2-я итальянская центурия

            Кто не любим, любя, страшнейшую испытывает муку.
                Данте



Как страшен и уродлив Дантов ад.
Как полон непрощённых и чудовищ.
Читаешь стих, и думаешь чуть дольше
о перспективах вынянченных Данте,
и понимаешь: буду догорать,
но не промолвлю скомканное "дайте!",
не попрошу Харона об отсрочке. 
И коли там - разденут догола,
то голь не отличается от прочих.



Прощание - обычный ростовщик,
который не побрезгует угробить.
Стоял ли Данте, скорчившись, у гроба,
в момент, когда прощались с юной девой?
История не сможет растащить
тяжелых черт трагического дела,
мол, я был ей не люб и безразличен,
и, что любовь - есть меч, а жалость - щит.
Прости меня, родная Беатриче



за все мои претензии и быт,
что был весьма далёк от совершенства.
Во мне теперь - гнездится совесть жертвы,
и грубо разоряет плоть и душу.
Но, как известно, будучи избит,
да не помянет с горечью идущий
дорогу, что сулит потерю бедствий.
Все ангелы - у Данте! Мой извив
настырно посещают только бесы.



Как всё же неразборчив Дантов ад!
Круги вот-вот сомкнуться воедино.
Счастливец тот, кто ступит в ад кретином -
ему по силам выдержать все муки.
Сизиф устал катить и кантовать.
Его глаза, исполненные мути,
собой напомнят мшистые болота.
Ад углубляют - роют котлован,
без некогда привычного "бороться!".



Да, ад глубок. И эта глубина
уже несоразмерна с внешним миром.
Мне, помнится, как пел торговец мылом:
"Мы - черти в человеческих обличьях.
Нам нравится терзать и убивать.
Для нас убийство - маленький обычай".
Я не согласен. Ад - наследник рая.
Как хорошо - мятежный ум в бегах,
а тело постепенно выгорает.



Я крался к Беатриче, будто зверь:
"Мертва, но так естественна. Не троньте!"
Потом я часто мыкался по тропам,
ища, казалось, зверем, её запах.
Италия нелепа, ведь в казне
нет денег, чтоб купить простое завтра
для собственной жены. Для Беатриче.
Закат в тот вечер яростно краснел.
Но ночь была, пожалуй, без отличий.



Я был подавлен. Время похорон:
она была прекрасной, но бескровной.
Я предпочту промаяться без крова,
чем вспоминать подробности той ночи.
Твоя взяла, безумец. Пой, Харон!
Что люди? Что их чувства? Брать - толочь их,
с непринуждённо-вежливой гримасой.
Ад Данте по окружностям - хорош,
не плох и в перспективах - согреваться.



Она была прекрасна, но уста,
пожухнув, выдавали холод плоти.
Всё ж, Данте был! Средь челяди. Напротив.
Его глаза, как угли - чуть краснели.
Я был тогда под хмелем. Я устал
от слёз и одиночества, но с ней ли
ушло всё превосходное? Те ночи...
Единственно - я создал с ней устав
"Починки чувств и штопки одиночеств".



Две мелочи замыливали глаз:
прекрасная веснушчатость и жилки.
Как, Боже, всё неправильно: ведь жил ты
без этих мелочей. Ведь жил, и всё тут.
Когда в неровном сердце пролегла
пространственность твоих любовных взлётов,
а страсть пропела звонко "эй, скуластый!"?
Любовь, на самом деле, - пара гланд,
что подлежит расправе эскулапов.



Я убыл из Флоренции, как он!
Но так и не оправился от горя.
Больную совесть ангелы отмоют,
мою же - не по силам даже стражам
из Дантового ада. Есть канон -
чем глуше человечество, тем старше
эпоха безысходности и глупи.
Моя любовь - одна из тех колонн,
которая не выстоит, и гупнет,



как жуткий гром, окинув сонный Рим,
при этом породив такое эхо,
что человек, услышавший об этом,
невольно задрожит и посереет.
Сегодня я бедую. Пища - рис.
Живу в одном из старых поселений,
чьи нравы с каждым годом неприличней.
Я всё забыл, но всё-таки есть риск -
сойти с ума, промолвив: Беатриче...