гостинице, а не в казарме. Но потом моя благодарность приобрела и другой мотив. Комсомольскими работниками были, большей частью, младшие офицеры, поэтому политучёба была ориентирована именно на эту категорию военнослужащих. И я сразу заметил, что пропаганда, лившаяся с политотдельских трибун, сильно отличается от той, которую толкали солдатам ротные политруки. Вдруг возникло подозрение, что армия наша не такая уж миролюбивая и благородная, а целью КПСС не наверняка является мир во всём мире.
 Я бы ещё долго мучился с этим когнитивным диссонансом, если бы не одно незначительное событие, сыгравшее для меня судьбоносную роль. На втором году службы накопил я 35 рублей и купил транзисторный приёмник. «Нейва-М», только средние и длинные волны, зато маленький, умещался в кармане и позволял брать его на пост. И вдруг обнаружилось, что на средних волнах с 6-ти до 8-ми утра вещает «Голос Америки», а я понял, что не зря американское буржуинство тратит деньги на пропаганду.  Уверен, что не я один попал в лапы Вашингтона, но я уже точно знал, что в случае войны с США, постараюсь, если удастся, предать своё мерзкое государство, нанеся ему максимально возможный ущерб. Мне стало ясно, что именно СССР является угрозой цивилизации и заслуживает уничтожения со всеми нами.
В общем, демобилизовался я сложившимся антисоветчиком, оголтелым, но латентным. А должен был, согласно неписаным правилам, покинуть срочную службу кандидатом в члены КПСС. Даже не имея партийного секретаря в качестве «тестя». Правда, подло и малодушно воспользовался армейской характеристикой и послужным списком для проникновения в вожделенный режимный советский ВУЗ, что и было главной мечтой тогдашней моей жизни. Другой родины у меня не было, приходилось устраиваться в той, что есть.

Часть V, студенческая
Институтский комитет комсомола фильтровал анкеты новеньких студентов и, имеющим в анамнезе руководящую комсомольскую работу, особенно в армии, настойчиво предлагал посты  в своей структуре. Меня приятель успел рекрутировать на какой-то пост в профком, и я, будучи приглашён в комсомольский комитет для вербовки,  совершенно искренне заявил о переходе на профсоюзную работу. Легко было улизнуть от комсомола, но куда было деваться от руководящей и направляющей силы Союза ССР?
Взять хотя бы учебный предмет «История КПСС», который отравлял жизнь первокурсникам всей страны, но в нашем ВУЗе – особенно, благодаря личности лектора. Первые три месяца я видел его только за кафедрой со своей камчатки таким: здоровенный мужик с вальяжными жестами и медленной уверенной речью. Мне он представлялся очень органичным в роли следователя НКВД – не дай бог такому в лапы попасться. Но главным кошмаром были его лекции, которые все пытались конспектировать, так как было заявлено, что по учебнику экзамен не сдать. Товарищ Кожевников был единственным лектором, проверявшим по списку наличие студентов и единственным, кого конспектировать было невозможно. Каждую фразу он начинал одной мыслью, а заканчивал другой, понять его обычный студент был не в состоянии. При этом через каждые три-четыре фразы он говорил с металлом в голосе:
– Вот это заметьте себе, товарищи!
Рука с авторучкой рефлекторно дёргалась к тетради, чтобы сделать заметку, но мозгу нечего было передать в руку. В группе, где он вёл семинары, тоже царила полная растерянность – ответ на самый элементарный вопрос мог обернуться у любого отличника какой-нибудь ересью, а сам отвечавший клеймился как оппортунист, ревизионист или, вообще, троцкист. Очень скоро я понял, что мне ни при каких условиях не сдать честно экзамен по этой бредятине.
К счастью, в нашей группе семинары вёл вполне нормальный простоватый мужик, и на экзамене мне повезло попасть к нему. А во время семестра мы должны были написать какой-то реферат, и вдруг, возвращая нам эти рефераты, наш семинарист сказал, что мой занял где-то на конкурсе первое место. На экзамене он это вспомнил и, видя мою полную непроходимость, поставил четвёрку.
Месяца через три после начала учёбы я столкнулся в коридоре с лектором Кожевниковым и долго не мог прийти в себя. Он оказался маленьким, плюгавеньким гражданином с ленинской причёской, выглядел скорее смешным, чем грозным и в структуре НКВД тянул бы максимум на бухгалтера или завхоза.
Мы были счастливы, что навсегда расстались с этим то ли чудом, то ли чудовищем, и на послеэкзаменационных попойках даже звучали тосты, закрепляющие этот факт.
Факт – да не факт. Когда мы добрались до четвёртого курса и приготовились изучать предмет «Научный коммунизм», Кожевников добрался до кафедры научного коммунизма и опять в впился в тело нашего курса своими коммунистическими челюстями. И опять, к счастью, не он вёл в нашей группе семинары, а вёл их молодой научный коммунист, носивший кличку Карл Маркс из-за своих усов и бородки.
С ним произошёл один весёлый случай. Как-то Карл примчался к нам в общагу и объявил, что завтра на семинаре будет какая-то высокая комиссия, и нам следует поучаствовать в спектакле. Он назначил отвечающих на вопросы по текущей теме и велел им выучить соответствующие параграфы. А также назначил тех, кто будет дополнять основных докладчиков. Назавтра всё пошло как по писаному: Вызванные к доске бойко отвечали, с мест дополняли, и наш Карл решил, что можно расслабиться и вызвать случайного студента – если тот и не ответит, то всё будет выглядеть только правдоподобней. И он вызвал студента с почти ленинской фамилией Шушин (привет ленинскому шалашу). Тот встал и на голубом глазу произнес:
– Вы меня, пожалуйста, извините, я знаю, что вы вчера были в общежитии, что раздали студентам вопросы, чтобы они смогли подготовиться. Но дело в том, что я в общежитии не живу, я ничего не  знал и, поэтому, не подготовился.
Все замерли. Карл хотел что-то сказать, но дрожащая нижняя челюсть ему мешала. Мы не желали ему зла, но и помочь ничем не могли. Звенящую тишину разрушил смех председателя комиссии, потом подключились тётеньки-членши и вся группа, а через минуту мы услышали и нервическое подхихикивание Карла Маркса. Не смеялся один Шушин – похоже, до него наконец дошло, что он чуть было не разрушил карьеру нашего научного коммуниста.
Вскоре на наши головы обрушился ещё один удар со стороны партийных структур – начиная с нашего года, все советские студенты должны были вместо зачёта сдавать по научному коммунизму экзамен, и не простой, а государственный. Причём, студенчеству решили показать, что научный коммунизм – это не хрень собачья, коею он, в общем-то, и являлся, а вот прям-таки наука-наука, и относиться к ней нужно с почтением. Для этого экзаменационным комиссиям было дано указание патронов не жалеть, что привело к потерям по всему Союзу, а в нашем МИЭТе акция была усилена поражающей мощью научкоммуниста Кожевникова. Результат был впечатляющий: некоторые отличники не получили привычные пятёрки и лишились повышенных стипендий на полгода дипломной практики, какая-то часть студентов получила двойки и на этот срок совсем лишилась стипендии, а часть двоечников получила на осенней пересдаче повторные двойки и уехала без дипломов, чтобы через год приехать ещё раз и добить этот чёртов коммунизм. Да и разрешили осеннюю пересдачу только нам, первопроходцам, а у следующих поколений двоечников всё откладывалось на год. Дополнительный бонус научнокоммуняцких кафедр от этого побоища – низкий стартовый уровень, позволяющий в перспективе долгие годы улучшать показатели успеваемости.
Чтобы стать дипломированным строителем коммунизма, нужно было проработать сорок первоисточников, о чём должен был свидетельствовать конспект, содержащий важнейшие цитаты, и заметки на полях, без которых можно было усомниться в глубине и добросовестности проработки. Этот конспект служил допуском к экзамену. Кожевников организовал особую процедуру их проверки, результаты которой, с указанием рейтинга, заносил в кондуит, а на страницах, испещрённых священными коммунистическими письменами, расписывался сам, повышая их святость и предотвращая мошенническую передачу от трудяг к любителям халявы.
Мне известны два случая победы над Кожевниковым в этой игре. Когда подготовка к экзамену уже шла, и в одной нашей студенческой семье жена, выполнявшая по совместительству обязанности семейного секретаря, написала два конспекта, Кожевников объявил, что семье достаточно иметь один. Я после этих слов тут же на лекции метнулся к главе семьи и выкупил лишний конспект за бутылку. Вторым был друг Валера, который на другом факультете раздобыл фантастической красоты конспект, переливавшийся цитатами разных цветов и пометками на полях в тон соответствующим цитатам. Были там ещё какие-то оформительские находки, а я вывел все имеющиеся на страницах автографы Кожевникова, так как освоил это искусство на втором курсе, когда заявил об утере студенческого билета и получил новый с пометкой от руки «Дубликат». Эта пометка не имела никакой юридической силы, но некоторые недоделанные билетные кассирши цеплялись и утверждали, что по дубликату льготы нет. Проще было вывести эту надпись, сделанную шариковой ручкой, и подружки с химического факультета  нашли для меня такое средство, а «утерянным» студбилетом я пользовался до самого крушения КПСС.
Когда мы с Валерой пришли предъявлять конспекты, Кожевников очень похвалил мой, сказал, что уверен, как минимум, в четвёрке на экзамене и что-то записал в кондуит. Открыв конспект Валеры, он повертел его так и сяк и сказал:
– Где-то я этот конспект уже видел.
Валера побледнел и дрожащим голосом, заикаясь, выдавил:
– Ну... Сейчас... Сейчас все так пишут...
– Не все,– сказал  Кожевников,– я такое один только раз видел. Может вы его списали?
– Списал, списал, списал,– ухватился Валера за брошенный спасательный круг,– на другом факультете списал.
– Дурак,– сказал я,– лучше бы у меня списывал.
Валера позеленел от моей наглости, а Кожевников сказал:
– Да, да – у Бронштейна очень хороший конспект. Ладно, поставлю вам зачёт.
Перед самыми экзаменами кондуит у Кожевникова украли.
На подготовку к экзамену выделили две недели после последней сессии. Но многие пятикурсники, особенно отличники, сдали часть экзаменов досрочно и зубрили ненавидимую галиматью, помещавшуюся в сорок книг первоисточников, месяц, а то и больше. Я понимал, что мне этот научно-коммунистический подвиг не по плечу и выполнил только один завет нашего мучителя – читал в последний день учебник, чтобы систематизировать пройденный материал. Поскольку пройденного материала в моём сером веществе было ровно ноль, то и этот мучительный труд пропал зря, а утром меня ждал бой не на жизнь, а на перспективу получить заветный диплом.
В 11 вечера я на цыпочках вошел в соседнюю комнату, где уже спал глубоким сном праведника, исполнившего волю главного научного коммуниста, наш староста Лёша. Он вообще был образцовым студентом, а в этой эпопее превзошёл себя. На каждый вопрос экзаменационных билетов он написал развёрнутый ответ мелким почерком на отдельном листе. И учил материал по этим листам. Как всегда, в 22.00 он лёг спать, а я тихонько взял стопку листов и ушел к себе. Тихонько, чтобы не разбудить благодетеля, который завещал мне эти листы даже без всякой материальной компенсации.
Утром я ринулся в бой в составе первой пятёрки, зная, что в аудитории будет только Кожевников, а остальные члены ГЭКа подтянутся через часок, когда появятся первые жертвы, подготовившиеся к закланию. Кожевников сел читать газету «Правда», а я достал два, соответствующих вопросам билета Лёшиных листка, и стал их изучать и конспектировать в листы экзаменационные. При этом я пропустил, но особенно тщательно заучил пять маленьких, но, как мне казалось, существенных пунктов коммунистической науки.
Когда я стал докладывать экзаменатору свой ответ, он начинал строчить у себя ручкой ровно в те моменты, когда я недовыдавал на-гора припрятанные мысли. Это чудовище знало всю коммунистическую околесицу на зубок и легко ориентировалось в том, в чём я не видел вообще никакого смысла. Когда я закончил, он высказался пять раз примерно так:
– Вот, говоря о том-то и о сём-то, вы не осветили проблему пятого и десятого.
Я морщил лоб, закатывал глаза и медленно, запинаясь, выдавал припрятанный в рукаве козырь. После пятого захода у меня в активе были ответы на два основных и пять дополнительных вопросов.
– Очень хорошо,– сказал научнокоммунистический дознаватель,– последний вопрос. И он задал какой-то вопрос. На мой взгляд – элементарный, что-то сказать за советскую власть. Может, он таким и был, но я сознавал глубину своей дремучести, а стоило в этом заподозрить меня Кожевникову и потянуть за ниточку... Короче, я промямлил что-то вроде того, что вопрос кажется простым, но в нём есть для меня кое-какая неоднозначность, и я  боюсь отвечать на него без подготовки.
– Тогда четвёрка,– быстро выпалил Кожевников,– только четвёрка.
– Ну,– горестно вздохнул я,– что заслужил...
А ещё я был благодарен Кожевникову за его роль в рождении анекдота. Анекдот сочинил друг Жорик, а я выполнил роль медиатора между возбудителем  и сочинителем. Незадолго до описываемого события обменялись визитами Никсон и Брежнев. Прибывший Никсон прямо у трапа самолёта поразил встречающую делегацию, переговорив с Вашингтоном по срочному вопросу посредством телефонной трубки, соединённой с кейсом офицера сопровождения. То был невиданный ранее спутниковый телефон. И наш косноязычный Бровеносец распорядился к своему визиту в Вашингтон создать такой же, что и было сделано, но надежность агрегата требовала сопровождения целой бригады разработчиков.
Кожевников слышал этот звон и на одной из лекций, для демонстрации крутизны советской науки, рассказал эту историю, как он её понял. А понял он всё таким образом, что Никсон удивлял Брежнева при встрече на американской земле, а последний, чтобы не ударить в грязь лицом, решил ответить тем же в Москве.
Я, как Петька из Чапаевского эпоса, почувствовал, что тут скрыт анекдот, но сформулировать не мог и чуть ли не заорал в ухо сидящему рядом и увлечённому вязанием шарфика Жорику:
– Жорик, это же анекдот! Брось спицы, напрягись – войдёшь в историю!
Жорик сосредоточился, закатил глаза к прозрачному потолку аудитории и через минуту сказал:
– Слушай анекдот. Встречает Никсон в аэропорту Брежнева, предлагает выпить и просит выбрать напиток. Брежнев выбирает водку, и Никсон, подозвав порученца, достаёт из открытого тем кейса трубку и командует в неё:
– Бутылку водки к трапу!
Всё тут же происходит по его команде, а впечатлённый и обзавидовавшийся Брежнев велит к ответному визиту создать такую же систему. И вот, встречая у трапа самолёта американского президента, Брежнев просит того выбрать напиток для первого тоста. Никсон выбирает виски, и Брежнев произносит соответствующую команду в трубку, связанную проводом с чемоданчиком офицера связи. В течение пяти минут ничего не происходит, Брежнев повторяет распоряжение  второй и третий раз с тем же эффектом. После этого он демонстративно смотрит на часы и говорит:
– Извините, господин президент. Виски – спиртной напиток, а ещё нет одиннадцати.
Другие щупальца гидры коммунизма были куда как безобиднее, некоторые даже приятно щекотали. Скажем,  марксистско-ленинскую философию даже марксизм с ленинизмом не сильно попортили, я думаю, была польза от её изучения. Политэкономия тоже была вполне понятной и полезной, пока касалась загнивающего капитализма. Кстати, эта, капиталистическая, спасла меня от ублюдочной социалистической, которую я так и не смог осилить. Во время изучения первой требовалось написать и зачитать на семинаре реферат. Я выбрал тему «Экономические проблемы разоружения», увлёкся ею и серьёзно попыхтел в библиотеке. На семинаре наша экономистка Ильина прервала меня на середине и, заявив, что никогда такого не слышала, послала на институтскую конференцию. Там я тоже прочитал только полдоклада, так как у меня вдруг  пропал голос, и я благополучно ушёл из аудитории и забыл об этом происшествии. А на экзамене по политэкономии социализма, которая была для меня незапоминаемой абракадаброй, я разложил добытые у кого-то шпаргалки и стал их изучать, пользуясь тем, что к Ильиной пришла коллега, притащила какие-то книги, и они стали их листать и обсуждать. Вдруг я с ужасом заметил, что Ильина глядит на мои шпаргалки. Но она ничего не сказала, а отвернулась и продолжила беседу. Когда я сел отвечать, она прервала меня после первой фразы и придвинула ко мне принесённые её коллегой книги, объяснив, что это мой приз за занятое первое место на конференции. Сюрприз. А потом вписала в зачётку четвёрку.
Ещё пришлось мне на студенческом пути пересечься с двумя партработниками. Один из них, очень симпатичный мужик, был парторгом факультета и работал на моей любимой кафедре радиоэлектроники. Он по какой-то причине положил на меня глаз и стал побуждать к вступлению в партию. В ту самую. Я не хотел огорчать его своим мировоззрением и ссылался на неготовность к такому серьёзному шагу, а он объяснял, как помогла бы моей карьере партийность, как я потом ради этого членства буду стоять десять-пятнадцать лет в очереди, так как без очереди принимают только рабочих, а сейчас он устроит мне всё без сучка и задоринки.
Во время дипломной практики я на нашей выпускающей кафедре схемотехники подключился к  какому-то политическому спору, к финалу которого остался мужик, который распинался за прекрасные советские законы, а я утверждал, что не все они прекрасны, но и те, что хороши, всё равно не соблюдаются. Дело дошло до крика и не перешло к оскорблениям только потому, что друг Артём вытолкал меня с кафедры, а в коридоре сказал:
– Ты чё наделал? Это же зам. секретаря институтского парткома Шапкин, ты разве не видел, как я тебе жестикулирую?
Не видел, конечно, в пылу спора. Мы проанализировали ситуацию и решили, что наиболее вероятным может быть его приход на защиту диплома с целью её подпортить.
К его чести, Шапкин никак мне не мстил, а на выпускном балу даже защитил от разъяренной уборщицы. Бал первый раз в короткой истории института проходил в нашем корпусе для культурных мероприятий с неограниченным количеством алкоголя. Ну, и народ оттянулся по полной. Где-то после апогея, я зашёл в туалет и увидел много заблёванных раковин. Я стал мыть руки над чистой, как вдруг туда вошла уборщица и принялась орать на меня, обвиняя в насилии над всеми раковинами. Я сначала вежливо ей объяснял ситуацию, а потом, будучи достаточно принявшим внутрь, стал орать в ответ. И тут в туалет вошёл Шапкин. Я приготовился к худшему, но он подошёл ко мне, выяснил ситуацию, успокоил уборщицу, а меня вывел в лобби и стал учить не связываться с уборщицами.
Ещё один рискованный спор произошёл у меня с председателем Интеркосмоса Петровым – вот даже где сумело проявиться моё антисоветское нутро. Дело было на Всесоюзной школе студенческого научного актива, которая проходила в течение двух недель в хорошем доме отдыха под Солнечногорском, и куда съехались со всей страны чего-нибудь придумавшие студенты. Студенты на семинарах
докладывали о своих успехах, а в актовом зале известные учёные читали разные обзорные лекции. Было днём интересно, а вечерами весело, я туда поехал за месяц до защиты диплома с нашим изобретением. Одну из лекций по космической тематике читал этот самый Петров. И всё бы ничего, но когда настало время вопросов, какой-то студент поинтересовался, чего это СССР так сражается за ограничение мощности спутниковых телевизионных ретрансляторов. Ну, Петров и понёс шнягу, что вы же ж, без пяти минут учёные, должны же ж понимать, что это же ж дециметровый диапазон, достаточно же жёсткое излучение, и наша партия и правительство не позволят капиталистическим спутникам облучать наших же рабочих и колхозников, а заодно и трудовую интеллигенцию.
Конечно, все, кто темой интересовался, а особенно голоса слушал, хорошо понимали беспокойство родной партии, да и автор риторического, по сути, вопроса, скорее всего перед девочкой своей красовался – вот, мол, какой я смелый и продвинутый, но, всё же, важный дядька Петров не мог не понимать, что выступает не в сельском клубе. А самое острое шило оказалось, разумеется, в моей заднице, и я стал пытать докладчика тоже риторическими вопросами:
 – Но,– говорю,– в Советском союзе тоже ведь дециметровое телевещание разворачивается, и принимать эти каналы можно на простые комнатные антенны, а не на спутниковые тарелки. Так не значит ли это, что наши телетрансляторы излучат в наши же квартиры сигнал куда помощнее, чем даже не ограниченные борьбой КПСС буржуйские спутники? И какая мне тогда разница, облучает меня вражеский американский спутник или родная Останкинская телебашня?
Петров в лице немного переменился и забормотал, что я, мол, отчасти прав, так как важным аспектом бескомпромиссной борьбы партии и правительства является опасность идеологических диверсий. Что много ещё нестойких граждан могут клюнуть на изощрённые уловки западных телепропагандистов.
Самый большой процент нестойких сидел, я думаю, как раз в этой аудитории, но благоразумно помалкивал.
Наверное, моё гнилое нутро, отравленное лживыми буржуйскими голосами, было с самого начала учёбы заметно тем, кто это и должен был примечать – со второго курса ко мне был приставлен персональный стукач. Можно ли это квалифицировать, как мои отношения с партией? Если нельзя, то пусть это будут её отношения со мной, или, если не её, то её вялого, по тем временам, карающего органа, от которого я, всё же увернулся. А понял я, что к чему, года только через три, сложив наконец 2 и 2.
Он появился у нас на картошке, полуторамесячным сбором которой в подмосковном совхозе начинался второй курс и рассказал, что год назад завалил сессию, сумел оформить академотпуск и теперь будет учиться в нашей группе. Новенький сразу мне чем-то внешне не понравился, а я ему наоборот, судя по тем комплиментам, которые он стал мне высказывать. Если бы у меня уже был опыт, который появился через несколько лет после нескольких нетрадиционных домогательств, я бы заподозрил что-то голубое, но тогда такая мысль в голову прийти не могла. И правильно, воздействие было исключительно вербальным, и можно было бы его просто игнорировать, если бы он не делал это публично, вгоняя меня в краску. Если даже обходилось без комплиментов, то он вёл себя так, как будто вокруг нет никого, заслуживающего внимания, что тоже заставляло меня вздрагивать. Например, сидят в комнате человек тридцать, группками, анекдоты травят. Я отошёл в противоположный от домогателя угол, и, вдруг, заглушая всю компанию, он орёт мне через всю комнату:
– Боря, а вот такой анекдот ты слышал? – и начинает громко рассказывать анекдот. Все невольно смотрят на нас, я тушуюсь, а ему хоть бы что. К чему была такая публичность, я до сих пор не понимаю – может этому учила методичка стукача...
После начала учёбы он стал зависать в нашей комнате, делая комплименты и предлагая какие-нибудь услуги. Вот его взгляд падает на магнитофон. Ну, почти магнитофон... Короче, как-то моё желание совпало с моими возможностями благодаря тому, что в комиссионке на Беговой, недалеко от ипподрома, появилась подержанная приставка «Нота-М» за 35 рублей, а новая бы стоила 90. После её приобретения, я перестал учиться, так как мысли мои были поглощены приведением в порядок и модернизацией этого, самого дешёвого в стране советской звукозаписывающего устройства. Последним шагом была переделка приставки в полноценный магнитофон.
И вот, увидев этот чудо-агрегат, выспросив детали, он начинает восхищаться моей квалификацией в таких выражениях, что мои соседи начинают подхихикивать и обещать гордиться соседством со мной всю жизнь. Я, удивлённый и смущённый этим потоком славословий, совершенно искренне пытаюсь открыть ему глаза на то, что в нашем электронном учебном заведении почти каждый десятый студент – радиолюбитель, которому под силу такой конструкторский подвиг. Просто не каждый заболел магнитофонной болезнью и не каждому повезло столкнуться с магнитофоном за 35 рублей. Он нехотя соглашается и резюмирует так:
– Всё равно приятно, что ты – свой брат-радиолюбитель.
А ещё через несколько дней приходит с царским предложением – он раздобудет для меня нувистор (это редкая дорогая миниатюрная металлокерамическая радиолампа), встроив который в свой самопальный магнитофон, я выведу последний на недосягаемый для простых радиолюбителей уровень. Я отказываюсь, ссылаясь на то, что третьеклассный агрегат никаким нувистором не улучшить так, чтобы и ухом это было заметно. Это была чистая правда, но ещё сильнее мне не хотелось получать подарок от странного благодетеля. Я только пытался сообразить: где же он мог раздобыть этот нувистор – мы же паслись на одних лужайках, и там никаких нувисторов не произрастало. Уже сильно потом я решил, что эту фишку придумал его куратор.
За последующие пару лет учёбы воздыхатель мой ещё два раза заваливал сессию, но чудесным образом избегал отчисления. Только после этого я стал что-то подозревать. Финал, правда, мои подозрения не подтверждал – секретного сотрудника не должны были после выпуска распределить на периферию. Все, даже самые ничтожные троечники (впрочем, он таким и был), остались работать в научном центре, если только у них не было анкетных препятствий. А его услали – может быть за некачественную разработку меня?
С другой стороны – какую я представлял опасность для советской власти? Ну, не любил я её в некоторых проявлениях и мог иногда высказаться на эту тему или даже наглядную агитацию изготовить. Вот, скажем, вербально я никак не мог донести до народа простую мысль, что не стоит всю страну увешивать лозунгами и плакатами, восхваляющими советский народ, коммунистическую партию и разные более локальные явления. Ну, смешно же самих себя прославлять. Другое дело – приезжаешь ты в Париж – а там на каждом доме что-то во славу советского народа написано. За то, скажем, что он строитель коммунизма. Вот тут понятно – уважают, значит.
Тогда я решил, что нужна наглядность, и организовал в нашей комнате доску почёта. На ней был только я в профиль и анфас, две фотки в зековском прикиде после приезда с картошки. Народ прикол оценил, но политический посыл не уловил.
Так что, похоже, искали себе хоть какую-нибудь работу режимоохранительные структуры, а на безрыбье и известный анкетный пунктик тоже упускать не стоило.

Часть VI, цекаебитская
Благодаря анкетному пунктику меня, как и моего секретного опекуна, тоже в научном центре не оставили, а послали трудиться в Винницу, в Центральное КБ информационной техники – ЦКБИТ. Как оказалось, через пару лет, сама эта аббревиатура несёт в себе частицу коммунистической святости – тогда в командировочных удостоверениях название организации напечатали так: «ЦК БИТ». Это производило сильное впечатление на гостиничных администраторов и портье.
В стенах учреждения я оказался далёк не только от парторганизации, но и от 1-го отдела. Я от него скрыл наличие у меня второй формы допуска, которую студентам МИЭТа оформляли из-за прохождения практики в базовых НИИ научного центра. Скрыл, чтобы это не смогло когда-нибудь помешать выезду из страны, а получил сиюминутную выгоду. Когда отдел комплектации или снабжения пытался навязать параллельно моему командировочному заданию решение их проблемы, я заявлял, что из-за отсутствия допуска не попаду на нужное им предприятие. Начальники комплектации или снабжения удивлялись такой ситуации, громко возмущались и требовали после командировки немедленно заняться оформлением допуска. Я обещал, но так как дело это не быстрое, то выяснялось, что я всё ещё без допуска тогда, когда история с предыдущей командировкой уже забывалась. Так и динамил я 1-ый отдел до крушения системы, когда наличие допуска перестало кого-либо интересовать. Проникновение же без допуска на режимное предприятие, где тебя ждали, никакой сложности не представляло – выпишут пропуск в снабжение или сбыт – а ведут, куда надо.
Была ещё одна забавная коллизия с 1-ым отделом. Ну, не совсем с отделом, но всё же... Работала в отделе научно-технической информации дочка начальника 1-го отдела, барышня вполне милая и адекватная, положением папы никак не пользовалась. Звали её Люда. Отдел был сильно женским, и я в тот день зашёл в обеденный перерыв потрепаться с информативными дамами. Не помню по какой причине, но Люда вдруг заявила, обращаясь ко мне:
– Ты такой невысокий, неприметный, а хочешь, чтобы на тебя обращали внимание, поэтому и носишь сандалии без носков.
Таки да, носил я сандалии без носков, правда, совсем по другой причине – мне так было удобно. Я бы вообще ходил босиком, если бы был посмелее, а в доказательство своих слов мог бы привести такой факт своей биографии: я прошёл в составе тургруппы карпатский маршрут Ясиня – Мукачево с заходом на Говерлу  длиной 180 километров, босиком. Кстати, в этой же информационно-дамской компании, одним ноябрьским днём другая сотрудница стала рассказывать, как утром увидела из окна автобуса какого-то идиота, бегущего босиком в шортах и майке. А на улице +5 и дождик.
– Не по улице ли Малиновского ты проезжала,– спросил я, и, получив утвердительный ответ, добавил,– я знаю этого идиота...
Но с ответом начальниковой дочке я не нашёлся и промолчал. Через пару минут трёпа, я её всё-таки достал какой-то шпилькой, и она пригрозила тем, что сейчас меня трахнет. В ту пору это слово ещё не несло сексуальной нагрузки и означало только одно – она грозится меня стукнуть, на что я ответил:
– Ну, кто поверит, что такая жирная неуклюжая женщина может кого-то трахнуть?
Надо признать, что назвать её жирной было преувеличением, разве что пухленькой. Эффект моя дразнилка произвела ошеломительный – Люда завизжала и стала швырять в меня всем, что попадало под руку. Попали же ей под руку сначала бумаги на нашем столе, а потом папки с документацией на многочисленных полках – всё-таки отдел информации. Я выставил вперёд ладони, чтобы папки не долетали до моей рожи. Присутствовавшие дамы стали с причитаниями подхватывать разлетающиеся папки, чтобы хоть немного предотвратить рассыпание находящихся в них бумаг. Зачистив близлежащие полки, Люда огляделась и схватила дырокол. Дырокол был профессиональный – железный и большой. Я понял, чем этот снаряд мне грозит, подскочил к метательнице, перехватил руку и дырокол отнял. Тут же, неожиданно, прекратилась истерика, Люда упала в кресло и произнесла, рыдая, страшную угрозу:
– Я пожалуюсь папе, и он всё равно заставит тебя ходить в носках.
Папе она, разумеется, не пожаловалась, отношения наши остались приятельскими, и с первым отделом мне соприкоснуться так и не пришлось. Я продолжал носить сандалии без носков, а через много лет в другой стране узнал, что именно такой вариант и есть комильфо. Знал бы раньше – гордился бы тем, что несу свет высокой моды тёмным провинциалам.
Одну глупость в начале своей трудовой деятельности я таки совершил – встал на комсомольский учёт, а ведь вполне мог утаить принадлежность ко многажды орденоносной организации. Если взглянуть на одну из фотографий, сделанных в стенах нашей лаборатории №43, то под большущим стендом, где перечислены ударники коммунистического труда, борцуны за это дело (а это все остальные сотрудники), а также зафиксированы соцобязательства на текущий год, есть три подписи, заверяющие такую важную информацию. Эти подписи таковы: профорг – Бронштейн, комсорг – Бронштейн, начлаб – Московец. Так вот, комсорг – это как раз не я – это мой друг Юра, лучший комсорг нашего КБ. Он так умел подводить итоги соцсоревнования, что наша лаборатория неизменно выходила победительницей и получала вымпел и денежный приз.
А меня всего лишь один раз заставили прочитать политинформацию. Тут очень кстати подоспел конец то ли года, то ли пятилетки, и газеты пестрели цифрами грандиозных успехов и побед Советского народа – строителя коммунизма. Я минут двадцать зачитывал эти свидетельства триумфа всесильного учения, а закончил так:
– Как видите, не только тяжелая и лёгкая, но также пищевая промышленность, а с ней и сельское хозяйство радуют нас своими достижениями. В то же время приходится слышать, как некоторые, недостаточно сознательные граждане утверждают, что пустые полки гастрономов вступают в противоречие со статистическими выкладками. Так вот, эти товарищи не принимают во внимание ещё один важный итог – успехи нашей советской медицины. А успехи эти грандиозны, и результатом их является то, что многочисленные  граждане, которые должны были помереть, продолжают жить. Продолжают жить и поедать продукты, а на них рассчитано не было, так как хозяйство у нас плановое. То есть пустые полки – это не упрёк сельскому хозяйству, а ура советской медицине.
Больше ко мне с политинформациями не приставали, и мои комсомольские обязанности ограничились уплатой членских взносов.

Часть VII, околономенклатурная
Итак, коммунист из меня не получился. Антикоммунист тоже, так как я понял, что бороться с коммунизмом бессмысленно просто потому, что его нет, никогда не было и нигде он не строился. В государствах же, декларировавших строительство у себя коммунизма, начиная с СССР, царил обыкновенный фашизм, украшенный и замаскированный красивыми и соблазнительными коммунистическими лозунгами, что делало их ещё более отвратительными, чем государства откровенно фашистские. Так что по убеждениям я бы назвал себя оголтелым антисоветчиком, но настолько латентным, что с удовольствием пользовался ништяками, перепадавшими от партийных структур разного уровня в связи с выполнением заказанных этими структурами проектов.
Первый раз это случилось в обкоме партии, для второго секретаря которого мне поручили модернизировать систему автоматического приёма и записи телефонных звонков, дабы председатели колхозов и совхозов могли круглосуточно сообщать сводки с полей, огородов, ферм и всего остального. А секретарши этого секретаря в рабочее время переносили голосовые сообщения на бумагу и клали ему на стол. Чтобы он мог, сфальсифицировав это должным образом, переправить итоговые сводки в ЦК КПУ, откуда вниз поступали указания когда сеять, когда жать, когда молотить, а в ЦК КПСС направлялись ещё раз сфальсифицированные цифры. Такая у руководящих органов компартии была трудная и важная работа.
Я пошёл на задание, взяв с собой регулировщика радиоаппаратуры по кличке Лариосик, хорошего парня, свято верующего в светлые коммунистические идеалы. После изысканий в кабинете нашего секретаря, мы направились не к выходу из обкома, а стали искать легендарный обкомовский буфет, а найдя, стали в небольшую очередь и, стоя в ней, поняли, что размышлять о выборе товаров не стоит – все брали одно и то же. Обычный продуктовый дефицит. Что я точно помню – венчали продуктовую корзину несколько пакетиков чёрного перца. Мы порадовали свои семьи добытым дефицитом и решили растянуть период посещения обкома подольше.
На второй раз ассортимент был поинтересней, но милая и приветливая в прошлый раз продавщица, прекратив любезничать с очередным покупателем, грозно потребовала от меня с Лариосиком покинуть буфет, так как сегодня не наш день. Пока я пытался сообразить, чем же это день не наш, Лариосик вступил с буфетчицей в идейную перепалку, объяснил ей, что он такой же советский гражданин, как и остальные посетители буфета, и если она его не обслужит, то он, Лариосик, напустит на неё корреспондентов и присовокупил ещё какие-то угрозы. Буфетчица презрительно оглядела Лариосика и сказала:
– Ах так? Тогда я тебе вообще ничего никогда не продам.
Тут меня тронул за плечо стоящий после меня в очереди гражданин и сказал:
– Ребята, ну зачем вы скандалите, ведь сегодня не ваш день, сегодня обслуживаются ответработники, вы же знаете.
– Да ничего мы не знаем, мы здесь в командировке.
– Нина Петровна,– громко сказал гражданин буфетчице,– это не наши работники, это командировочные. Обслужите их, пожалуйста.
– Хорошо,– зло сказала буфетчица,– но пусть они выйдут из очереди и подождут, пока я обслужу ответработников.
Я схватил за рукав открывшего было рот Лариосика и потащил из буфета – не хотелось тешить ответработников корридой, где роль бычка исполнял бы мой коллега. Зато мы узнали, что в этом оплоте коммунизма нет никакого равенства и братства – есть ответработники и, наверное, безответтрудяги.
Вторым объектом был Укрсофпроф, в строящемся для которого на Крещатике Доме Союзов, началась эпопея создания главных часов республики. Сначала мы там познали прелесть билетных касс, где можно было в рабочее время, потратив каких-нибудь пять минут, взять билет на любой рейс поезда или самолёта без исключения. Помню, как заказывавшая для меня билет на поезд профсоюзная кассирша услышала в ответ, что мест нет.
– Ты что,– сказала она возмущённо,– это я, пятнадцатая.
– Ой, извини,– ответила дама на другом конце провода,– я тебя перепутала.
И билет сразу же был выписан.
Ещё одной маленькой радостью стала открывшаяся там столовая. От хорошего ресторана она отличалась только смешными ценами и отсутствием официантов. Вначале она работала для всех – и сотрудников и посетителей главного профсоюзного органа Украины, но очень быстро обрела такую славу, что туда стали стремится трудящиеся массы, которым удавалось проникнуть в Дом Союзов. Вот это уже стало мешать процессу приёма пищи профсоюзными работниками. К тому же посторонние едоки, хоть и были членами профсоюза, не могли рассчитывать на субсидии, которые и обеспечивали столь привлекательные цены. А ещё они крали красивые мельхиоровые ножи, ложки и вилки. И тогда столовую сделали закрытой, выдав сотрудникам и нам, прикомандированным, пропуска с указанием времени обеда. И отвергнув мой совет повесить над входом замечательный социалистический лозунг: «Кто у НАС не работает – тот не ест».
Если прибавить сюда трёхкомнатные номера-люкс в соседней с Домом Союзов гостинице «Москва», где мы месяцами жили бесплатно, получая потом якобы потраченные на проживание деньги в родном ЦКБИТе, то становится понятным, что если правильно относится к советским партийно-государственным структурам, то можно было и от них получать удовольствие.
Следующим был Госплан. Ну, не весь Госплан, а его пансионат в подмосковной деревне Вороново. Номера-люкс на первом этаже, выходящие прямо в лес, шестиразовое питание (включая полдник и вечерний кефир), меню которого из шести блюд надо было заказывать накануне. И очень хорошее отношение руководства к заезжим электронщикам. Как-то раз мне очень понадобилось это отношение.
Я приехал в пансионат на пару недель по какой-то технической проблеме, а по дороге заглянул на Новый Арбат, где ЦКБИТ готовил к Фестивалю молодёжи и студентов цветной телевизор ЭЛИН. На эту стройку века кроме разработчиков и монтажников рекрутировали совершенно разных сотрудников для разных же подсобных работ. И вдруг я встречаю там свою даму сердца, которая с подругой успела за несколько дней испортить отношения с руководителем монтажных работ – человеком недалёким, но амбициозным и жёстким, от которого стонал весь коллектив, которым он и помыкал. И я задумал двойную аферу, которая обернулась трёхкратной пользой. Даже четырёхкратной, если прибавить злорадное чувство от победы над дураком.
Я инспирировал пересылку из ЦКБИТа телетайпограммы к указанному руководителю с приказом отдать мне мою даму для выполнения срочных монтажных работ. И забрал, и повёз в деревню Вороново. Пришёл к главврачу и объяснил, что неисправность серьёзная, и я вызвал в помощь монтажницу.
– МонтажниЦУ,– воскликнул главврач,– цу?
И как-то закручинился. Я поинтересовался причиной такой странной реакции. Он объяснил, что теперь ему нужно изыскивать ещё один номер.
– Не нужен номер,– сказал я.
– Нужен,– твёрдо сказал он, и хитро поглядев на меня, добавил,– но теперь я вижу, что могу эту монтажницу к какой-нибудь даме командировочной подселить. На том и порешили.

    И вот наступил черёд ЦК КПСС. Интересной там была столовая – круглое трёхэтажное здание без опознавательных знаков. Командировочных, вроде меня, туда не приглашали, но инженерно-технические ребята, с которыми я в этом ЦК взаимодействовал, выдавали мне чей-нибудь пропуск. Пропуска проверялись халтурно – явно можно было уверенным жестом показать похожую картонку и пройти. На первом этаже находился гардероб, лобби и кассы. У касс висели напечатанные мелким шрифтом меню с многими десятками, если не сотнями блюд. Цекашники диктовали кассиршам только цены, а для себя записывали названия кушаний. На втором и третьем этажах находились обычный и диетический зал, где девушкам-подавальщицам вручались кассовые чеки и рукописные перечни. Как-то девушка, принеся мне обед, стала извиняться за задержку, которой я и не заметил, и объяснила её тем, что ей пришлось бегать в диетический зал, так как одно из пробитых мною блюд было диетическим. Решив попробовать самое дорогое блюдо, я потратил полчаса на штудирование меню и заказал эскалоп с какими-то наворотами за 55 копеек.
Вторым примечательным местом в этой обители равенства и братства был ничем не приметный подъезд, за дверью которого находилось помещение с тремя окошками. За центральным сидел дядечка, к которому нужно было обратиться с командировочным удостоверением (от нашего ЦК БИТ к ихнему ЦК КПСС), в котором отмечено прибытие на объект. Дядечка выписывал направления в гостиницу и в билетную кассу. Два других окошка и были кассами – ж.д. и авиа, в которых всегда были любые билеты. Как-то раз, выдав мне направление в гостиницу, он прекратил действия в отношении меня, а на просьбу о направлении в кассу сказал, показывая на командировочное удостоверение:
– У вас в руках самое лучшее направление в кассу.
Я понял, что порядок работы с кассами изменился и тут же устроил тестирование системы. Спрятав удостоверение, я подошёл к кассирше и уверенным тоном заказал билет. Та, не говоря ни слова, всё оформила, а я понял ценность нового порядка. Я часто приезжал в Москву по служебным делам, а в некоторые периоды в очереди к билетным кассам можно было потерять много часов без гарантии приобретения билета, но теперь у меня был волшебный ключик к бронированным местам на поезда и самолёты, которым я пользовался ещё много лет.
Самый большой вклад в копилку знаний о партийной номенклатуре я сделал во время командировок в санаторий ЦК КПУ. Звался он «Черноморское» и находился рядом с Никитским ботаническим садом, ближе к Ялте. Когда, через несколько лет, я прочитал книгу Михаила Восленского «Номенклатура», то понял, что три четверти освещённого там материала я и сам мог бы олитературить.
Символично, но чтобы попасть в санаторий первый раз, пришлось задействовать коррупционный механизм. Билетов на авиарейс в Симферополь не было, но зато в аэропорту было наше метеотабло, и призванный нами к содействию начальник метеослужбы посадил нас в ТУ-154 по брони командира корабля. А когда мы сошли с трапа в Симферополе, к нам подошёл непонятно как вычисливший нас мужик и спросил, не в «Черноморское» ли мы направляемся. Получив утвердительный ответ, сделал широкий жест в сторону стоящей у трапа белой «Волги». Хорошо начиналась командировка, да и продолжалась неплохо. Но вот из весёлых событий я помню только многочисленные попытки медсестричек, с которыми мы подружились, сосватать главу нашей делегации Сеню Кореня. Они были удивлены, когда узнали, что как раз самый старший из нашей компании холост, а возможно, и невинен и были уверены, что из компании молодых и симпатичных медработниц ему в том же статусе не выбраться. Недооценили они нашего Семёна Мироновича. На контакт он готов был идти только после анализа анкетных данных и словесного портрета кандидатуры. Медсестрички-промоутеры никак не могли понять, чем же не устраивает невзрачного на вид мужичонку возрастом под пятьдесят вполне милая и симпатичная дама моложе сорока. А его не устраивали два параметра – возраст и конституция. Он был ценителем модельных фигурок и когда слышал, что дама «не худая», заявлял, что такая формулировка всегда маскирует толстуху, и дальнейший анализ параметров соискательницы прекращал. Что же касается возраста, то я думаю, он исполнял ранее озвученный завет. Это случилось в одной из лабораторий НТО-4 после того, как кто-то принёс известие, что родила жена начальника отдела Виктора Качуровского, которой было далеко за тридать. Сеня тогда приосанился и торжественно заявил:
– Ну, моя жена в таком возрасте рожать не будет!
И как в воду глядел. Никто ни в каком возрасте ему никого не родил. Даже не пытался. Вот и у крымских дам не выгорело уловить нашего Сеню в матримониальные сети.
Самой богатой на запомнившиеся приключения была последняя командировка в этот небольшой коммунистический заповедник, жизнь в котором действительно могла бы служить иллюстрацией к обещанной коммунистическими вождями утопии. В тот раз я договорился с санаторным руководством, что возьму с собой восьмилетнего сынишку, и мы полетели вдвоём. А в самолёте я встретил друга Мишку, который когда-то открыл для меня многие прелести крымского отдыха, и с которым мы несколько лет ездили в Крым в составе небольшого (четыре человека) смешанного коллектива, который к тому моменту давно распался. Узнав мой маршрут, Мишка страстно запросился ко мне в компанию, и я решил попробовать его пристроить. Поскольку мне всё равно выделяли двухкомнатную квартиру в гостевом доме, то проживание в ней ещё и моего «монтажника» не очень напрягло руководство, и Мишка, таким образом, вытащил нежданно-негаданно счастливый билет.
В санатории были два магазина – продуктовый и промтоварный. Гастрономом, хотя ассортимент там был очень неплох, гораздо круче обкомовского буфета, пользовались только служащие санатория. Отдыхающие туда забредали редко, что и не удивительно при санаторной кормёжке. Мы на ней знатно оттянулись, так как подавали нам с барского стола в комнате дежурного врача, где сервировался стол на шесть персон. Я в этот гастроном ходил только за любимыми подсолнечными козинаками, которые в Ялте выбрасывали пару раз в месяц, а очереди выстраивались на километр. Продавщица была мила и доброжелательна. Когда я разок попросил у неё банку растворимого кофе, она сказала:
– Ты что! Это же львовский кофе! Подожди, я завтра привезу для тебя с базы московский.
И назавтра мне его вручила. Я, конечно, далёк был от мысли, что специально для меня она приволокла кофе с базы – наверняка лежал он себе под прилавком, но всё равно было приятно.
А вот во втором магазине торговала неприятная заносчивая тётка, которая заставила меня вспомнить эпизод в буфете винницкого обкома. Я  изредка заходил в этот магазин, но ничего интересного для себя не находил, так как крутой дефицит цекашные отдыхющие заказывали из специального прейскуранта и получали адресно. Этой же кормушкой под видом отдыхающих пользовались и местные бонзы, а оказывавшая им эту услугу продавщица была в авторитете и чувствовала себя важной персоной.
Как-то я решил купить себе большущее махровое полотенце. Таких полотенец в санатории было в изобилии – они лежали в раздевалках сауны, бассейна, спортзала, массажных кабинетов и даже у входа на пляж стоял специальный стол со свежими полотенцами и корзина для использованных. Девушки из обслуги жаловались, что отдыхающие часто берут по 3-4 полотенца – постелить на лежак, укрыться, вытереться – а потом их оставляют на песке, работницам же приходится бегать и собирать, так как за утерю вычитают из зарплаты. Поэтому и не могло быть речи о краже такого аксессуара у родной партии. Я зашёл в магазин, где нижний ряд полок по всему периметру был занят махровыми полотенцами, и стал искать самое большое, но найденное было раза в два меньше искомого. Я подошёл к прилавку и попросил показать самое большое, на что повелительница галантереи направила меня в другой угол магазина, где я нашёл только совсем маленькие полотенца и решил взять ранее присмотренное. Того уже на прежнем месте не было.
– Здесь же лежало большое полотенце,– удивлённо обратился я к продавщице.
– Нет, не лежало,– сказала она, глядя на меня с вызовом. Я растерялся и, не видя других вариантов, покинул магазин.
К счастью для себя, будучи несколько потрясённым этой историей, я поделился своей заботой с соседкой по гостевому дому, которая часто хвасталась купленными в этом магазине обновками. Во второй квартире гостевого дома жила молодая пара, в которой муж приехал в командировку обустраивать санаторские теплицы и, так же, как и я привёз нагрузку. В виде жены. Она-то мне всё и растолковала.
– Ты заходишь в магазин,– сказала она,– по дороге на свои объекты. На тебе джинсы, в руках какой-то прибор – вот она и думает, что ты из здешних электриков. А персоналу в этот магазин вообще запрещено заходить – для них выделены два раза в неделю по два часа. Поэтому тётка и бесится, а я хожу туда по дороге на пляж, в соответствующем виде.
На следующий день я надел шорты, взял в руку ласты и направился на осуществление операции «Полотенце». Зайдя в магазин и сурово глядя в глаза своей обидчице, я ледяным тоном потребовал показать мне самые большие полотенца. Та выскочила из-за прилавка, сделала несколько мелких шажков и робко спросила:
– А вы... А вы из какого люкса?
Люксами в обиходе называли номера, в которых жили отдыхающие. По номерам люксов делались заказы в этом магазине. Нас в них тоже селили, но только зимой, когда загрузка была не полной.
– Я из гостевого дома,– сказал я, стараясь придать своей физиономии надменность.
Тётка побежала в закрома, притащила несколько тех самых большущих полотенец разных расцветок и суетливо разложила их на прилавке. В этот раз противостояние с гидрой коммунизма в самом её логове окончилось моей победой.
Но не только я вкусил сладких плодов победы в борьбе за права человека – вся страна уже болела перестройкой. В санатории это вылилось в создание прорехи в заборе между пляжем ботанического сада, где посетители теснились как шпроты в банке, и пляжем для избранных, где в каждом отсеке между бунами нежилось по несколько человек. Десяток-два наиболее активных граждан просачивались через эту дырку и устраивались с комфортом в крайнем отсеке санаторского пляжа. И их не выгоняли, дыру не латали, а выставили милиционера, который не позволял посторонним проникать дальше этого отсека. Мы с Мишкой и сыном тоже стали ходить на это место, так как тут было гораздо веселее, чем на пустынных просторах элитного пляжа.
Рисковый контингент был более-менее постоянным и за неделю загорания слегка перезнакомился, а ближе других мы общались с небольшой семьёй – симпатичная сорокалетняя мама, двадцатилетняя дочка-студентка и школьник-сынишка. Школьник строил замки из песка, я проводил время в беседах с мамой, а Мишка пытался охмурить студентку, но та вела себя диковато. На берегу она не отрывалась от книжки и на Мишкино красноречие реагировала лаконично, от книжки не отвлекаясь. Заплывала далеко, а увязывавшемуся за ней Мишке, на волнах тоже никаких надежд не давала.
Не знаю, удалось ли бы Мишке растопить сердце равнодушной прелестницы, но в один прекрасный день на наш берег пришёл пёс. Большой, лохматый и, на вид, какой-то очень зубастый. Я давно был с ним знаком и знал, что пёс, вопреки своей внешности, отличается дружелюбием, что кормят его охранники, рассчитывая ночью на его чутьё. Пёс сопровождал на пляж санаторную кладовщицу, бабёнку громкую, нахальную и за словом в карман не лезущую. Она разделась и заплыла в море, а пёс стал бродить между подстилками пляжников и вдруг присел на чей-то полиэтиленовый коврик с одеждой, владельцы которой тоже заплыли, и навалил большую кучу. Вернувшиеся хозяева осквернённой подстилки набросились на кладовщицу с требованием убрать за псом и вымыть подстилку. Та лихо посылала пострадавших в разные подходящие места, а когда ей стали угрожать санкциями за привод на пляж собаки, подбоченилась и произнесла финальную речь:
– Вы как сюда попали? Через эту дырку в заборе? Вот туда обратно и полезайте, а здесь вы никто. Этот пляж для меня и моей собаки.
Затем она подозвала пса и гордо удалилась в его сопровождении широким шагом. А пляжники, ставшие на сторону пострадавших, устроили стихийный митинг и решили направить делегацию к руководству санатория с жалобой на возмутительную хамку. У меня они стали выпытывать дорогу к главврачу, а я пытался объяснить им неразумность задуманного демарша. Я уверял разбушевавшихся борцов за справедливость, что они переоценивают успехи демократизации и что результатом будет то, что завтра дыру заделают, вместо одного милиционера поставят двух, и на этом такое классное место отдыха будет для них утеряно. Собачье дерьмо, меж тем, растаяло под крымским солнцем и растеклось на весь коврик.
Делегация, рекрутированная из нескольких самых бойких и голосистых тёток, выступила в направлении корпусов санатория. Путь им, растопырив руки, пытался преградить молоденький милиционер Мустафа, родом из Азербайджана. Тётки стали его пихать, щипать и щекотать, сопровождая это визгом и увещеваниями. Мустафа не был готов к такому виду противостояния и через пару минут сдался, а ударная женская бригада рванула к заветной цели.
На следующий день всё произошло точно так, как и было предсказано, даже милиционеров выставили именно двоих. На пляже стало скучно, а больше всех пострадавший Мишка не знал, где искать теперь предмет своих ухаживаний. Чтобы развеять скуку, мы с сыном решили прокатиться на кораблике в Ялту. Причал находился у противоположного конца пляжа ботанического сада, и мы, перебравшись через заново укреплённый забор, направились туда. Посреди пляжа нас окликнули. Мы оглянулись и увидели радостно машущую руками знакомую семейку. После обмена новостями, студентка отвела меня чуть в сторону и тихонько сообщила, что никогда не купалась ночью... На моё предложение встретиться в 23.00 у известного забора, радостно согласилась. Я продолжил путь в Ялту в предвкушении приключения.
Чем ближе было время встречи, тем меньше я верил в её возможность. Дело в том, что семья снимала жильё в Ботаническом, и идти к пляжу нужно было через весь ботанический сад. А идти ночью через этот неосвещённый сад было, по ощущениям, всё равно, что идти через кладбище. Я это раньше проделал пару раз, задержавшись в гостях у санаторной медработницы, и, вспомнив эти приключения, пришёл к выводу, что девушка может и пройдёт метров сто, но потом в страхе побежит домой. Однако, слово было дано, и к указанному сроку я уже прогуливался у забора со стороны ботанического сада. Дамы не было, зато у скал сидел на берегу солдатик и смотрел на экран небольшого локатора, от которого в ближайшую расщелину уходил электрический кабель. Он оказался компанейским, рассказал мне, где какие отметки целей, как отличить рыбацкую лодку от катера... И тут появилась долгожданная купальщица.
Я собирался заплывать в водах ботанического сада, но моя спутница категорически потребовала вести её на желанную санаторскую территорию, а после форсирования забора, потащила меня не на освоенный крайний сектор, а вглубь коммунистического заповедника, куда даже цекашники попроще не ходили, а только секретари и их замы. Непростая оказалась девушка, зато не пришлось ей объяснять, что ночью принято купаться голышом – она упредила заготовленные мною увещевания – и мы поплыли...
А потом она продолжила удивлять меня странными повадками, не дала увлечь её в тень под буну, а затребовала наверх приготовленные полотенца и улеглась прямо под прожектором. Там и услышал я, лёжа ничком и  уткнувшись в плечо купальщицы, идущий с небес голос:
– Нарушаем, граждане!
Я открыл глаза и увидел прямо перед носом чёрные ботинки под форменными брюками.
 – Да мы просто искупаться пришли,– затянул я, пытаясь выиграть время и сообразить, что же делать. Можно было сказать, что я свой, назвать явки и пароли и на этот момент ситуацию разрулить, но не настучит ли завтра бдительный постовой руководству санатория...
Пока я просчитывал варианты, тот всё решил за меня:
– Как же, как же – искупаться они пришли. Я уже полчаса за вами наблюдаю после купания вашего. Немедленно покиньте территорию санатория.
Пронесло. Мы быстренько схватили вещички и поспешили к нашему забору.
Придя в себя, я решил, что тащить напуганную девочку через громадный ночной сад будет негуманно, да и меня на этот подвиг не тянуло, и повёл её тайными тропами в наш дом, чтобы напоить кофе и дать отдохнуть и успокоиться. Съестного в квартире не оказалось – этому способствовало его изобилие во всех уголках санатория, но на ночную трапезу рассчитано не было. Однако я предполагал, что друг мой Мишка не знал, что попадёт в такие условия, и должен был, как это происходило во времена наших прежних путешествий, привезти с собой кое-какие припасы.    
Растолкав Мишку, я сообщил, что у нас гость и с него причитается кофе и сахар, а если есть ещё что-нибудь сладенькое, то пускай достаёт всё. Мишка долго протирал глаза, а когда опознал объект и убедился, что перед ним не мираж, очень неохотно поплёлся в прихожую. Пошуршав там несколько минут, он вернулся с двумя банками. В первой были остатки окислившегося растворимого кофе, который с трудом соскребался со стекла, во второй – похожего качества остатки сахара. Зачем такое было тащить за тысячу километров, осталось загадкой, но довольствоваться пришлось тем, что есть.
На следующий день я не удержался и полез в Мишкину авоську, где обнаружил две непочатых банки кофе и банку сахара. Это был уже второй необъяснимый поступок. Первый произошёл пару дней назад, когда нужно было опохмелить моего ялтинского друга, который и инициировал для меня эту командировку. Друг, отмечавший накануне встречу выпускников, был настолько плох, что имевшейся у меня половины бутылки горилки с перцем, оказалось недостаточно, и я попросил у Мишки имевшуюся у него такую же бутылку. Мишка очень меня удивил, заявив, что эта бутылка для Славика и только для него. Славиком был Мишкин одноклассник, который работал барменом в инвалютном баре гостиницы «Ялта» и проводил в былые времена наш коллектив в тамошний ресторан или в варьете. Он был книголюбом, и Мишка в каждый вояж привозил ему несколько книг, половину из которых требовал оплатить меня, так как обе наши пары пользовались этим блатом наравне. Это вполне разумно, но был нюанс – дарение книг всегда происходило тет-а-тет, и я подозревал, что моё участие в подарке не афишировалось. Ладно, книги, но зажать для инвалютного бармена бутылку немировской водки... Я всё это запомнил потому, что на родине знал другого Мишку – когда я приходил к нему в гости, он всегда доставал из бара самые дорогие свои вина, в которых он же и научил меня разбираться...
Может в этом были виноваты некие флюиды, которые выделяла на вид ещё крепкая, но уже необратимо разлагающаяся власть партийной номенклатуры. Мы ведь находились в таком натоптанном коммунистами месте, что концентрация этих флюидов должна была быть очень высокой. Выше – только в Кремле.
А Мишка таки был членом партии, поэтому и стал чувствительным детектором её состояния и вошёл в режим перегрузки. Отсюда и эксцессы.
Вскоре Союз нерушимый стал рушиться, учение Маркса оказалось не всесильно, возможно, потому, что было неверно. А скорее всего потому, что нам подсунули ленинский фальшак.
Тут и Компартии конец, кто ей не верил – молодец!
P.S. Или я не молодец?