Третий венец

Я не могу больше, не могу, не могу, я больше не выдержу!.. Что же за наказание такое Ты посылаешь мне, Господи? Что я такого сделала, чтобы Ты наказывал меня столь жестоко? До каких пор буду я тащить ее на своем горбу? До каких пор - терпеть эту рожу, слышать этот мерзкий голос, до каких пор?! Неужели не найдется какой-нибудь слепец, который на ней женится и избавит меня от этой суки, подброшенной мне ее отцом, не иначе как для того, чтобы отомстить; будь прокляты те, кто не пустил меня на аборт!..

Хотя за что, собственно, я их проклинаю? Их уже нет в живых. Да и не они виноваты. Я, одна я виновата, что их послушала. В таких делах никому нельзя верить, только себе, никому другому!.. Пока моя дочь была ребенком, я утешалась тем, что с возрастом она будет меняться. «Она изменится! - говорила я. - Она исправится. Так или иначе, рано или поздно, в один прекрасный день она выйдет замуж. И кто-нибудь другой посадит ее себе на шею». Как же! Напрасно я надеялась… Меня все чаще посещает смутное предчувствие, что слепца не найдется, а она так и останется старой девой. Да и может ли быть иначе, если она такая? Ах, видела бы эта гадина Эразмия, во что она ее превратила своими поповскими штучками! Ну и какой мужчина, я вас спрашиваю, обернется вслед вот такой и посмотрит на нее с интересом, если она так одевается, так себя ведет и так разговаривает? Какой нормальный мужчина захочет сделать такую матерью своих детей - с этими ее дурацкими идеями, истериками, экземой, которую она все чешет и чешет, не давая расчесам подсохнуть? Ой Господи, останется она в девках, как пить дать останется, и бедная я бедная, уж и не знаю, кому из нас от этого горше: мне или ей? Потому как чт; бы я ни говорила, все это так, пустое, одни слова. Я ей мать, и душа у меня за нее болит.

Но и себя мне жалко. Каждый раз, как она меня доведет, у меня открывается язва. «Раз уж Господь сотворил тебя безобразной, - говорю я ей, - так оденься, по крайней мере, поинтереснее, глядишь, кто-нибудь на тебя и клюнет!» Но она, к несчастью, не похожа на меня и в этом. Не скажу, что я такая уж красавица. Но зато умею подать себя. Я всегда умела одеваться. В ее-то возрасте я и вовсе птицу на лету останавливала. Проходила - и все мужчины поворачивались в мою сторону. Прямо как подсолнухи на солнце. Уж я-то не была как это земноводное. Хотела бы я знать, на какого дьявола она похожа. Не на меня, не на бабушку, о дедушке и вовсе говорить не приходится, а уж о ее отце и того меньше. Пусть он и был мерзавцем, пусть был тем, кем был, зато подать себя умел, этого у него не отнимешь. Красивый мужчина - очень, даже слишком, куда больше, чем это пристало мужчине...

Нет, я не красавица! Но я жить умею. Какая женщина в моем возрасте выглядела бы так, как я? Все мои подружки и одноклассницы по Арсакийской школе сильно сдали. Встречу их на улице и ужаснусь. Да они просто бабули!.. И не потому, что у них есть внуки - у Юлии нет, - просто они перестали собой заниматься. Демобилизовались - и с концами. А ведь тело не состарится, пока душа молода. «Пусть наши дочки теперь наряжаются! - говорят они. - Пусть наши дети идут на танцы и веселятся! Мы-то свой хлебушек уже прожевали!» Но они так говорят потому, что их дети ст;ят любой жертвы. У них нет Марии! Они и знать не знают, чт; это такое - оказаться матерью Марии; поэтому я и не виню их, что они все взвились до небес, когда я снова вышла замуж вместо того, чтобы приглядеть жениха для нее. Они же не понимают, что, когда я решила выкинуть этот фортель и выйти за Тодороса, я взвесила все за и против. Мария, сказала я себе мысленно, - это жертва кораблекрушения, которая вот-вот потонет... Возьмись я ее спасать, она и меня утащит на дно. Если же хотя бы я выплыву, то у нее будет еще немного времени, чтобы хоть в чем-то повзрослеть. «Да выдай ты ее замуж, - говорили мне все вокруг, - и вот увидишь, ты сама ее не узнаешь». Я должна ее выдать замуж? А самой ей слабо? Я что, должна ей жениха на блюдечке поднести? Да со мной в ее возрасте по десять человек одновременно шашни крутили. Куда бы я ни пошла, так и прыгали вокруг моей юбки. Кому бы ни сказала: «Тебя возьму», - побежал бы на край света!.. А как же это - подумаете вы - я ухитрилась так вляпаться с Фотисом? Это совсем другая история. Я о ней предпочитаю не вспоминать, потому что иначе злюсь еще больше. Может быть, иногда говорю я себе: так уж было Провидением предназначено, чтобы я вышла за него и пережила все, что пережила. Предначертано мне было родить медузу!.. А иногда я, наоборот, думаю, что ни Бог тут ни при чем, ни дьявол, ни судьба. Все моя вина, ничья больше! Я была упрямой, закусила удила. Сказала: «Выйду за него», - и вышла. Из одного упрямства. Только потому, что он не нравился никому из моих родных. Даже покойному папе, всегда очень осторожному в своих суждениях. Я не собиралась давать им еще один шанс влезть в мои дела и в мою жизнь, как они уже однажды сделали. Достаточно горя они мне принесли своими интригами против Аргириса. Мне уже было не восемнадцать, как тогда, а двадцать семь. Я была независима и полна решимости поступать так, как мне взбредет в голову. В голову-то взбрело, да где мои глаза были!..

Впрочем, сравнения тут неуместны. Все люди хоть раз, да ошибаются. Ну и что теперь вечно расплачиваться за одну глупую ошибку? Сколько я еще проживу? Десять лет? Двадцать? Кто знает! Я могу выйти сегодня на улицу и попасть под машину, вон они носятся как сумасшедшие. Но даже если мне на все про все остался один день, то я намерена прожить его так, как хочу!

...

Святую Евфимию называли «монахиней». В молодости она бродила по округе, продавая свечки, ладан, щепочки со Святого Креста и жития святых. Должно быть, она и сама читала эти книги, поняла, что не так уж трудно заделаться святой, а когда состарилась и не могла больше шляться туда-сюда, сняла комнатушку возле церкви Святого Левтериса, изображала из себя святую и жила на подношения верующих (триста граммов сахара, сто пятьдесят - кофе и так далее и тому подобное), которыми, как я позже узнала, торговала ее невестка - у святой было двое сыновей. Славу она снискала тем, что вот уже сорок лет не ела мяса, а главное - тем, что предсказывала будущее.

Однажды и я отправилась к ней познакомиться. Не для того, чтобы узнать свою судьбу. Что со мной будет, я знала лучше, чем кто-либо, - погожий денек по утречку видно. Пошла, чтобы умаслить Адониса. Господи помилуй его душу, но тогда он просто всем рылом в религию зарылся. Когда мы поженились, большего безбожника и нечестивца свет не видывал. Такого богохульника я в жизни не встречала. Я не хочу сказать, что он был безбожником, потому что богохульствовал. Бывают верующие люди, которые поносят Христа и Богородицу по матушке со всем простодушием, а бывают такие, кто не верит, но и ругаться не будет ни за что в жизни, таким был бедный папа. Это, знаете ли, вопрос воспитания. Адонис не относился ни к той ни к другой категории. Он ругался страстно, прекрасно понимая смысл каждого произнесенного слова. Высмеивал все, что имело отношение к Богу или к Церкви. Надо мной тоже подшучивал, когда я зажигала лампадку - чтобы мне отпустили мои грехи, как он говорил. Он еще имел наглость говорить о моих грехах. Я-то, злосчастная, зажигала ее прежде всего из уважения к памяти покойницы мамы. (Не считала нужным только потому, что мама умерла, отказываться от семейной традиции, памятной мне с детства.) А еще - из-за того, что, по правде говоря, я всегда боялась спать в темноте. Но так муж вел себя только до тех пор, пока не заболел.

Когда у Адониса обнаружили гемиплегию и у него отнялась левая нога, он передал дела в руки одного из кузенов (который в конце концов и обчистил его до нитки), а сам со мной и Принцессой отправился на все лето в Корони.

Борос, который наблюдал его в Афинах, прописал ему ежеутренние прогулки для разогрева мышц. Как правило, Адонис поднимался наверх, в крепость. Крепость - венецианская. Вдоль ее разрушенных стен вьется узенькая дорожка, которая спускается к морю, прямо в пещеру. Там, в этой пещере, нашли когда-то, много веков назад, икону Божьей Матери, сотворенную, если верить преданию, руками самого евангелиста Луки. Икона эта считается чудотворной (так же, как икона Тиносской Божьей Матери), и каждый год на Введение во храм там собирается народ из окрестных деревень, чтобы поклониться чуду. Многие больные вылечиваются. Все это я узнала гораздо позже. И поскольку, с одной стороны, мне нравился вид из крепости, а с другой - не хотелось отпускать мужа одного (я боялась, как бы он не разбился на камнях, оставив меня одну-одинешеньку), то обычно и я ходила гулять вместе с ним. Брала с собой корзинку с вареными яйцами, сыром, помидорами и деревенским хлебом, и когда мы добирались до вершины, то садились на травке и перекусывали.

Обычно он возвращался около одиннадцати. «Одиннадцать! - сказала я Артемисии, услышав, как пробили часы на церкви. - Не поставишь турку на огонь? Он вот-вот придет...» Но минуло полдвенадцатого, двенадцать, полпервого, - и где Адонис? «Бегом, - говорю я Принцессе, - посмотри, может, он у своих кузенов, а оттуда птицей лети в кофейню! Возможно, он пошел сразу туда». Но дрянная девчонка одевалась да прихорашивалась, будто под венец собралась. Вместо того чтобы встревожиться, как я, встала перед зеркалом и давай не спеша прическу укладывать. Как говорится, пока одну руку мыла, другую пачкала. Я это как увидела, аж затряслась от ярости. «Дрянь бесчувственная! - кричу я ей. - Ты меня в могилу сведешь! Будешь торчать еще два часа перед зеркалом вместо того, чтобы выполнить мою просьбу!.. Ну, я тебе задам, когда вернусь!» И бросаю свою хилопиту недоделанной, бегу к его кузенам, оттуда в кофейню, на площадь, мечусь туда-сюда, как безумная, спрашивая всех подряд, не видел ли его кто. Никто не видел. Небось поскользнулся и упал, думала я. Поскользнулся, упал, и теперь я найду его мертвым! Пока я поднималась к крепости, чего только не передумала - все в голову лезло, кроме того, что случилось на самом деле.

Я уже почти подошла к вершине, валясь с ног от усталости, когда увидела, как муж спускается вниз, держа палку над головой, чтобы издалека показать мне, что идет без нее. «Да как тебе не стыдно! - говорю ему я, когда он приблизился, и разрыдалась. - Как тебе не стыдно! Ты не подумал, что я тут чуть с ума не сошла от беспокойства?» И заплакала, как ребенок. Он обнял меня за талию, и мы пошли вниз в обнимку.

Как это «чудо» произошло, он нам не рассказал.

Деревенские собрались у нас в доме, чтобы собственными глазами узреть избранника Богородицы. К Адонису прикасались, его ощупывали, желая убедиться, что он настоящий. «Ну, а теперь-ка, кир Адонис, становись марафонцем!» - сказал ему, помню, какой-то крестьянин, ударив его по колену. Двор Артемисии наполнился слепыми, хромыми и сифилитиками. Трудно было поверить, что вся эта нечисть столько времени оставалась в деревне невидимой, скрываясь за чистенькими, свежеокрашенными стенами домов. Но когда я услышала, что кир Адонис раздает деньги бедным, я поняла, что пришло время топнуть ногой. Я буквально схватила его в охапку, и мы отбыли в Афины. Не прошло и недели после нашего возвращения, как у него снова парализовало ногу, да еще хуже прежнего!..

Ах, ну что я за неудачница, вся моя жизнь пошла наперекосяк! - думала я, пока поднималась к Ай-Левтери. Мало того что не успели мы и пяти лет прожить вместе, как он заболел - в аккурат тогда, когда и я могла бы наконец порадоваться жизни, ну хоть чуть-чуть, а не становиться сиделкой, - так теперь еще и эта напасть: мне, Нине, тащиться по всяким закоулкам на поклон к сдвинувшейся на религии старухе, к бог знает какой мошеннице, а все ради того, чтобы муж перестал талдычить, что именно я виновна в возвращении его болезни и что дела его идут все хуже и хуже... Но в конце концов, Адонис - мой муж, снова и снова повторяла я себе, и долг мой - быть терпеливой.

Если бы Адонис не ударился в религию, он не столкнулся бы с самым, может быть, горьким разочарованием своей жизни, которое в конце концов и убило его.

До того как заболел гемиплегией, он безжалостно высмеивал Эразмию за ее фанатизм. «Что ж ты замуж-то не выйдешь? - спрашивал он бывало. - Что, бережешь себя для Христа?» И тут же сам отвечал, хохоча до слез: «А я знаю почему. Потому что Он красивый и у Него ноги не воняют!» Эразмия бледнела, тряслась, как рыба, выброшенная на песок, даже мне ее было жалко. Но позже я поняла: она не нуждалась в моей жалости. Наоборот, она наслаждалась своей ролью - христианской мученицы и еврейской пророчицы одновременно. Часто она впадала в гнев, обнажала, так сказать, меч, глаза ее метали молнии, и она говорила: мол, придет день, когда Господь заставит Адониса заплатить за свое богохульство, как покарал Он такого-то и такую-то, - и разражалась длинным списком имен из Ветхого Завета. Адонис слушал и продолжал веселиться. Но я видела, что, пусть он этого не показывал, ее слова падали на благодатную почву. Он ведь был обычным крестьянином, падким на всяческие суеверия. В глубине души он боялся Бога, верил в адские муки (а у него были основания интересоваться ими) - может, как я иногда думаю, потому и богохульствовал. Но когда он заболел, то припомнил слова Эразмии. Она молчала, но глаза ее горели торжеством. Ей и не надо было ничего говорить. Просто она ловко разливала повсюду свою отраву. Я смотрела, как Адонис усыхает на глазах, и догадывалась о той борьбе, которая шла у него в душе. «Эразмия права. Я согрешил, и Господь покарал меня» - и так далее и тому подобное. Как-то вечером я зашла в спальню и застала мужа распростертым перед иконостасом. Я притворилась, что ничего не заметила, вышла и закрыла за собой дверь. Вид Адониса, молящегося перед иконами, меня потряс. Пусть я не выношу попов, но я не атеистка. Я верю в ту неведомую силу, что управляет миром. Я очень разволновалась. Но я и предположить не могла, что очень скоро то, что мне показалось искренним и серьезным раскаянием, превратится в дешевый балаган. Возвращение Адониса в лоно Святой Церкви было больше похоже на цирк. Когда мы вернулись из Корони, Эразмия приняла его как заблудшую овцу, прижала к груди и плакала, словно дитя. С того самого вечера он отказался спать в нашей общей спальне, хотя мы и раньше спали каждый на своей кровати. Я уложила Принцессу на диван в гостиной, а ему постелила в ее комнате. «Ну, если так, можешь отправляться в монастырь. Что ж ты застрял среди чада и смрада городских соблазнов? Отправляйся на Афон, станешь святым...» - вот что я сказала ему.

Но уходить в монастырь он не захотел. Предпочел устроить монастырь в моем доме. С помощью Эразмии он познакомился со святой Евфимией, и с расстригами, и с такими-то монахами, и с сякими, и с какой-то святой из Нового Фалирона, и с другой из Брахами, и все они шастали в мой дом денно и нощно, не очень-то обращая на меня внимание, как будто хозяйкой здесь была не я, а Эразмия. Я понимала, что это безобразие не может длиться вечно. Либо мой муж изменится, либо мы разойдемся. А пока терпела, заклиная Бога сотворить чудо и избавить меня от всех этих святош. Самая лучшая политика, казалось мне, - временами делать вид, будто я с ним согласна, иначе мы станем совсем чужими друг другу. С таким настроением я отправилась знакомиться со святой Евфимией.

 

Комнату она снимала в большом многоквартирном доме, двор которого был весь в гнилых лужах, по ним бегали босые сопливые мальчишки. Мне не пришлось спрашивать, какая из комнат ее. Едва я вошла во двор, как в нос мне шибануло запахом ладана. Всегда его терпеть не могла. Каждый раз, когда мама брала в руки кадильницу, я начинала задыхаться, хотя с годами это прошло. Вошла внутрь. В одном углу - металлическая кровать, посередине - стол со стульями, сундук и на полу плетеный коврик. Самая обычная комната, как у простонародья, - если бы не иконы, которые покрывали четыре стены сверху донизу. Сто, двести икон, всех расцветок и видов: Богородица, сидящая одесную Христа, Божья Матерь Умиление, Усекновение главы Иоанна Предтечи, Покров Божией Матери, Введение во храм, Благовещение, Рождество, Тайная вечеря, Распятие, Воскресение, все евангелисты, порознь и купно, мученики, святые обоих полов, и еще целая куча икон, отпечатанных или рисованных, но ни одной старинной, византийской, какие были у нас дома. Посреди этого иконного великолепия было и изображение зодиакального круга. Что оно здесь делало? Тайна сия велика есть!

Святая Евфимия скрючилась в низеньком кресле рядом с кроватью. В комнате больше никого. На ней - ряса, подпоясанная кожаным поясом с серебряной пряжкой, шапочка с красным крестом, а в руках - веревка с узелками, вместо четок. Я занервничала. Как бы скептично ты ни был настроен, но невозможно равнодушно смотреть на такое  - это странное существо больше походило на высушенные мощи или на мумию фараона, чем на живого человека...

подробнейше проинструктировала меня, чт; я должна делать: опуститься на колени, поцеловать святой руку и преклонить голову, чтобы она меня благословила, и не говорить ни слова, пока она первая со мной не заговорит. И я была готова разыграть всю эту комедию и разыграла бы, если бы меня не остановила сама святая. Увидев, как я вхожу, она, будто только того и ждала (ручаюсь, что ее предупредили с вечера), подняла руку, впилась в меня глубоко посаженными глазками и голосом, казалось, исходившим не из человеческой груди, а из пересохшего колодца, возгласила: «Стой». И перевела дыхание. «Стой! Твое имя начинается на Н... На твоей руке три кольца... Дай мне воды...» Не произнося ни слова, я налила из графина, стоявшего на столе, воды в стакан и помогла ей попить. «Спать хочется!» - пробормотала она, когда я вытерла капли, пролившиеся ей на грудь. «Спать хочется!..» - повторила. Я повернулась к ней спиной, чтобы поставить стакан на место, а когда снова взглянула на нее, она... правда, она уже вовсю храпела!..

Я решила уйти. Вытащила из сумки пакет с халвой, которую принесла для нее - шел пост, - и положила на стол. Потом, ступая на цыпочках, вышла во двор, со двора на улицу, вдохнула свежего воздуха и аромат дикой сирени, растущей на другой стороне. Как будто вернулась из Аида на землю. Когда Адонис спросил: «И как все прошло?» «Ну что тебе сказать, - ответила я, - она пробормотала, что мое имя начинается на Н, а потом заснула». Он выглядел удовлетворенным. Касательно «пророчества» о трех кольцах я даже заикаться не стала. Не самый это подходящий предмет для беседы с Адонисом, человеком, уже одной ногой стоящим в могиле. Он так слепо верил в провидческий дар святой, что наверняка бы подумал: «Хм, значит, я умру, а Нина и в третий раз замуж выскочит!» И пока я, несчастная, всеми правдами и неправдами пытаюсь удержать его на этом свете, ему придет в голову еще какая-нибудь дурацкая идея, и он сойдет в могилу раньше предопределенного ему срока. А кроме того, я не верила, что «пророчество» сбудется. Даже сейчас я думаю, что дело в простом совпадении или в дельфийской многозначности предсказания. Знаем мы эти штучки. Наверняка Эразмия рассказала ей обо мне. А уж если женщина была замужем два раза и ее второй муж наполовину парализован да еще сердечник, сама же она еще вполне молода, то не нужно быть Тиресием[8], чтобы предсказать ей новое замужество. Но так я мыслю теперь, когда все уже позади. В те же дни я только посмеялась над безумной идеей, что способна и в третий раз выйти замуж - а что, собственно, еще могли означать три кольца? - хотя не скажу, чтобы на меня это вообще не подействовало. Я начала бояться, что вскоре потеряю мужа, и стала заботиться о нем еще усерднее. Кроме парализованной ноги и больного сердца, у него еще были проблемы с давлением. Пришла беда, отворяй ворота! И уж когда человек заболевает, на него обрушивается все сразу, а Адонис, к несчастью, был таким обжорой, что хотя ему прописали строжайшую диету, он тайком прокрадывался к холодильнику и ел все подряд. Давление вместо того, чтобы падать, подскакивало, и он чуть не умирал от удушья. Так что ему приходилось делать кровопускания: засовывал ножницы себе в нос и напускал целую лоханку крови!.. Нога у него по-прежнему была парализована, но он уже свыкся со своей инвалидностью. Так что его это не очень беспокоило. Брал палочку и хромал себе потихоньку в контору или в кофейню. С течением времени - все чаще в кофейню и все реже в контору, дела в которой, увы, тоже прихрамывали. Потому что если бы дела шли хорошо, Адонис никогда не позволил бы себе так распуститься. Он был не из тех, кто легко поддается телесным недугам. Но обстановка в мире с каждым днем накалялась: война в Китае, война в Абиссинии, война в Испании!.. Все только и судачили о том, что скоро война захлестнет и остальную Европу. И постепенно люди перестали вкладывать средства в недвижимость. Зачем, говорили они, нам строить дома? Чтобы их разрушили, когда начнутся бомбежки? Люди перестали строить, брат Адониса продолжал его обкрадывать, Эразмия тянула из него деньги на елей, на всенощные и на всякую, якобы богоугодную, чепуху; казалось, вокруг нас плетется какой-то заговор, чтобы разрушить нашу жизнь, которую мы начали всего лет шесть назад при таких хороших предзнаменованиях!..

Ах, воспоминания накатывают одно за другим! Каждый раз, как она выведет меня из себя, я вспоминаю все муки, через которые прошла в этой жизни. Что вспомнить сначала? Историю с Аргирисом, страдания из-за Фотиса, то, сколько я перенесла, пока жив был Адонис со всеми его болезнями и религиозным угаром, или то, насколько хуже мне стало, когда он умер? Потому что, хоть я не выставляю себя самой несчастной женщиной, как делают некоторые, все же нельзя не признать, что и я получила от этой жизни свою долю горьких пилюль. Ну, что радости с того, что у меня было три мужа, ну, какая от этого радость, скажите мне? Лучше бы у меня был один, но хороший, чтобы и я насладилась спокойной семейной жизнью, как большинство женщин в этом мире. Если бы только я вышла замуж за того, кого любила, того единственного мужчину, которого я на самом деле любила, - дай ему Бог здоровья, жив ли он, умер ли, понятия не имею! Я не видела его с тех пор, хотя мы и жили в одном городе, если, конечно, не считать одного раза: как-то во время оккупации я шла по улице Эрму и мне показалось, что я узнала его силуэт. Мне показалось, что это он, постаревший, в черном пальто. На мгновение мне захотелось ускорить шаг, догнать его, увидеть его лицо, но, как пишут в романах, ноги меня не слушались. Я испытывала странное оцепенение во всем теле. Я и хотела, и не хотела его увидеть, и прежде, чем я решилась, он свернул в какой-то проулок и исчез. Бедный мой Аргирис, и бедная Кифисья! Какие то были годы, какое счастливое, беззаботное время!

Все взрослые тоскуют о райском саде детства. Они называют его раем, даже если в действительности это был ад. Они тоскуют по времени, когда жизнь еще казалась простой, а мир - полным волшебства. Но у меня, кроме этого рая, был и другой, настоящий, осязаемый, такой, каким его описывает Ветхий Завет: с деревьями, птицами, цветами - и змеем! Почти каждую субботу, в особенности весной, прибывал папаша Алексис, кучер дяди Маркусиса, с корзиной фруктов по сезону, иногда это была клубника, иногда смоквы или тутовые ягоды, а в обмен забирал меня.

Сегодня у детей куда больше свободы выбрать профессию, которая им нравится, если, конечно, они знают, что им нравится, а не похожи на мою дочь. Но в то время у родителей еще было право вето. Аргириса записали на юридический факультет. Поре наших игр пришел конец. Мы больше не воровали фрукты в чужих садах, не носились как сумасшедшие, не ездили верхом (дядя Маркусис продал трех лошадей и купил автомобиль) и не обнимались прямо на дороге - и у камней бывают глаза. Как-то вечером приятельница моей матери увидела нас в Заппионе[11], понеслась к ней и представила полный отчет о том, чем мы занимаемся. Мама, которая понятия не имела, что я встречаюсь с Аргирисом и в Афинах, устроила мне чудовищную сцену. «Ах, вот почему нам так захотелось стать адвокатшей! - кричала она с торжеством. - Не зря я предупреждала твоего отца, а он мне не верил и заявлял, что я слишком подозрительна, как все греки!..» С этого дня мою свободу ограничили. К тому же и Аргирис уже не был так свободен, как раньше. Теперь мы с ним виделись только в перерывах между лекциями - университет был рядом с нашим домом. Мама не позволяла мне слишком часто ездить в Кифисью. Дядя Маркусис жаловался: «Ты меня разлюбила, ты меня бросила!» Видимо, он спросил маму, почему меня не отпускают в Кифисью, и та рассказала ему про нас с Аргирисом. Точно не знаю, как все это вышло. Знаю только, что однажды дядя пришел к нам пообедать (с тех пор, как он купил автомобиль, мы его видели гораздо чаще), а после десерта заперся с отцом в гостиной. Предчувствия никогда меня не обманывали. Я понимала, что говорят они обо мне и Аргирисе, и сердце мое разрывалось от тревоги. Я знала, что дядя Маркусис не выносит Лаханасов, но доверяла папиному чувству справедливости. Я, конечно, ждала каких-то назиданий, но и предположить не могла, что меня позовут в гостиную и с непривычно суровым видом объявят: впредь, мол, любые встречи с Аргирисом мне запрещены. Я начала плакать и угрожать самоубийством. Я считала, что отец должен объяснить причину запрета. «Я уже не ребенок, - проговорила я, - объясни мне, в чем дело». - «Я не могу, - ответил отец, - женщины в этом не разбираются». Я возмутилась. «Так вот каковы твои прогрессивные взгляды», - процедила я. Он встал и вышел из комнаты, бросив на ходу: «Поговорим об этом в другой раз».

Но другого раза не понадобилось. Я все узнала от мамы. Она рассказала мне об этом с такой жестокостью, которую я если и простила ей, то только потому, что знаю, как дорого мама заплатила за нее собственным сыном. Не рой другому яму... «Нечего тут обмороки разводить, - сказала она мне, - дело обстоит так-то и так-то». Я смотрела на нее в оцепенении, как громом пораженная. У меня в голове крутилось все что угодно, кроме этого. Я заплакала, была потрясена, но потом подумала: а что, если это правда? Я решила встретиться с Аргирисом и поговорить. (Обычно мы встречались с ним перед академией.) Но когда он пришел, я страшно разволновалась и не соображала, что говорю. Без лишних экивоков я сказала, мол, дядя Маркусис нанял верного человека, чтобы следить за ним, и узнал, что у него связь с одним из...

Я не закончила фразу. Я увидела, как он покраснел, и поняла: он знает, о чем идет речь. Я смотрела на него безмолвно, умоляя взглядом, чтобы он сказал, что это ложь. Даже и сегодня я спрашиваю себя, чт; из тех обвинений было правдой, а что - нет. Человек невинный пожал бы плечами или, наоборот, впал в бешенство и крикнул бы, что его оклеветали. Он бы сказал, что я сошла с ума, если поверила в такое, начал бы меня обнимать и целовать. Это был единственный способ закрыть мне рот. Но Аргирис покраснел, потом побледнел, пристально посмотрел мне в глаза - никогда я не забуду этот взгляд, никогда, пока жива, - сунул руки в карманы, встал и ушел, не произнеся ни слова. А я осталась одна под статуей Платона, онемев от горя и моля Бога, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

После этого я больше не ездила в Кифисью. И не потому, что боялась встречи с Аргирисом - напротив, я его тогда буквально преследовала, это он меня избегал, - просто не хотела видеть дядю Маркусиса. Меня от него тошнило. Мама ворчала, что я выбрасываю на ветер целое состояние, потому что теперь он все оставит дочерям тети Бебы. Но я была непреклонна. Я больше ни разу с ним не заговорила. К тому же, как показало время, слухи о его богатстве были непомерно преувеличены. Когда дядя столкнулся с другим автомобилем по дороге на Суньо и у него случилось кровоизлияние, когда он умер и родственники вскрыли его завещание, все с удивлением обнаружили, что имение заложено, знаменитые акции, о которых постоянно талдычила мама, были акциями сомнительного «Товарищества исключительно выгодных дел» и что немногие наличные деньги и украшения он оставил вдове - чтоб с его костей никогда мясо не слезло! Если бы не он, сегодня я была бы госпожой Лахана, богатой и счастливой - вот в это я твердо верю, - замужем за человеком, которого любила, и - прости мне, Господи - надеюсь, не произвела бы на свет дитя-чудовище, такое, как моя дочь!

 Костас Тахцис
Третий венец (фрагменты)