здесь мышь летучая когтём царапала...

                К чему судьбой, слепой прелестницей,
                В огне и тьме я был храним,
                И долгих лет спиральной лестницей
                В блеск молний вышел, невредим?
                В. Брюсов.

                Кто ты, зельями ночными опоившая меня?
                Кто ты, Женственное Имя в нимбе красного огня?
                А. Блок.


               
                …здесь мышь летучая когтём царапала
                витые символы и не спеша
                водой холодною на землю капала,
                как слёзы ангела, его душа…

                …судьба-прелестница, такая странная –
                сквозь подземелия "добра и зла"
                София ли – Шехина званая
                куда-то в сумерках опять вела…

                …Прекрасной Дамы той рука манящая
                и ало-чувственный в улыбке – рот:
                вот оно главное и настоящее,
                всё остальное – пусть подождёт…

                …секреты каббалы, атлантов знания
                для "правды алчущих" – святей святых:
                "продлись, продлись, очарование",
                воспой богов моих звенящий стих…

                …штыки "двенадцати" пронзят распятие,
                в том красном мареве – нет куполов:
                …спиралью лестницы, веков проклятие, –
                и маски демонов из страшных снов.






Post Scriptum.


Герман Соколов. И вновь о демонах Серебряного века. http://stihi.ru/2023/03/25/4844


Принято восхищаться «Серебряным веком русской культуры», - но, культура эта была больна. Она погрязла в декадентстве, сексуальной распущенности, тёмных душевных надломах. Кумирами молодёжи становились сатанист, ценитель (он же и – переводчик с французского «Цветов зла») Шарля Бодлера, - Валерий Брюсов, автор «Мелкого беса», Фёдор Сологуб, последователь идей антропософа Рудольфа Штейнера, Андрей Белый («Человек начинается там – писал он – где кончается слово, где слово свивается – там начинается оккультизм…»), член ложи розенкрейцеров, певец «Прекрасной Дамы», Блок... - они владели умами, на их фотографии молились, а над стихами проливали слёзы…

Всё выше храм, торжественный и дивный,
В нём дышит ладан, и поёт орган.
И слышен голос Мастера призывный
Нам, каменщикам всех времён и стран.
               
Но, кто он в действительности, этот «мастер», что так вдохновляет Николая Гумилёва? Не булгаковский ли Wоланд (он же - Мефистофель Гёте) случаем заглянул «на огонёк» туда, где должен быть совсем не ладан, а фимиам.

«Идея «святого ремесла» (Цеха поэтов) – напишет Валерий Шубинский в книге «Зодчий» - конечно, не слишком русская, не случайно словосочетание взято из стихов Каролины Павловой, любимой поэтессы Брюсова, трёхязычной писательницы, обрусевшей немки. О масонстве Гумилёв «болтал» в 1912 г. с Кузминым и этими мотивами проникнуты такие его стихотворения как «Средневековье», и первая редакция «Пятистопных ямбов».»

Вообще, Брюсов с самого начала взялся опекать молодого поэта, где только можно «делая ему protectio». В письмах к «patronus» Гумилёв упоминает о «занятиях оккультизмом» и чтении «рекомендованных» книг. В самом деле, фантастическая история мира, развивающаяся в работах Папюса, Блаватской и прочих «мэтров» - очень неплохой материал для творчества. В 1908 году, находясь в Париже среди сорбонских студентов он поучаствовал в сеансе чёрной магии – все товарищи вскоре бросили эту затею, однако, Н. С. прошёл путь до конца и, поэтому, – сообщает он в письме своей знакомой Делла-Вос-Кардовской, – «мне довелось увидеть в полутёмной комнате какую-то неясную фигуру…». После этой истории психическое здоровье поэта явно пострадало и время от времени стали проявляться суицидальные мотивы:

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но, молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.

Спириты, теософы, розенкрейцеры, мартинисты и прочие «искатели истины» пустившие корни в России не скрывали антихристианской сущности своей миссии. Сложнее обстояло дело с софианством, или неоправославием, подрывающим под предлогом требований реформ православную церковь изнутри. Основоположник учения о Святой Софии — Владимир Соловьев (1853 — 1900), обладая гениальным умом, представлял собой в то же время, как полагают некоторые исследователи, «врожденно неполноценную личность с несомненными психопатическими чертами психической дегенерации». При ближайшем рассмотрении оказалось, что соловьёвская София очень похожа на Шехину, женскую ипостась иудейского Б-га. Он считал, что та же самая «софия» в своё время являлась визионерам Бёме, Сведенборгу, Парацельсу. Владимира Соловьёва искушала и вполне земная дама, Анна Шмидт, которая внушала философу, что он является… Христом, а она «тварным воплощением» Святой Софии. Примечательно, что в качестве подобного «воплощения» у каждого софианца был, как говорится, свой персонаж женского пола. Если для Андрея Белого в качестве таковой выступала Маргарита Морозова (урожденная Мамонтова — жена промышленника и мецената М. А. Морозова), то у Александра Блока была другая «незнакомка», — Л. Д. Менделеева, вдохновлявшая в те годы его поэтическую музу.

После смерти философа возникла идея создания небольшого кружка, члены которого ставили своей задачей развитие и популяризацию учения о Святой Софии как женственном начале в Боге, неустанными поисками «познания» которого они и занялись. Собрания проходили в доме его брата, Михаила Сергеевича Соловьева. Что же касается подходов к проблеме, то здесь некоторые участники со временем основательно разошлись. Если одних интересовала её религиозно-философская сторона ( гностицизм Валентина), то другие, напротив, связывали эту тему прежде всего с политическими процессами происходящими в России, усматривая некую «исключительную роль Софии», как «божественной энергии» в приближающейся революции…

…Тем временем в 1903 году умирает М. С. Соловьев, и на месте его кружка возникает новая организация «Братство аргонавтов» председателем которой становится Андрей Белый. Одновременно с московским кружком и в тесной связи с ним работали петербургские софианцы, группировавшиеся вокруг Мережковского и Гиппиус, всецело посвятивших себя поискам новой религии Третьего Завета. Современники утверждали, что их семейный союз был в первую очередь духовным, а не супружеским. Более того, злые языки называли его союзом лесбиянки и гомосексуалиста (Мережковский и Философов). Впрочем, в «нетрадиционных» сексуальных отношениях «были замечены» также создатель «Башни» (новой Вавилонской?) Вячеслав Иванов, поэты Городецкий, Кузмин. «Хозяйка салона», жена Иванова, Лидия Зиновьева-Аннибал, разыгрывая из себя «жрицу Диониса» часто принимала гостей в красном хитоне. Широкой публике она была известна скандальной повестью «Тридцать три урода», в которой подробно описывается лесбийская любовь. Ну, почти что «Лето в пионерском галстуке», не правда ли? Только тема, время и место несколько другие. Усилия членов «кружка», помимо религиозно-философских диспутов, были направлены на внедрение в общественное сознание идеи «свободной любви», ведь, по словам того же Иванова, «в сущности вся человеческая и мировая деятельность сводится к Эросу и, в чистом виде нет ни этики, ни эстетики…».

«В русской эмиграции было создано «Братство святой Софии», - пишет в книге «Бумагия» Юрий Воробьевский - куда вошли С. Булгаков, Н. Бердяев, С. Франк и другие известные люди. Братство плотной стеной окружило митрополита Евлогия, утвердившего их устав, и энергично повело свою работу, стараясь захватить исключительно господствующее влияние в зарубежной церкви, надеясь впоследствии подчинить ему и церковь в России. Все эти великомудрые деятели стремились к «свету Софии». Очистил ли их этот огонь? Просветил ли свет?».



Юрий Безелянский. Валерий Брюсов.

Советская литературная энциклопедия (1962) вознесла Брюсова в певцы труда. Еще бы!

«Октябрьскую революцию поэт принял безоговорочно и тотчас же начал сотрудничать с советской властью». Не то, что всякие там мережковские и гиппиусы, которые не приняли Октябрь и сбежали на Запад. Все эти не принявшие, сбежавшие, злобствующие и сомневающиеся (Бунин, Замятин и прочие) были надолго вычеркнуты из советской литературы. А вот Горький, Брюсов, Маяковский – укрупнены, расширены, освящены и разукрашены.

Сегодня, конечно, не пишут «певец труда», а просто перечисляют сферы деятельности Брюсова: поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед. Ну, а мы в свою очередь добавим: русский классик, один из столпов Серебряного века. В своем сборнике «Медальоны» Игорь Северянин так оценил Брюсова:

Никем не превзойденный мастер,
Великий ритор и мудрец,
Светило ледовитой страсти,
Ловец всех мыслей, всех сердец.
Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.
И оттого – его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум...
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум...

Вот это превалирование ума над чувствами у Брюсова, отсутствие песенного начала отмечали многие современники. «Он знал секреты, но он не знал тайны» – такой вывод сделала Анна Ахматова.

Писать Брюсов начал в раннем возрасте, поверил в свое предназначение и рано осознал себя мэтром, вождем и учителем. «В 1900 – 1901 годах Брюсов ходил по Москве с записной книжечкой и с карандашиком, организуя поэтов в литературную партию, сухо налаживая аппараты журналов, уча и дуря, подстрекая, балуя, и весь осыпаясь, как дерево листьями, ворохом странных цитат из поэтов, непризнанных, – Франции, Бельгии, Англии, Чехии, Польши, Германии, – сковывая свой таран стенобитный с воловьим упорством» – так писал Андрей Белый в своих мемуарах «Начало века».
Чего добивался Брюсов? Он воевал против старой литературы, взрывал постпушкинскую замшелую поэтику, свергал устоявшиеся авторитеты и был, как выразился Андрей Белый, «чистильщик авгиевых литературных конюшен». Литературный Петр I.
В 1894 – 1895 годах Брюсов издал три сборника «Русские символисты», составленных главным образом из собственных стихов и ставших первой коллективной декларацией модернизма в России. Ну, а самому Брюсову критики определили роль «вождя новой школы», задача которого, по словам Брюсова, была «выразить тонкие, едва уловимые настроения», первый проблеск мысли, ее «зачаток, еще не представляющий резко определенных очертаний». Для традиционалистов это был, естественно, эпатаж, градус которого еще больше повысился, когда Брюсов написал вызывающее двустишие:

О закрой
свои бледные ноги!

Слово Ходасевичу: «В девятисотых годах Брюсов был лидером модернистов. Как поэта, многие ставили его ниже Бальмонта, Сологуба, Блока. Но Бальмонт, Сологуб, Блок были гораздо менее литераторами, чем Брюсов. К тому же никого из них не заботил так остро вопрос о занимаемом месте в литературе. Брюсову же хотелось создать «движение» и стать во главе его. Поэтому создание «фаланги» и предводительство ею, тяжесть борьбы с противниками, организационная и тактическая работа – все это ложилось преимущественно на Брюсова. Он основал «Скорпион» и «Весы» и самодержавно в них правил; он вел полемику, заключал союзы, объявлял войны, соединял и разъединял, мирил и ссорил. Управляя многими явными и тайными нитями, чувствовал он себя капитаном некоего литературного корабля и дело свое делал с великой бдительностью. К властвованию, кроме природной склонности, толкало его и сознание ответственности за судьбу судна…»:

Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я —
вот принципы творчества, которые декларировал Брюсов. Он много работает, трудится, как настоящий труженик пера: стихи, проза, переводы, теоретические работы, одна из них – «Далекие и близкие» вышла в 1912 году и посвящена отечественным поэтам, начиная с Тютчева, в котором Брюсов видел предтечу символизма.
В 1913 году вышел 21-й том Полного собрания сочинений и переводов поэта – французская лирика. Кстати, в 1994 году был выпущен объемный том (896 страниц) переводов Брюсова, который потрясает широчайшим подбором имен: поэты Древнего Рима и Древнего Востока, Данте, Петрарка, Вийон, Расин, Мольер, Гюго, Гете, Гейне, английские романтики, французские символисты, Верхарн, Метерлинк, Мицкевич... Брюсов служил искусству неистово, недаром он в программном стихотворении «Поэт – музе» восклицал:

Не знаю, жить мне много или мало,
Иду я к свету иль во мрак ночной, —
Душа тебе быть верной не устала,
Тебе, тебе одной!

Даже на фоне всезнающих деятелей Серебряного века поражает энциклопедическая образованность Брюсова. Вот что писал он сам о себе: «Прекрасно знаю историю русской поэзии... Я специалист по биографиям Пушкина и Тютчева... Осведомлен во всеобщей истории литературы... Знаю магию, оккультизм, спиритизм, осведомлен в алхимии, астрологии, теософии. В последнее время изучал Вергилия... В разные периоды жизни я занимался еще, более или менее усердно, Шекспиром, Байроном, Баратынским, Данте... Я довольно хорошо знаю французский и латинские языки, сносно итальянский, плоховато немецкий, учился английскому и шведскому, заглядывал в грамматики арабского, еврейского и санскрита... Мечтал быть математиком, много читал по астрономии...». Далее Брюсов, перечисляя и другие свои занятия и увлечения, с печалью отмечал: «...но боже мой! боже мой! как жалок этот горделивый перечень сравнительно с тем, чего я не знаю...».
И еще одну брюсовскую цитату нельзя не привести: «Когда мне становится слишком тяжело от слишком явной глупости моих современников, я беру книгу одного из «великих», Гете или Монтеня, или Данте, или одного из древних, читаю, вижу такие высоты духа, до которых едва мечтаешь достигнуть, и я утешен... Мне Гёте – близкий, друг – Вергилий, Верхарну я дарю любовь...». А любовь к женщинам? В жизни Брюсова их было немало: рано умершая Евгения Павловская, единственная жена Иоанна Рунт, поэтессы Нина Петровская, Надежда Львова, покончившая жизнь самоубийством, поздняя связь с Адалис... В романе «Огненный ангел» (1907) Брюсов не без иронии описал безумно-любовные отношения Нины Петровской, которая металась между Брюсовым и Андреем Белым. Но еще раньше в стихотворении «Встреча после разлуки» (1895) провозгласил «программу» своего отношения к искусству и женщинам:

...Ищу в себе томительную дрожь,
Роптание живительных предчувствий...
Нет! прочь слова! себе ты не солжешь!
Сокровища, заложенные в чувстве,
Я берегу для творческих минут,
Их отдаю лишь в строфах, лишь в искусстве.
А в жизни я – как выпитый сосуд;
Томлюсь, дрожа, весь холоден, ликуя,
Огни страстей лишь вспыхнут, как умрут.

Дитя, прости обманы поцелуя:
Я лгу, моля, твердя «люблю», я лгу.
Нет, никого на свете не люблю я,
И никого любить я не могу.

Так что в смысле пожара чувств Брюсов – не Блок и не Бальмонт. Не горел и не пылал. Холодный математический человек. И все же одна страсть владела Брюсовым. Проницательная Зинаида Гиппиус отмечала, что «Брюсов – человек абсолютного, совершенно бешеного, честолюбия. Я говорю «честолюбия» лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов. Тут иначе, как одержимым, его и назвать нельзя». А далее Гиппиус говорит, что женщины, их любовь для Брюсова – это «только ряд средств, средств, средств...». Опять же для честолюбия, для популярности, для славы.
Как поэт, Брюсов совершил эстетическую эволюцию – от символизма пришел к ранее бойкотированному им реализму и включению его в «число исконных, прирожденных властелинов в великой области искусства». Он как бы предчувствовал, что грядет революция, и новой России не нужны будут заумные игры в символы и тайны. А далее произошло немыслимое: бывший вождь модернизма, «сын греха», «искатель островов», «безумец», «маг», «теург» назвал Октябрь «торжественнейшим днём земли» и решительно встал на сторону советской власти. Брюсов один из очень немногих представителей Серебряного века, который поменял серебряный цвет на красный. Даже Николай Бухарин удивился, что бывший «король символистов», идеолог верхов промышленной радикальной буржуазии, венчанный всеми лаврами и хризантемами славы в меценатских салонах буржуазной аристократии» перешел в лагерь большевиков. На вопрос «почему?» Бухарин дал такой ответ:

«Брюсов жадно прислушивался к железным шагам истории, он восторгался героикой великих событий, и пафос горных вершин человечества все время раздувал холодный голубой пламень его замечательного жадного ума».

Почти все его бывшие коллеги по перу осудили «кульбит» Брюсова, его поклонение коммунизму как новому самодержавию. Большевики предоставили Брюсову ряд постов, и он с упоением заседал и председательствовал, «заседая, священнодействовал», по замечанию Ходасевича.

Брюсов умер 9 октября 1924 года, не дожив двух месяцев до 51 года. «Смерть эта никого не удивила – не огорчила – не смягчила... Смерть Блока – громовой удар по сердцу; смерть Брюсова – тишина от внезапно остановившегося станка...» – так жестко отозвалась на кончину Брюсова Марина Цветаева. И далее она написала: «...место Брюсова – именно в СССР... его страсть к схематизации, к механизации, к систематизации, к стабилизации... Служение Брюсова коммунистической идее не подневольное: полюбовное... Как истый властолюбец, он охотно и сразу подчинился строю, который в той или иной области обещал ему власть... Бюрократ-коммунист Брюсов» (М. Цветаева, Прага, 1925).
«Застегнутый наглухо поэт» – такую оценку Брюсову дала Цветаева и провела параллель с Бальмонтом: «В Брюсове тесно, в Бальмонте – просторно. Брюсов: глухо, Бальмонт: звонко... Бальмонт – бражник, Брюсов – блудник...».

Но Брюсов как человек и политик умер. В истории литературы остался Брюсов-поэт. Величайший из поэтов-символистов. Давид Бурлюк писал, что «Брюсов был первым поэтом русским большого города. Он был отцом урбанистической поэзии. Моя поэзия, а затем и Маяковского, имела в начале с ней тесную связь...».

Стальной, кирпичный и стеклянный,
Сетями проволок обвит,
Ты – чарователь неустанный,
Ты – неслабеющий магнит, —
писал Брюсов дифирамб «Городу». И сам он, подобно Микеланджело, рубил мрамор. Мрамор стиха. И пусть он холоден и гладок, но это все же мрамор настоящей поэзии. В конце концов сад поэзии должен быть разнообразным: и корабельные вековые сосны Пушкина, и милая березовая роща Есенина, и соловьиный посвист Пастернака, и мраморные глыбы Брюсова.*



Из кн. Юрий Безелянский. 99 имён Серебряного века.