История конца и края

1
Дерево почернело.
Метель урчала, глодая
жуткие сучья —
ломкие, бородавчатые...
Глаза б не глядели в глаза
февральской чернухи! И вот —
брызнул дерзкий, нелепый росток
ниже окостенелых обломков,
посреди ствола, этой черни среди, —
гак что же
мы глядим гак чиновно
на родную, засохшую,
безнадежную жизнь?

2
Прилично ли святцы назвать: активные? —
ты жил в них пятнадцать лет, на бегу
взаимно отброшенных, —
                иглокожие как и актинии
прозрачно живут на прозрачном дне, —
                и я не смогу

видеться — ни разувериться — даже пожаловаться
Господу не посмею, что ка или эн там дней
из-за тебя в этот год,
                как дохлые жабы,
                черны и растленны, — а то ведь святцы
стужи январской в Энске родимом жесточе и холодней

живо напомнят о днях, когда со дна поднимались
глубинами вод соленых преломленные лучи, —
дни были впрямь задвинуты круто,
     а воды все ж родиной кистеперой и нашей малость
являлись, являются, будут...И я не стучу на тебя
                перед Господом,
                и ты молчи.

3
Инстинкт стяжательства. Хвала ему и честь.
Он выстроил империи, бордели,
трущобы и хрущобы, он же часть
той ступки с пестиком, что нас толчет и делит

на беленьких и сереньких. Точней,
он ум ее и движущая сила,
он партия и совесть ступки. В ней
народна боль о светлом голосила.

Бывалоче, возьмет рабочий горсть
родной землицы — и стоит на пашне,
и думает: вот червь, вот ржавый гвоздь...
Но и они взойдут и всколосятся пышно...

Затем захлопывал потрепаны листы
учебника и прятался в задачу
о землекопах. Дети и менты
над ним радели, горячась и плача

до слез... Но серой горсточкой земли
о беленьких слоях в толченой толще
тех самых масс уж намекнув,
                ужом ползти
велит инстинкт безденежья тропою незаросшей.

4
У нее было сторожевое лицо.
Шел застой.
Школьной географичкой
перед самым закатом она служила.
Да и ей закат наступал —
возраст ведьмы и мрака,
возраст уничтожения...
На уроках она орала.
Нашим детям она излагала,
сверх учебниковых абзацев,
как она тринадцатилетней
навещала бойцов
подраненных —
вслух читала им письма
и писала им письма домой...
Шел застой.
(В пору юности,
озираясь опасливо,
мне и нам поведали тайну:
население было безграмотно.
То есть, в годы войны —
ну, совсем...
«Каждый писарь, — сказал профессор, —
наживался, как каптенармус почти...»)
Шел застой.
Она, школьная географичка,
на ногах имела в ту пору
войны
(той, большой, тех, сороковых) —
подвязанные галоши.
То есть, — просто веревочками.
Посреди мороза.
Где-то — сороковых размеров...
Градусов сорока...
(Размер валенок неизвестен.)
Наши дети ее боялись,
видя сторожевое лицо.
Она землю в своих галошах
обошла вокруг беспримерно:
на любом школьном глобусе
отпечатки оставлены...

Наши дети — она говорила, как все
школьные географички:
ложить, хочете, покласть, болваны, —
наши дети кликуху «Галоша»
дали вовсе Тамаре Федоровне,
                ботаничке.
Идиомы школьные те же —
«ложить» и т. д. говоря,
в дневниках она четко подписывалась:
«Галоша». С хвостиком.
А географичка цвела...

Перед самым черным закатом
на краснеющем небе до слез —
процветала красной гвоздичкой,
спутницей зуботычных тревог...
Презирали взамен ботаничку.

Так воспитывали, о родные,
ваших дедов. Наших детей.
Вы простите и нас —
мы за них боялись.
Каждая вот такая вот
                некрофилица вот такая вот —
жизнь могла изломать ребенку...
Вы простите. Меж строк прочтите:
мы надеялись. Верили. Ждали вас...

5
Уходили вдоль экрана
в марте голосуйчики.
С аленьким цветком в петлице, —
«Соси — сись — ский...» — шипели
губы глиняные.
Завод кончился.
В урну падала бумажка.
Эмфиземна грудь качала
драгоценны ордена.
Маска глиняная четко
отпечатывала ужас
подступившей черноты.
Иглы черных запределов
остро из голов торчали
механических...
(Говорили шепотками:
космонавт увидел тоже,
на Луне увидел нечто,
притом штатовский...)

Хорошо хоть наши лица
им увидеть не пришлось.
Никогда, ни разу в жизни —
лица ведьмочек хвостатых,
этих чертовых бабусек
с пирожками у метро,
этих бабушек бесовских,
этих дев-начоговичек,
бесов с тачками...

Вот мы и живем в запределе
седьмой год.
С Новым Годом, дорогие товарищи!
3.01.98

6
Ты с пелен завидовала братикам,
оплетенным кучей соплеменников.
Брызжет ли потешной брагой братина,
жрут ли мамонта орущим муравейником, —

что вблизи, что вдале, что казенно —
время бремя в водах катит братцам,
и смертельных нет от них удач...

Нам-то что? Разрыть в землице зерна,
в помыслах да умыслах прибраться:
зряч ли каплями горячими палач,
заскоруз ли на груди его кумач...

— Не юродствуй! Напоследок зряч, —
братец мой тринадцатый, не плачь!

7
Как мы гордо гарцевали в перестройку,
как гоняли за цигарками к цыганкам
                в перестройку,
как в три дня спалили перестройку,
в аттестатах этой школы бойкой
схлопотавши убиенных троицу...

Плещут крылами Володя, Илья,
Дмитрий — все дальше — вдали от Кремля....

Краснокирпичная во поле стенка.
Дверь на одной самодельной петле.
Солнце рассерженного оттенка.
Суховей и полынь —
              на восьмидесятой пустой земле.

Так он недо-
                перестроенным и остался,
этот забор безымянный. Но —
словно бы в школьной уборной подробном атласе —
все там о нас
                нарисовано,
                и обругано,
                и написано.