Посвящается Майе и Изе Орджоникидзе
М.О.
Вот образы Твои... в них мне уютно,
да, этот мир пока что далеко.
Без света тень, начало века мутно -
а у Тебя в картинах так легко.
Нет, не порханье и не развлеченье,
и только легкость в точках и мазках,
и страсть, и нега, и само влеченье,
живых следов биение в висках.
Земля и Бог. Георгий удалялся
в свои края, победу одержав.
И как бы мир дебильно не кривлялся,
вдали мазки невиданных держав,
вдали тот мир, что снами к нам приходит
и просит: продержись еще чуть-чуть.
Вдали пластинка Моцарта заводит
тот менуэт, что прячет жизни суть.
Вдали? Но в этих образах живу я
здесь и сейчас, законам вопреки, -
безвременья серебряные струи,
текущие в объятия реки.
Вот образы. А я в них снова, снова
иду. И отдыхаю. Вновь иду.
Действительность понура и сурова,
но я не в этом призрачном бреду,
не в том, что зло кроит в тысячелетьях,
и не в тумане лжи и суеты:
Поэзия в мазках и междометьях,
которую так щедро даришь Ты.
В шлемофонах надоевшие слова.
Как стеклом, с утра набита голова.
Жжет сосновым ароматом
чужеземца с автоматом
эта распрекрасная Литва.
Больно колются костельные кресты.
Под колесами закашлялись мосты.
Черепичной укоризной
и погодою капризной
манят башни, что давно пусты.
А в глазах изгиб бровей, усталый рот.
Слово нежное от пули не спасет.
И остались на дороге
недосказанные в Боге
сны того, кто нас опять сведет.
Местечковая любовь опять в слезах,
утонула в облаках, как в чудесах,
и засохшие травинки
пишут блеклые картинки,
исчезая в раненых лесах.
Пули леса злую песенку поют.
Всю дорогу на земле кого-то бьют.
Разрываются объятья,
как батистовые платья,
мертвые, как в сказке, не встают.
Темно-синею рекой текут глаза.
Превращается в булыжник бирюза.
Мы скитаемся друг в друге,
как в очерченном нам круге,
и плюются смертью небеса.
Клюнет острым - и с тобой не объяснюсь.
Это главное, чего так я боюсь.
Попроси свое местечко,
бирюзовое колечко,
защитить меня, и я вернусь.
На мраморных ступенях Колизея,
Насмешливо сощурясь, он стоял,
Смотрел, как горлопаня и глазея,
Метался в цирке римской черни вал.
Возносит лавр, но пурпур давит плечи.
Утеряна свобода навсегда.
Когда в Сенате произносят речи,
Простолюдин гогочет: ерунда.
Да, он строптив. Республика поникла.
Ей не сдержать плебейских буйных толп.
К бесчинствам чернь, как к воздуху, привыкла,
И точит камнеед могучий столп.
Не деспот, не тиран, не узурпатор,
Каким он в низкой сплетне предстает,
Под крики "ave caesar imperator"
На Палатин он царствовать идет,
Чтоб обуздать безвластия похабство.
Сказал ведь Сулла, и не он один:
Коль в душах граждан поселилось рабство,
Конечно же, найдется господин.
Правда маяком во мгле сверкает,
справедливость компас и штурвал, -
в шторме том крушеньем угрожает
невезенья рифовый коралл.
Ну и что? Бояться нам излишне,
ведь не рисковать, как и не жить,
не сорвать медовой спелой вишни,
из античной чаши сок не пить.
Нам судьбой уют волны штормовой,
нам камином молний синий свет.
А стезей хребет планеты новой
и уход навечно слова "нет".
Это наша жизнь, наш выбор давний,
наше счастье, наша западня.
Пусть рассвет, наверное, не ранний,
все равно увидим прелесть дня.
Все равно краса земель Отчизны
нас погладит нежною рукой,
все равно без тени укоризны
после смуты к нам придет покой.
Шабаш сил безвестности отступит,
не без нашей помощи, о, да,
золотым мерцанием не купит
нас многоконечная звезда.
Ибо нет цены души движенью,
ходу нет телесным тупикам,
смысловому ложному затменью -
свет в стихах, картинах и руках.
Революция возвращения -
да, конечно, к себе домой.
Не обманных дрожжей брожение,
мир вернулся, тот самый, мой.
И летящее вдохновение,
и узор архетипов сна,
неудавшееся забвение,
и обретшее плоть "она".
И единственное призвание,
и мазки самых нужных слов,
и в чужих сторонах скитание,
и в стоячей воде улов.
Нет ночных красноглазых гоблинов
и бессонных свечей ума,
это раньше намного пройдено,
заблуждений слепых тюрьма.
Знать себя, знать свой дом покинутый,
шар земной осознать в мяче,
чтоб кистью из тени вынутый
заиграл в голубом луче.
Да, такая вот революция,
вдохновения и цветов.
Без невидимой шляпы нунция,
без излишества лишних слов.
И стирается грань безликая,
дружба душ или душ любовь,
революция ведь великая,
ведь цветная, как красок новь.
На сетчатке незримый луч
от светила, что спит в тумане,
ночью выглянет из-за туч
в слепках черной дыры кармане.
Тихо выглянет, не спеша,
чтобы в синем потоке слиться,
и узнает себя душа
в том, что пробовало присниться,
что в чернилах себя хранит,
снег сухой разбудить не в силах,
зимних набережных гранит
при строений седых стропилах.
Там идет под сплетенье рук
с кистью южной ритмичный север,
без Ван Гога мазковых мук,
но ведь автором и не Клевер.
Просто сон. Только сон. Но чем
провинился здесь Достоевский,
улиц-стрел карандашных схем
указующий перст тот дерзкий...
Срок истории это миг,
срок пространства укажет время,
кто задумался, тот постиг,
чтоб в художников влиться племя,
чтоб тепло, как венец всего,
южным светом в ночи холодной,
чтоб узнала она его
в своей грации сумасбродной.
В нежном колебании Эллады
тонких струн скрывается Орфей,
а в тени античной колоннады
нимфы тихий смех на зависть фей,
что в тазу купает Аполлона
пеленой туники серебрясь,
в зелени оливкового склона
зрелищем нисколько не стыдясь, -
ведь желанья чистого свобода
веяниям тени вопреки,
обвивает, как сама природа,
обнаженный торс лозой руки,
провожает ноты созерцанье
в те края, где спит конец морей,
в лабиринтах Миноса скитанье,
скрип ведущих в никуда дверей,
чтоб осколки ледяных видений
в вечных водах Стикса утопить,
без следа, без призрачных сомнений,
чтоб не жить мечтой, а просто жить.
В винограднике тесно от запахов горных подъемов,
скоро сок черных ягод поселится в амфорах слов,
Зевс за пазухой прячет ответы из молний и громов,
а рыбак где-то сетью скликает обильный улов.
Это длится под воздухом неба сквозь тысячелетья,
шепчет солнце, на ухо советуя горным орлам,
чтобы яркость и цвет на земле не теряли соцветья,
чтобы ясность сияла огнем в медитации лам.
И несется, петляя в траве, непоседливый заяц,
не боясь ни орлов, ни самих олимпийских богов,
ни того, что коварно скрывает Конфуций китаец,
хитрых единорогов невидимых белых рогов.
Фавн купается с нимфами, тайно дразня Аполлона,
чтобы после обеда в оливковых снах отдохнуть,
а царя Менелая лежит возле трона корона,
ведь Парис и Елена одна непреложная суть.
И касается нимфа меж ног обнаженного фавна,
мифология знает Афины античный тот жест -
ведь астральная связь пасторальной бывает неравна,
тела альфа с омегою духа полет, а не крест.
На вершине Олимпа бессмертные боги
накрывают небесным покровом столы,
засияли безмолвием света чертоги,
глухотой к какофонии тщетной хвалы.
И орел-исполнитель простил Прометея,
хоть обратного требует воля богов,
неудачей взглянула шальная затея
не поджечь уже молнией сон облаков.
Озадачены боги, им лень обращаться
к суетливой Агоре из полубожеств,
с недоступной вершины нельзя возвращаться
на убогий некрополь нетронутых средств.
А коль так, пусть играют все ночи кифары,
пусть же льется из глиняных амфор вино,
не познать небожителям грусти и кары,
не догнать улетевшее в небо давно,
только призрак надежды, слепые фантомы
у подножия этой гордыни горы,
в невозвратном тумане сознания комы,
где ныряют до дна кораблей осетры.
Это так далеко, что не видно с вершины,
это близко настолько, что режет в очах...
И в Асклепия храме уснули старшины,
не увидев талантов в бродячих врачах.
В горных пещерах налита
юная свежесть вина,
многими ложно забыта,
грустью и светом полна,
синью хрустальной пространства,
нотной резьбой полуфраз,
звуков прозрачных убранства,
тонкими шейками ваз,
и симфоническим ладом
многоголосных побед,
с высшими сферами рядом
стынет античный обед,
пряные нежные блюда,
в кубках нектары богов,
жеста привет ниоткуда
в звуках пастушьих рогов,
эхо лесных филармоний,
от сотворенья времен,
и резонансы гармоний,
и ожиданье имен,
все это кроется где-то,
бубнами ритма и сна,
как на безвременье вето,
Леты речная волна.
Гениям трудно услышать своих подопечных
не на Парнасе, а в будничных мутных прудах,
в россыпях жемчуга сереньких раковин вечных
и в бестолковых пристанищах лже-городах.
Гении ухом бессонным приникли к мембране,
передающей в эфир колебанья умов,
и эликсир растворяют в богемском стакане,
ясность несущий риторике, только без слов.
Гении знают, как выспаться в солнечном свете,
как не позволить себя проглотить суете,
бодрствуя тихо в чужом и прекрасном сонете
и поясняя дозоры на малом кресте.
Гении щедрые дарят свою гениальность,
сыплют рубины мерцающих сейфов сердец,
меряют длинным лучом совершенства реальность,
зеленью мхов объявляя скитаний конец.
Где же найти их тому, кто узнал совершенство
в недосягаемых дальних твореньях звонков
на третье действие самого главного действа,
в нем разрывание вражих блокадных оков...
Может, укажет дорогу случайная строчка,
пение птицы, и зверя в лесах легкий след,
и на пиру мукузани початая бочка,
свиток санскрита и сведущий кто-то из Вед,
бубна веселая дробь, бесшабашные танцы,
песни горячей в ночи полыхает заря...
...Гении выложат протуберанцы, как в ранцы,
в утренний воздух, воскресную мессу Царя.
Океан укрывает волной под жемчужною пеной,
наполняя теплом темно-синих бездонных глубин,
в них дельфинов наивных хорал утонул несравненный,
и киты промеряют высоты подводных вершин,
там морского конька шелестит невесомая грива,
там морская звезда растопырила пальцы-лучи,
и подводных растений колышется вольная нива,
и среди плавников красных рыб свет неслышной свечи.
Скат плывет, он созвездье Больших, ибо Малых Медведиц,
свет молочный рисует палитрою Млечных Путей,
камни в дна зеркалах, три кита штормовых гололедиц,
бисер штиля колеблют незнаньем погодных страстей.
Силой неги до кончиков ног и преддверий запястья,
мощным благословеньем вливается голоса звук,
выгоняя из мыслей предложенным поршнем ненастья,
наполняя все клетки нежнейшим качанием рук,
и смывая с крестов безнадежности лживые сказки,
возвращая из тьмы все чернила пророческих слов,
триумфальным потоком пришедшей из памяти ласки
льется дивная музыка сфер с олимпийских столов.
На Парнасе порой неуютно,
это ржаньем Пегас подтвердит,
стих рождается, вроде бы, мутно,
как крадущийся некий бандит,
не с ножом, но с кимвалом и лирой,
чтоб обжечь, но никак не убить,
и в сосуде не кровью, а миррой
освящает желание жить.
Эта тайна совсем не пугает,
только образы тянет из мглы,
мирозданье теперь не ругает
телескопов открытий валы,
тишина, мать слепых откровений
узнает наши думы и плоть,
направляет тропинки сомнений
укоряет извечное «хоть»,
ничего или все, рифмы клещи,
присягают поэты богам,
не меняя светильник на вещи,
чтоб разучивать россыпи гамм,
и сыграть изощренностью пальцев
на единственной целой струне
все этюды безумных скитальцев,
в без стекла живописном окне.
Девочка или Георгий, -
третьего нет на земле,
нет в подземелиях оргий,
только душа на крыле,
и полуночных видений
вдруг рассыпается пыль,
утренних грез дуновений
пресуществляется быль,
и на дневных параллелях
капельки виснут дождя,
перышки на коростелях,
дятла удар, их вождя,
что самой раннею ранью
ствол созерцает и бьет
в ритм пробужденья мечтанью,
воздух лазоревый пьет
клювом живым, как планета,
или бессмертия сталь,
не дожидаясь совета
там, где кончается даль,
там, где конец и начало,
как неразрывное «да»,
и с облаков перестала
капать густая вода,
ливень за радугой прячет
так вожделенный ответ,
что на скрижалях означит
цифры слияния лет
математическим рядом,
и риторический зов
под проливным звездопадом
строит бездомному кров.
Голос серебряным веером гонит прохладу,
сферу заполнил хрустальную воздухом звук,
тоненькой кисточкой космы расчесывал саду
веточкой ставший цветущей поломанный сук,
крона застыла, зелёный помост дирижера,
палочки листьев взметнулись, чтоб голос украсть
из снизошедшего многоголосия хора,
вдруг утверждая творения женскую власть.
Нежность и сила, как кнут или пряник гармоний,
медленным ритмом сплетались в узор полотна,
винная ягода в бочке шальных благовоний
главная нота в букете младого вина.
Хор застывает всем спектром, гремящая глыба,
каждого голоса зычной небесной трубой,
зурны нырнула оттуда печальная рыба,
рвутся чонгури щипки в сладострастия бой,
но голоса оттеняющей страстью мгновенья
в необозримых пространствах соблазном царят,
бурного и безмятежного отдохновенья
в складках причудливых раковин ровно трубят,
и апогей, как победная точка скрещенья
веры симфонии в разума храме с судьбой,
в стяге Иверии на иноходце затменья
всадник Георгий венчает вершину собой.
М.О.
Черный ситец волн Гиперборея
небо облачает в эхо ночи,
не светя, не празднуя, не грея,
не смущая лаской юга очи,
далека она, а в тех широтах
воздух хладен, глухотой укутан,
веяние свеев, мрачность в готах,
с ветром вялым призрак моря спутан,
не живут, а сыро существуют
слов штрихи, эмоции и камень,
пальцы чувств, ища себя, бунтуют,
требуя не статику, а пламень,
холодно здесь нервным окончаньям
без вершин хребта добра седого,
старым, ибо немощным молчаньям
не унять порыва молодого,
пусть тепла предательствами дышит
этот мир убожества презренный,
дух открытый расстояньем слышит
восхожденья шёпот дерзновенный,
жар полета, крыльев развороты,
карий свет лучей родных и голос,
преодолевающей остроты,
взгляда нежный жест, эфирный волос,
пусть вдали горит уют Отчизны
подлинной, поскольку ведь духовной,
ликованьем чтения, не тризны,
чтят святые узы связи кровной.
М.О.
След небесный белой красоты
растворился тихо в спектре грома,
знаю, что была стрелою ты,
выпущенной луком метронома,
он считал удары сорок лет,
еще в невеличке кинозале,
еще там, где царствовал стилет,
укрываясь тщетностью в финале,
там же лицемерно белый цвет
укрывал поблекшую бумагу,
прогоняя ящерицу лет,
называя трусостью отвагу,
на кусочке светлом полотна
образы во тьме далекой тенью,
только риза девичья видна
грязи изувеченная ленью,
вереница дней, событий, грез
вперемежку с уксусом чужбины,
где скитался Уленшпигель гез,
Клаас пеплом посыпал морщины,
это было, как бы не хотеть
механизм швейцарский вспять направить,
пусть ползти, но только не сидеть,
наблюденьем осквернять, не славить,
хоть бы так, и даже пусть сейчас,
извиняясь, образы уходят
скромной недосказанностью фраз
из сторон далеких нас находят,
ну, и что, ведь нас не изменить,
и не застыдить двадцатилеток,
мудрено на острие прожить,
Телль стрелок так оказался меток.
Портик шаловливо отразился
в зеркале заснувших пирамид,
смех богов в движеньях притаился
танца малолетних аонид,
фавн шутник пошел в цветах купаться
собственных галактик цветников,
жеребенком стал кентавр валяться
в мраморных долинах рудников,
бросил лук, забыл в колчанах стрелы,
в содроганьях струн кифар и лир
трепетный, застенчивый, несмелый
позабыл цитат Афины пир,
ибо не задремлет Немезида
под сирен в ущельях островов
пение, с Пиладом спор Атрида
дно Горгон забывшихся голов,
обнаженных нимф слепая радость
не разбудит Зевса среди дня,
сотворенье это и усталость,
вдохновенье, но не западня,
спит Олимп, не дремлет Афродита,
насмерть перепился Дионис,
в каменных мехах огнем зашита
бешеная пляска биссектрис,
делящих углы, узлы, колонны,
неподвластных тиши суете,
и поймал упавшие короны
лев спартанский в сальто на плите.
Жмет аромат оливкового масла
округлым прессом мраморных времен
рука атланта, а борьба не гасла,
и до сих пор не ясно, кто силен,
панкратион гордыни олимпийской
собрал аудиторию туник,
и Ники перелет Самофракийской
над кудрями красавиц будит крик,
тел обнаженных перенапряженье,
всех мускулов рельефность и начал,
подкожных жил статическое рвенье,
в тисках ладоней мощных торс рычал
на циркулем отрезанной арене,
её ревниво чтит амфитеатр,
и не Софокла поклоняясь сцене,
за Герой наблюдает гериатр,
тот юноша в набедренной повязке,
воинственною позою атлет
предшествует, но мифу, а не сказке,
бедром могучим оттеняя свет,
который тенью никогда не станет,
божественной овацией гремя,
ареопаг грозой сиять устанет,
друг друга, ссорясь, доблестью клеймя,
бросок борца ваяет столь искусно
серебряной луны кривым резцом
творец и мастер, письменно и устно,
всего началом, якобы концом.
Оркестр молчит. Указкой свыше
взлетает палочка к бровям,
и в ямы оркестровой нише
пролог предчувствием упрям,
слетая с деки побережья,
забилась нота мотыльком,
далекими от безнадежья
густыми взмахами смычков,
труба ускорила движенье,
литавры, ритмом колотясь,
вторгаются в воображенье,
в лесах подкорковых ютясь,
вдруг вопрошают, как незримый
во фраке черный человек,
его удар необозримый
кругами будит косность рек,
но вот под клавишей приснилась
длинноволосая она,
и с взгляда первого влюбилась,
от сотворенья влюблена,
чтоб перебрать нежнее пальца
клавиатуру бытия,
и поприветствовать скитальца,
бредущего, как лития,
средь параллелей нотных линий
в сольфеджио слепом лесу,
там поучает старший Плиний,
очками блещет на носу,
но сколько же идти, о Боже,
симфоний притчей не задуй,
да возлежит на шелке коже
росинкой свежий поцелуй.
Мандельштам
Лодка скользит по морскому минутному штилю,
в небо закинут крючок, а наживкой желанье ваять,
очень неясно, какому нежданному стилю
гладью придется заветной теперь вышивать
без узелков на обратной поверхности звука,
стройностью слитых цементом времен кирпичей,
мука желанная из обретенного лука
стрелы воздушные шлет по рецептам врачей
из золотого, создавшего снадобья, века,
что так в серебряный метким стежком перешли,
дланью магической юного Фидия грека,
взмахом Праксителя в мраморной мудрой пыли,
и возникает на ватмане штрих черной туши,
зданья чертеж, он немедленно станет судьбой
старого племени, и недреманные уши
вскоре подружатся с греческой вечной рабой,
что неустанно плетет все мелодии тысяч мотивов
для вышиванья созвучьями вечности строк,
птиц отдаленных ласкающих слух переливов
и совершенства столь недостающий урок
всем, кто вкусил хоть бы раз этой ловли в эфире,
благословенного с грозных высот ремесла,
и отдыхает в завещанном некогда мире,
капли стряхнув с задремавшей ладони весла.
М.О.
Ахматова
Строгость легкомысленно смеется
в прочерках зовущих, как магнит,
стройностью узора отзовется
на шлифовке граней пирамид,
лестничных пролетов оживленье
и дверей погаснувших звонки
ни печаль не будят, ни сомнений,
хоть лампадок гаснут маяки,
неизменно снова зажигаясь
мановеньем пальцев тонких рук,
эхом бестелесным зарождаясь
тем, в чем утонул рояльный звук,
низкая с высокою октавой
в диспуте изысканном с собой,
чтоб архитектурой величавой
звонко увенчать ландшафт любой,
нет печали в грусти рам барочных,
нежность правит долгожданный пир,
из часов когда-то неурочных
любопытством льнет чернильный мир,
где среди работ Пигмалиона
узнаются близкие черты,
вязью бесконечности закона
хвастаются свитки и листы,
а потом на склоне этих знаний
прорастет смоковницы росток,
на грунтах холстов воспоминаний
лавра оживет седой листок.
Хотя еще не собран саквояж,
билет картиной в бронзовой оправе,
вокзала бесприютный антураж
укажет, не боясь, тропинку к славе,
пока еще заснеженный перрон
стоит пустой без шумных пассажиров,
над ним спирали вьющихся ворон
предсказывают крах любых кумиров,
кондуктор к отправлению готов,
и ждет оркестр желанного сигнала,
и упражненья пения без слов
ваяют громовой гудок хорала,
пока еще молчат прожектора,
покорные капризам дирижера,
рассвет во мгле проснулся, чтоб с утра
стать фоном риторического спора
мазков и звуков, кисти и смычка,
концерта и студийного апломба,
свистка неугомонного сверчка
над рельсами напутственная бомба,
да, путь неблизкий нынче предстоит,
полно нутро багажного вагона,
и красным семафор еще горит
в глазнице немигающей пилона,
но странничества рок неумолим:
закроют двери машинисты где-то,
и поезд, как железный пилигрим,
отправится без звука и без света.
Мудрость до звезд дотянуться готова,
путь ко вселенной лежит высоко,
если ж везет к ней святая корова,
станет дорога дорожкой к Хихо.
Вот вопрошает измученный странник:
к храму ведет ли дорога сия? -
и выбирает каретой Титаник,
а капитаном Хихо муравья.
В случае этом, как штык, прибывает
на побережья иного Хихо,
так в этой жизни собачьей бывает,
станет холера чумою легко.
Стонет, бредет, иль несет его к черту,
то есть, к Хихо, ошалевший ишак,
тут уж готовиться надо не к торту,
самых больших неприятностей знак,
ибо в гостях у Хихо неуютно,
пола любого и при степенях,
злобно глядит, улыбается мутно,
хоть разглагольствует о соловьях.
Так по планете Хихо расплодился,
в странах любых и на всех языках, -
дьявол на славу над ним потрудился,
каждый из клонов тех нонсенс и крах.
Бедный, богатый, Хихо, как ветрянка,
мигом погложет любой организм,
и не спасает ни грозного танка
мощность брони, них мечты онанизм.
Сифилис с триппером светят подарком
рядом с Хихо и его красотой,
жизнь из светильника станет огарком,
голый король знаменит наготой.
В общем, запомните все, дорогие,
прежде, чем путь до небес выбирать,
лучше спросите, пусть скажут другие:
а не к Хихо он ведет, его мать?
Что мы прячем в связей океане,
что мы ищем в рифм дожде грибном,
как смакуем в бронзовом стакане
пиво, что принес в кувшине гном,
нам веселье в солнечном застолье
на пиру в прострации богов,
соль земель вкусней столовой соли,
та, что сеном брызжет из стогов,
урожай обильным оказался,
сок плодов найдет себя в вине,
так неслышно срок из тьмы подкрался,
красным мелом на глухой стене
он восточный иероглиф пишет,
забывая мелочи стирать,
в переводе значит ‘да услышит’
символов недремлющая рать,
но в полях, в лесах, в горах зеленых
пир совсем иной шумит в веках,
и в прыжках зверюшек несмышленых
любопытство, но никак не страх,
и неслышных рыб подводным бденьем
длится время проповеди вспять,
чтоб секундной стрелки пораженьем
дней исчезновения считать,
сом усатый из глубин скитанья
подмигнет и брату, и сестре,
дабы осознаньем многогранья
не замерзнуть на своей горе.
Сон в чернилах с тетрадкой школьной
попрощался и улетел
невесомой, как и невольной,
в тьме прогулкой и душ, и тел,
таковое блужданье длилось
до сегодня десятки лет,
и упорным виденьем вилось,
прячась в сени таких примет,
как картины, стихи и проза,
как фантомные боли сна,
а с планеты далекой роза
ароматом была слышна,
в темном хаосе заблуждений,
в морозилках чужой среды
проявления снохождений
и багаж в решете воды,
в не разлитых еще чернилах
обретались часы и дни,
стог Парнаса на тонких вилах,
толщина золотой брони,
бесконечно и бесприютно
вновь вращался гончарный круг,
наносился орнамент мутно,
серой глины нежданный друг,
тонкой кистью переселялся
не в навязанный трафарет,
лишь пророчеством баловался,
из чернил похищая свет,
чтоб однажды восстать из пепла,
и узнать, что в чужом краю
не тетрадка, конечно, крепла,
но иное нашло свою.
Разрешила гора серебристым кивком,
а долина зеленым объятьем,
и гусиные перья сверкнули мельком
неожиданно свадебным платьем,
зазвучали рога после выпитых вин,
и запела забытая зурна,
виноградин слезинки с пологих вершин
не приемлет античная урна,
ибо шелест страниц, оживленных мазком,
в этой музыке тоже не лишний,
и тропинка петляет окольным леском,
указать, где качаются вишни,
это стих, это свежесть рассветной росы,
это звезды ушедших поэтов,
их волшебные нити легли на весы,
равновесие грез и советов
нам, нашедшим нечаянно чудо-перо
дар крыла перелетного гуся,
и припомнит новейшее то, что старо,
не гордясь, не клянясь и не труся,
шепот тех, кто ушел, грозный клич тех, кто жив,
неразрывность времен и отваги,
тяжесть трудных плодов сотворения нив
вытеснением слов из бумаги,
чтоб взлетели за лунный прозрачный барьер
языков триумфальною аркой,
световые века в зеркалах стратосфер
литосферы почтовою маркой.
Хрустальной наживкою манит слова на слова,
и цепкостью мыслей значки ускользающих снов,
подсказывать рифму стараются тихо сперва,
венчая строкой продолжения прежних основ,
сей юный процесс так доступен, когда на очах
уж нет пелены, и на мыслях барьерных оков,
и дерзкий порыв у подножия гор не зачах,
и разум срывается в мощи подземных толчков,
взмывает на небо покинувший воды дельфин,
соперник взирающих гордо на землю орлов,
внезапно узревший в стихиях богемский графин
на мраморных крышках алтарных массивных столов,
там ждет евхаристия всех неготовых сердец,
помазанье громом, причастие молнией лиц,
и urbi et orbi грехи отворят, наконец,
звенящую истину недораскрытых страниц,
пергамент свернется, и вновь развернется, как вид,
и скроется солнце, давая сражаться в тени,
и стукнет спартанским мечом по плечу Леонид,
а жезлом коснется Асклепий под шепот ‘усни’,
поскольку земным существам не по нраву огонь,
такой, что сжигает, не тот, что по жилам течет,
гремит колесницей Ильи необъезженный конь,
окружность пространства арен никого не влечет.
Иза
Жарко вклинился в осень
удар говорящей весны,
и расплющил дожди
уходящим навеки укором,
расщеплением сосен,
сыпучих песков новизны,
и печатью вожди
закрепили вердиктом нескорым,
и персидским узором
на шерсти роскошной ковров
расписалась игла,
и повисли, как плети, запястья,
дуговым эгрегором
разряд атмосферный суров,
расступается мгла
сизой аркой знакомого счастья,
что в несчастье ведет
коридором из медных зеркал,
отражением лат,
кузнеца самоучки шедевра,
из-под молота бьет
в наковальню стоглавый хорал,
отзовется в стократ
колебанием нежная плевра,
ритмом рваной надежды
проносится серна, смеясь,
говорящий олень
вдруг расчертит рогами ветвисто
тот барьер для невежды,
что ревом волынок клянясь,
запечатает лень
ускользающим пульсом артиста,
вальсом света и тьмы
на балу непонятных времен
угостит мажордом,
и ударом чугунного жезла, -
это все уже мы,
это в нас самописец влюблен,
в черном ящике том,
младший брат опустевшего кресла.
Галактион
Загляни из-под ресниц
облака над крышей,
дай напиться из ковша
обеих Медведиц,
даже если далеко,
даже если выше,
только Млечные пути
ждут без гололедиц,
ты там знаешь больше всех,
можешь не делиться,
если можешь подсказать
неба языками,
строгой линией чела
пусть возьмет девица
на свои крыла бровей
памяти руками,
пусть сквозь стрелки унесет,
хоть не часовые,
и опустит на паркет
тех ненастных залов,
и пропустит на корабль
свертки грозовые,
неподъемный чемодан
горных перевалов,
не на подиуме, нет,
встретимся на поле,
на том самом, что вчера
заросло пшеницей,
а назавтра с чьей-то там
возмущенной воли
стало чуждых площадей
тощей небылицей,
там пасется старый конь,
князь живет в землянке,
а княжна веретено
крутит заводное,
не вино, а молоко
пресностью овсянки
сверлит каплями ведро
присно жестяное,
но забудем это все,
может, вспомнишь где-то,
на обрезке, на краю,
на своих поминках,
мимолетный поцелуй,
флирт шального лета,
и игру на камыша
высохших тростинках.
Майя
Сновиденье нырнуло с облака,
недогадливо поплыло,
а в долине летело волоком
дождевого штриха стекло,
чтоб улечься на камень заревом
затушеванного огня,
и скрипичного лака варевом
между стрелами дек маня,
голос гривы, вощеный некогда,
натянулся винтом струны,
заплетясь в лабиринты невода
безголосьем слепой волны,
но в глубинах волокна синие,
чтобы луч пропустить до дна,
притворяются лепкой инея,
коль не амфорами вина,
соль морская кристаллом выгнутым
застывает на погребах
своевременно не достигнутым
обнаженьем затихших мах,
и шмыгнувшее за полотнами
время рвется наискосок
за атлетами, в беге потными,
межпространственный марш бросок,
тоны сердца замедлят скорости,
створки клапана вздрогнут в такт
невозвратности невесомости,
замыкая былой контракт,
и в колоннах фронтона белого
застывая, как в форме гипс,
взмахом кисти юнца несмелого,
синей розой, мечтой актрис.
Виноградинка нежною косточкой выстрелит
и не целясь в летящую тень попадет,
и из огнива искру негаданно высечет,
ветвью миртовой жаркий обет принесет,
дым туманный рассеется над горизонтами,
заостренной вершиной прорежется тьма,
очертаньями, грифелем серым затертыми,
озаботится маятник ритмов ума,
загорится бессонная лампочка лунная,
выключатель скворцом будет щелкать в ночи,
и возникнет прелюдия лета безумная,
вьюжный север посмотрит с весны каланчи,
всех мистерий следами в полотнах неписаных
возвратится со свистом лихим реферат,
капель меда, с кувшинного горлышка слизанных,
не уйдет в никуда с языка аромат,
покачает главою скульптура безрукая
и укажет слепыми глазами вперед,
костылями по камню настойчиво стукая,
не хромая при этом, безногий уйдет,
чтобы силу для мускулов в храме Асклепия
не стенанием вымолить, вновь обрести,
и пропорции прежнего великолепия
как в себе, так в потомках, отважно спасти,
и цепочка безвременья мигом покажется
в невесомости новой реальности дел,
белой известью знания штрих не замажется,
сквозь нее прорастет светом душ, тенью тел.
Гамсун
Синеву воды затиснув фьордом,
горный дух задумался в тоске,
одержимый песнью в нраве гордом
и совою в северном леске,
и песца с полярною лисицей
выслал на разведку в дальний край,
льва пустыни с исхудавшей львицей
пригласить в заледенелый рай,
шли они тягучими годами,
испещрили вдоль и поперек
всю планету быстрыми следами,
заперши экватор на замок,
шли и шли, безмолвно, бесконечно,
не найдя пристанища и кров,
человек не лев, и бессердечно
замыкал все двери на засов,
от самой Лапландии тащились,
заполярной родины боясь,
званием скитальцев не стыдились,
не стеснялись, мыслью воротясь
к нежити саамского приюта,
к той норе, где их никто не ждал,
только бесконечности каюта
и рои чужих осиных жал,
шли без срока, без отдохновенья,
не стремясь туда, куда идут,
на хребтах земного притяженья
смертный груз, а спуск подъемом крут,
уши вдруг заполнил шум прибоя
и гортанной речи странный звук,
в шкуре тигра нерушимо стоя,
витязь натянул дубовый лук,
рыком львов и песнью всех валькирий,
ревом горных рек проснулась мгла,
оглашая в неприступном мире
истину, что им самим была
с самого момента сотворенья,
покоренный, отозвался мир
жалобным скулением смиренья,
а джигиты заказали пир
загудел в долине синий город,
забродило юное вино,
и вкусивший оказался молод,
ибо был ребенком он давно,
и забили бубны в буйных танцах,
засверкал в зубах огнем кинжал,
тканью чох на вечных оборванцах
бесшабашный гений сон разжал,
и скатились слезы на подушку
спящего в тоске владыки гор,
рог позвал на грозную пирушку
взял шальную ноту южный хор.
За ту черту кровавого заката
мы вышли заклинаньям вопреки,
сложенным пирамидами когда-то,
на междуречье водами реки,
распался в пыль, чтоб навсегда исчезнуть,
несчастьями плюющийся барьер,
и зеркалам кривым навечно треснуть
предписано крушением карьер,
чтоб в умыслах, сознаниях материй
мир солнца никогда не искажать,
и жаром огнедышащих мистерий
с землею небо вместе пробуждать,
ушел морок бумажный в тьму могилы,
и уханье кровавооких сов
замолкло, и гремят уж, что есть силы,
куранты новоявленных часов,
забыли страх в глубоких норах мыши,
и разлетелись в прах нетопыри,
и мерно бьющий колокол услышит
могучий тот, пред кем дрожат цари,
занес свой меч, чтоб сокрушить короны,
готов с небес сорваться страшный гнев,
и, съежившись, застыли миллионы,
готов к прыжку могучий белый лев,
свистят крыла несметных легионов,
Владыка Воинств засучил рукав,
и в судорогах дети фараонов
забились, срок свой в Лету расплескав,
теперь иные властвуют и дышат,
с другой горы перуны мечет власть,
другие говорят, другие слышат,
чтобы творить, дарить, чтоб жить, не красть.
Важа
Научись у рыб летать,
у орлов нырять,
а у птиц из гнезд глухих
петь и восклицать,
у дождя в виски стучать,
лить, как из ковша,
а у воздуха дышать,
как велит душа,
не мешай воде молчать,
пламени обжечь,
звездам на пути земном
мостовыми лечь,
братьям руки подавать,
сестрам помогать,
что написано в ночи,
днями прочитать,
запали в ногах свечу,
солнце в головах,
круг кавказский начерти
спичкой на губах,
и воспой, и снизойди
к полевкам, кротам,
но к русалкам не ходи
по воды листам,
не оглядывайся впредь,
и не вспоминай,
не пытайся умереть
раньше, чем закат,
а уметь, ну да, гореть,
и стремиться в рай,
оставляя за собой
неувядший сад,
так живи и так плыви,
так лети и пой,
жизнью летней колосясь,
кленом увядай,
замани пчелиный рой,
в улей попросясь,
соты медом заполняй,
а слова судьбой.
Важа
Кроной кивает приветливо
бронзовый дуб,
ветви кинжалами машут
совсем не всерьез,
а у подножья горы
воздвигается сруб
пшавского храма,
приюта молитвы и слез,
колокол всхлипнул,
кого-то оплакивать стал,
или напротив, ликует,
увидев порог,
вскоре великий узнает,
насколько он мал,
ибо достигнуть вершины
давно уже мог,
каркает ворон
совсем не кладбищенский, тот,
названный брат
над долиной парящих орлов,
роет зигзагом тропу
прозревающий крот,
щука глотает приманку
из хлеба и слов,
выглянув скромно,
молчит молодая луна,
рогом цепляя
за занавес бархатный туч,
в этих местах отдаленных
так ночь холодна,
день так горяч,
как проснувшийся солнечный луч,
стадо овец там ночует,
а старый пастух
гладит гурийской овчарки
волнистую шерсть,
сыр вынимает с вином,
как утерянный дух,
в кожаной сумке
еще пара луковиц есть,
спит этот край,
чтобы утром побольше узнать,
и пригласить всех далеких
на трапезу с ним,
вовсе не рай,
но земного спокойствия мать,
Нине Марией подарен,
и верно храним.
САКАРТВЕЛО
разговор с Ильей Чавчавадзе
Ветерок прилетел с засыпающих гор,
пыль с трактатов сдувая и волосы гладя,
климат северный это почти приговор,
не превратности судеб, лишь прихоти ради,
там, вдали, мать тоскует над древней доской
гордых предков надгробий с ветвистым распятьем,
и кинжалом отец бьется с серой тоской,
что чужак притащил под монгольским заклятьем,
там и сестры, и братья, там пища и кров,
там родные улыбки, родные могилы,
нежность речи гортанной и россыпи слов,
пред когда-то грядущим сбирающих силы,
там папаха склонилась над горной рекой,
низвергающей камни в безумье пучины,
а долина упрятала в травах покой,
вожделенную сказку джигита мужчины,
там изысканных блюд расточают тепло
руки непревзойденных веками хозяек,
там оспорила глина хрусталь и стекло,
а любовь красноречие спичей всезнаек,
там брильянтовой глыбой сокровищ времен
залегли под породой знаменья поэтов,
там бесценные строки и память имен
охраняют бессмертие отчих заветов,
там душа и свобода, там воля и дух,
все поет там, и все с сотворения пело,
там все зрения пир, там рождается слух,
там земля Богородицы, там Сакартвело.
МЕСТЬ
разговор с Важа Пшавела
Грозовую тучу прошивает
синеватой молнии игла,
взгляд очей нахмуренных бросает
на пришельца пшавская скала,
он идет из недалеких вроде,
но враждебных издавна сторон,
не одет по местной строгой моде,
в яркие одежды облачен,
головной убор парчою блещет,
самоцветы издали горят,
и зубами крепкими скрежещет,
тот, кто презирает всяк аят,
под бараньей шапкой брови скрылись,
и курок защелкал кремнем глаз,
линии зигзагами сходились,
и сводил врагов собой Кавказ,
много их, врагов, в любом ауле,
или даже в собственном селе,
рыскают везде мечи и пули
на прекрасно созданной земле,
ведь суровы узы кровной мести,
и не умолить законы гор,
разлетались траурные вести,
как чума и оспа, черный мор,
плач и крик, проклятья и расправа,
это было здесь во тьме веков,
но отважных героизм и слава
пережили склоки дураков,
самый подлый враг восстал из ада,
и забилась в ярости земля,
лезет жало северного гада
из стоглавых чудищ москаля,
нет мужчин у них, и нету женщин,
ненавистью дышит люцифер,
двухголовый монстр из клювных трещин
выплюнул всю серу в сердце вер,
этот враг убитых не хоронит,
этот враг не знает слова честь,
адский бич его по землям гонит,
праведной, не кровной стала месть,
не чужой джигит теперь добыча,
не Коран Евангелию волк,
воинств воли пламенного клича
зов в сердцах потомков не замолк.
НАРОД
разговор с Ильей Чавчавадзе
Многоголосен
сей древний кавказский народ
с самоубийством граничащей
гостеприимностью,
и под луной, и под солнцем
беспечно живет,
каждую нотку добра
почитая взаимностью,
выпад кинжалом
не полнится ядом и злом,
каждого вздоха любовь
полнокровие сердца,
и за уставленном яствами
пышным столом
чаши звенят,
бередя аппетит чужеземца,
разным бывает он,
ибо иной, хоть чужой
лишь по рожденью, способен
своим оказаться,
только захватчику здесь
полный ярости бой,
здесь ни один
от веков не помыслит сдаваться,
хоть и предательство точит,
как в каждой стране,
север, как прежде,
вонзает кровавые когти,
этот народ
лев на тысячелетней войне,
выгрыз москаль
все в заплатах засаленных локти,
гонит пророка,
как, впрочем, под небом и все,
только пророк все равно
к нему скоро вернётся,
и не косить лжепророческой
смертной косе,
впредь называться мечтой
больше злу не придётся,
лёд серебрит
срок и высь несравненных вершин,
и невозможно понять,
где тропинка, где пропасть,
нету старейшин среди
лилипутов старшин,
буйно вращается
нового века сверхскорость,
и на болнисском кресте
зависает народ,
все же пируя,
традиции ветреной верен,
вечно страдает,
и вечною жизнью живёт,
путь его в космосе
царской печатью заверен.
Иза
Свернувшись, как свиток,
заснула в некрополе книга,
но нет меня там,
и не значит,
что нет и нигде,
румянится коркой
в духовке
ржаная коврига
с нечаянно ставшего хлебом
зерна в борозде,
я это зерно,
я трава,
я искрящийся сланец,
живой, не застывший, как форма
ушедшая в пыль,
меня поприветствует
издалека чужестранец,
из небытия воплотившийся
в звездную быль,
я чудом пришла,
также чудом
ушла на рассвете,
я снова приду,
это будет, не знаю когда,
остались стихи,
мои взрослые вечные дети,
осталась и дочь,
как живящая почву вода,
не ждите меня,
не пытайтесь найти
на распятье,
на горькой земле,
под землей,
на небесной доске,
оделась я в шелка
заморского строгое платье,
чтоб в дальних краях
не застыть в бесприютной тоске,
я здесь и не здесь,
в тяжкой поступи горного дэва,
я в легкости воздуха,
и на страницах времен
Адама ищу я,
под древом познания
Ева,
на древе желания
в списке ушедших имен,
я с вами, а вы помечтайте
со мной в колыбели,
я слышу вас,
как меня слышите
близкие вы,
очиститесь словом прозрачным
в хрустальной купели,
не бойтесь ни плача дождя,
ни полета совы.
Галактион и Мэри
Я ищу её всюду,
на тесной тропе перевалов,
на цветочных коврах,
на бугристых хребтах мостовых,
на прибрежных песках
и на донных кристаллах кораллов,
и в колосьях полей,
и в ударах глухих грозовых,
но приводят следы её
лишь в суматоху салонов,
на пролеты барочных
и недостижимых дворцов,
и на борт корабля,
уносящего от миллионов
горстку лишних для них,
ибо гордых собой беглецов,
рявкнул хрипло гудок,
возвещая исход безвозвратный,
в те края, где пигмеи
в гигантов плюют свысока,
на мансарды слепые,
где воздух убогий и платный,
и на подиум, где продают
красоту с молотка,
да, она уже там,
и давно нет обратной дороги
для неё, для меня,
как для всех не от мира сего,
словно рвы крепостные,
непреодолимы пороги
и границы кусают
обрывки пути моего,
я остался в стране,
где безродные душат поэтов,
воцарение черни,
кровавый морок без конца,
где задушена музыка,
шабаш бездарных куплетов,
коридоры расстрельные,
травля и смерть мудреца,
она в вихре продаж,
я в дороге до самоубийства,
ей дожить, мне до срока
рассыпаться, сдаться, уйти,
да, я жертва
проклятых времен кровопийства,
и её мне из клетки златой
не дано унести.
Иза и Майя
Вместе на пики подняться,
падать в синхронном пике,
вместе рыдать и смеяться
с собственной книгой в руке,
два неразрывных начала,
мать, непохожая дочь,
парус тот буря порвала,
мачты все вырвала прочь,
и расщепленье сознанья
билось одною из них,
в собственном доме скитанья,
жребий один на двоих,
чаши весов колебались
неравновесьем любви,
нити пускай не порвались,
с каждой секундой могли,
детством ту дань заплатили,
юность и зрелость на счет,
цену, казалось бы, сбили,
ценники пишет сам черт,
копией дочь, но неточной,
разновеликая мать,
муза в тоске непорочной
бросила строки считать,
это уже в поднебесье,
там, за костром, далеко,
стало собой равновесье,
стало светло и легко,
тяжесть пониже осталась,
воспоминанья легли,
рифмы, конечно, не малость,
хоть примирить не смогли,
множества рифм это сила,
большая чем алфавит,
альфа омегу забыла,
перстнем замкнулся магнит,
в доме сияют картины,
камень повсюду живой,
и отпечатков смотрины
вторят воде дождевой,
вид на священную гору,
он не исчез никуда,
и замигала с укором
над телевышкой звезда.
В превратностях тропинок,
что в предгорьях
извилисто карабкаются вверх,
нам служат крепким посохом
подспорья,
которые возникли раньше всех,
они живут
в ресничках эдельвейса
и нежности высокогорных трав,
дыханием
разреженного рейса
в теснины, где уляжешься,
устав,
хотя лавина стережет карнизом,
а снизу бьет спиралью ураган,
там гладкость стенки
не плохим сюрпризом,
а камнепада звук почти орган,
здесь чистота
и воздуха, и срока,
здесь слепит
белоснежностью снегов,
не залетает сплетница сорока
в альпийский белый
вакуум лугов,
здесь крыши не скребут
сухое небо,
щекочет пик колени облаков,
пикующим орлам кусками хлеба
здесь служит мяса свежего улов,
и все поделено меж существами,
хоть хищными,
но искренними все ж,
здесь мыши не бросаются словами
и фыркает в норе
сердитый еж,
все здесь ведет
туда, куда стремимся,
все здесь безумно,
как само добро,
восходим здесь,
и никуда не мчимся,
ведь новое на свете
так старо.
Раковину на песчаном дне
обнимает водорослей платье,
не видать ныряльщику в окне
ни воды, ни неба, ни заклятья,
не жемчужин будет он искать,
хоть сокровищ жаждет постоянно,
осужден пожизненно нырять
и назад оглядываться странно,
и конька морского острый взгляд
скрестится с его пытливым взором,
выстрелит разрядом черный скат,
скалится акула приговором,
он увидит свет на темном дне,
красных рыбок линзы окуляров,
на глухой коралловой стене
субмарин царапины с Канаров,
щупальца в присосках осьминог
вдруг распустит в медленном привете,
затрубит дриада в длинный рог,
эхом оркестровым на рассвете,
молчаливым хором донных рыб
отзовется плотное пространство,
чтоб в воде холодный пот прошиб
дерзкого искателя убранства
известковых затвердевших снов,
следовых зеркал тысячелетий,
раковин заиндевевший кров
для жемчужных мутненьких соцветий,
вынырнет оттуда нехотя
на холодный, блеклый, серый берег,
и швырнет через плечо шутя,
в бездну моря пригоршню копеек.
С утра загомонил знакомый звук
навязчивым, как муха, перезвоном
очередных извечно праздных рук,
наживы легкой призрачным законом,
он не красив, не славит, не зовет,
лишь иногда воображенье дразнит,
не в нем дерзаний духовой полет,
не он сулит сомнений злые казни,
отдельный он от крика пастуха,
овчарок лая, блеяния стада,
чревоугодья сладкого греха,
и близких душ как лада, так разлада,
не вера, не надежда, не любовь,
не горы, не низины, не озера,
а только стук металла брызжет вновь
по приказанью нотками позора,
он спорит с Богом, только не своим,
удобным и сговорчивым, как мерин,
убогой какофонией глухих
и мерою бездарности отмерен,
не мысли пробуждает, не ответ,
и вторит в такт, как метроном бездумный,
не снимет с плеч усталых тяжесть лет,
скупым ударом по заказу шумный,
и даже если богомольный кто
вдруг рефлекторно крестит лоб без чувства,
в духане лжи услужливый кинто
с покорностью пред гнетом самодурства,
не с верой, нет, она здесь не причем,
в ударах этих и не ночевала,
не солнечным живительным лучом
он светит всем, от велика до мала,
фальшивит, и стучит, как молотком,
заносчив, груб, как и самодоволен,
и недостоин звуковым рядком
любовью возведенных колоколен.
Любой уход, конечно, ранний,
хоть срок столетний на земле,
рубеж порога самый крайний
не подчиняется метле,
которой вымести не в силах
болезни, жадность, адский смех,
садизм в подонках и громилах,
и неудачничество всех,
кто верит в бесконечность жизни,
в то, что нет смерти и могил,
конечно, менее капризный,
но кто ухода не простил,
исчезновения в пространстве
опоры хрупкой и любви,
не пребывает в постоянстве
и примирении с собой,
как с обстоятельствами свыше,
взрывается предлог любой
проклятьями небесной крыше,
но никого не возвратить,
не воскресить и не коснуться,
нехитрый выбор, дальше жить
или насильственно вернуться
туда, откуда изошли
туда, куда уйти придется,
где принудительно нашли,
швырнув на дно земли колодца,
вернуться трусость, скука жизнь,
но лишь призвание с любовью
спасут от ран и укоризн
и станут пластырем злословью.
На экране промелькнул
невольный жест,
память держит направление походки,
ощущение заполненности мест,
взмахи весел
удаляющейся лодки,
полутемень зала это
ведь не мгла,
белый фон экрана
действию помеха,
и царапает проектора игла
меж сценариями
шутки не для смеха,
тихо двигаются там,
на простыне,
эти вроде бы живые
чудо тени,
обладатели давно уж на луне
преклонили так уставшие колени,
только зрители пока что
еще тут,
это зрелище
по многом ностальгия
мод ушедших неоправданный уют
их приверженцев
фантомных невралгия,
режиссеры подмигнут издалека,
улыбнутся извиняюще оттуда,
и подумается быстро,
но слегка,
отпечатков немо движущихся чудо,
очень медленно зажжется
желтый свет,
дверь откроется
на выход с воплем скрипа,
фильм повторный,
на прошедшее букет
и вакцина от задумчивости гриппа.
Посмотри без печали на знаки
древнего алфавита,
в полевые красные маки,
в книгу, что не зарыта,
не страдай от бессонниц пришлых,
от бытия и тени,
погулять на долины вышли
из городов олени,
серны завтра прискачут резво,
шкуркой пятнистой прячась,
лев остался без царского жезла,
с трона, впрочем, не пятясь,
стоит вдуматься в символы ночи,
чтобы перед рассветом
тьма поцарствовала короче,
зимы дышали летом,
это просто, как притяженье,
коротко, как мгновенье,
вожделенное поколенье,
а позади забвенье,
камень позднего переплета
и вытесненьем строки,
обязательная свобода
преподает уроки,
свет пролился из амфор новых,
одолевая старых,
молний капли с очей суровых
мраморных фей поджарых,
посмотри без печали, без грусти
зрением над глазами,
убеждение вмиг отпустит
связанность волосами,
и не пяться, не стой в сомненьях,
только вперед и с силой,
в черных воздуха завихреньях
чайкою белокрылой.
Узнавание той земли
хоть зеленой, а хоть под снегом,
хоть бы сны на память легли
не замешкавшимся разбегом,
дом теплом отвечает в ночь,
и скребется дождь в подоконник,
чтобы будущему помочь,
присно прошлого тень поклонник,
загорелся несмелый свет,
лампа все ж не перегорела,
снова теплится тот обет,
данный где-то, где Сакартвело,
там, где климатов пересказ,
гор с долинами вечны споры,
не приходится раз на раз
в нахожденьи святой опоры,
пусть нога не касалась трав,
не ласкался хрустальный воздух,
не цветами теми, устав,
наслаждается взгляд, как роздых,
все равно ледяной покров
теплых капель не заморозит,
для обиженных так суров,
теплокровный его не спросит,
как в полярном глухом аду
загорать под лучами славы
в райском вырощеном саду
из нездешних ростков дубравы,
это там, а пока что здесь,
на земле, уходящей в небо,
не расплескивая донесть
чашу тела в краюхе хлеба,
в мирных играх, а глухом бою,
том, что виден, и что не виден,
и проснуться пускай в раю,
но не в скучном, что всем завиден,
при отсутствии тормозов
с вжатой в воздух педалью газа
нет привычных альф и азов,
нет и прошлых приходов раза.
Мтацминда
Гора заглядывает в окна,
вершиной с вышкою кивая,
не так стара уж, как огромна,
собой предания скрывая,
гнездятся роем там секреты,
заветные, как роковые,
как, впрочем, нового приметы,
сочась сквозь тучи грозовые,
а если небо нынче ясно,
то все равно висят вопросы,
а горизонт не так напрасно
откроет прошлого заносы,
хотя и так вершат и слышат
все приговоры эти склоны,
предания эфиром дышат,
слагая вновь свои законы,
гора заглядывает смело,
застенчиво прикрыв ресницы,
пришептывая неумело
с не перевернутой страницы,
она не сплетничает громко,
и не для всех те откровенья,
грядущего повисла кромка,
и неуместны сожаленья,
гора умолкнет, воспевая
свою священную обитель,
там незаметно согревая
мечтой, покоится мыслитель,
не огорчается соседством
себя извечно недостойных,
считая изначальным средством
доспехи лиственниц коронных,
с вершины выглянув, прохлада
не проникает через рамы,
с экранов лезет клоунада,
таращатся и злятся хамы,
их время кануло и скрылось
горы усмешкой философской,
как все ненужное, забылось
в небытия гробнице плоской,
непреходящего соцветьем
опять вершину небо гладит
многоголосья многолетьем
росточки мощных древ посадит,
что пышных крон полдневной сенью
и мысли, и людей укроют,
и неподвластные забвенью,
ветвями памяти умоют.
В оккупированной стране
не забыты весны порывы,
на бугристой глухой стене
«мене, текел, фарес» нарывы,
невещественным фоном ввысь
устремляются небоскребы,
и к атаке готова рысь
в гневном пламени Гиоргобы,
едкой шуткой, стрелой статей
рвется в воздух святая ярость,
при избытке плохих вестей
пара добрых такая малость,
витязь шкуру надел опять,
меч сверкает в руках могучих,
с ним невидима глазом рать
разгоняет крылами тучи,
две страны и одна судьба,
под тропинкой бездонна пропасть,
здесь веками ревет борьба,
время режет ломтями лопасть,
свист мечей, тонкий посвист стрел,
лишь полшага, и край могилы,
лязг доспехов, веков удел,
всенародные Фермопилы,
но не луки, а лишь поджог,
взрывы в спальном мешке района,
и гибридного зверя рог
целит в каменный щит закона,
и визжащая тьма иуд,
бич земли и всего живого,
неминуемый скорый суд
над дворцом навсегда чужого,
и в ворота морских портов
уж возмездие прибывает,
вид контейнеров так суров,
обещанием пробирает,
это будет уже теперь,
и расплата, и возрожденье,
закрывается Стикса дверь,
начинается восхожденье.
Пред линией разлома нет
сомнений, страхов, тормозов,
и в скрипе прошлого карет
был только будущего зов,
оно уже сейчас и здесь,
звонков дверных в ушах набат,
цыганской почтой мчится весть,
а на весах один карат,
не сломан парус, руль в руках,
как прежде, стиснут навсегда,
хоть нет надежды в маяках,
набухла волнами вода,
и что с того, когда пришел,
нет, налетел тот звездный час,
уставился очами вол
в окне созвездья Волопас,
звенит и целит лук Стрельца,
не пятится зачем-то Рак,
и Водолея мудреца
над Близнецами реет знак,
ярится Космос, он пророк,
все лжепророки прочь идут,
спикировал желанный срок,
встать, Суд идет, сам Страшный Суд,
но нет боязни на челе,
открыто сердце, спаян мозг,
лежат ладони на руле
без опасений рока розг,
бурчанье скептиков летит
за борт в нависший грозный вал,
и разыгрался аппетит
на то, что век собой задал,
в десятибалльном шторме бед,
в цунами рушенья основ,
один совет, один секрет:
будь смел, и стоек, и готов.
Св. мученик Григол Перадзе
Босыми пятками лаская
головки полевых цветов,
полулетя, полуступая,
шел ангел под небесный кров,
случайный гость в хаосе лета,
привет он нес издалека,
в кармане ризы, как монета,
звенел обрывочек листка
с известного профанам древа,
где плод невыросший сорвав,
несбывшимся желаньем Ева
играла в призрачность забав,
с посланием в места изгнанья
он в гости к ним с Адамом шел,
чтоб ласкою напоминанья
пригреть замерзших в мире зол,
его приветствовали горы,
псалмы журчали ручейки,
крепились воздухом опоры,
парили нимбом мотыльки,
рассеянно шептали птицы
забытый где-то анекдот,
и шевелились в такт ресницы
всем песнопениям забот,
пещеру их искал пришелец
на этой сказочной земле,
чтоб в чечевичном супе перец
стал покаяньем в короле,
он шел и шел, искал приюта,
богат и нищ, суров и бел,
крыла не задевала смута
и склока, грешников удел,
и тщеты шум среди дыханья
колосьев сочной желтизны
не достигал сего скитанья
так характерной новизны,
шел ангел тихо, мимолетно,
шел рядом с нами, вечно шел,
упрямо и бесповоротно
себя и нас в пространства вел,
и все идет, и все трепещет
участием своим до нас,
а впереди призывно плещет
рукой мозолистой Кавказ.
Рождественская мистерия
Колокола, захлебываясь в такт,
событие сие провозглашают,
они тысячелетиями знают
мистерии возврата вечный акт,
и в маленьком хлеву барашков тень
над тенью колыбели тихо блеет,
нарушить слово таинства не смеет
и ждет, когда возникнет новый день,
всеведущая выплыла Звезда,
согласием знаменья подтверждает,
а волхв дары Младенцу выставляет
предчувствием грядущего креста,
о, да, на крест, воскреснуть, и опять
родиться под колядки и молитвы,
все пережить, и тишину, и битвы,
все на свои худые плечи брать,
таков закон для Сына, как Отца,
в заметках на полях Святого Духа,
для вечности, для зрения и слуха,
для мудреца и даже для глупца
извечное желание рожденья,
и не на смерть в конце своих путей,
волхвов дары, издалека гостей,
в себя включают жизни притяженья,
и жизнь саму, ее свистящий зов,
все россыпи богатств её и страхов,
и крыльев вдохновения размахов,
раскрытых у истоков всех основ,
и знаний всех, что избранным даны
среди животных тех у колыбели,
за тьмы веков они не устарели,
лишь потеплели свежестью весны,
природа засияла зимним днем
знакомой просьбой летнего рассвета,
рождением зимой цветенья лета,
всего, что так издревле было в нем,
и радует, и греет, и манит
зеленым, юным, сочным дуновеньем,
и простеньким ребячьим откровеньем
неощутимо вновь благословит.
Базарный натюрморт
Свисает гроздьями чурчхела
над острым жестом продавца,
никак улыбка не хотела
сходить с усатого лица,
исходят соком помидоры,
пучками греется киндза,
и солнца с цитрусами споры
уж не бросаются в глаза,
бока лоснятся яблок спелых,
синеют кучки жарких слив,
и форум женщин загорелых
так неизменно говорлив,
с утра бушует страстью рынок,
всегда источник новостей,
на головах цвета косынок,
корзины ждут в руках гостей,
и пряных запахов броженье
толпу опять сведет с ума,
прилавков головокруженье
зовет окрестные дома
на изобилие природы
в разнообразии плодов,
и бесконечные восходы
базар опять считать готов,
в зените солнце, день пирует,
в лучах горящих воздух сыт,
и обоняние волнует
рядов нестройных аппетит,
прилавки, впрочем, не пустеют,
наоборот, еще полней,
и кошельки одних толстеют,
а у других, увы, худей,
с грузовиков сгружают лихо
в больших корзинах виноград,
и предпродажная шумиха
лишь фон для удали ребят,
так заразительно смеяться
грузин способен, как никто,
бездумно жизнью наслаждаться,
как в тень ушедшие кинто
времен, которым не вернуться,
так несвободных, как благих,
мечтает кто-то в них проснуться,
чтоб избежать времен глухих,
излишне это, годы свищут
над снами горными хребтов,
и повторения не ищут
как человек к тому готов,
а посему горланит рынок,
даруя всем плоды земли,
без всех раздумий, без заминок,
и жестом манят короли.
Монолог переводчика
Как выточить слова
с подобных языков,
как удержать струю
воздушного удара,
пульсацию висков,
полеты мотыльков,
и невесомость плит
земного шара,
как уместить себя
в творения имен,
чтоб имена
в тени не запылились,
не испарился образ
с бархата знамен
словами, что пришли,
а не приснились,
как повторить себя
в слепом пике умов
и мертвых петлях
поисков собрата,
парить в ниспровержении
основ,
кресте, что принял кто-то
и когда-то,
как, не слепив кумира,
преклонить
колена перед гением соседа,
свечу пред алтарем
с ним запалить,
хоть небогата
на слова беседа,
ответы ощутимы,
как гранит,
живой, а не надгробный,
в этом дело,
все в звездах
с сотворения висит,
а все иное просто
неумело.
Картвельское многоголосие
Тоненькой нотой ростком
голос к солнцу внезапно поднялся,
почкой, искристым цветком
вдруг раскрылся, потом оборвался,
только вокруг расцвели
голоса, словно капельки дымки,
нежный росток обнесли
кружевом чудным пылинки,
облаком синим могучим
создали своды вершинам,
древним и вечно певучим
вновь подчиняясь причинам,
медленно к пикам стремясь,
поднимая небесные волны,
стал обелиск голосов
многозвучий строением полным,
звучная россыпь гармоний,
густых и прозрачных, чуть слышных,
раковин нежных симфоний,
где нет искусственных, лишних,
только природные и порожденные
горными духами снов,
тихих долинных покоев подобием слов,
лязгом и криками битв,
прошлых и будущих скоро,
грозным беззвучьем молитв,
и ушедших немого укора
льются с земли, как с небес,
голосов бесконечных потоки,
саженцы будущий лес,
в атмосфере повисли уж строки.
Двадцать первый
В непроглядности тьмы
двадцать первого года
тихо прячутся лица,
звучат голоса,
там остались и мы,
наша жизнь и свобода,
черным шрифтом страница
и крови роса,
и обрывочным холодом
с жаром сердечным
там остались надежды
на светлую жизнь,
бочки пенятся солодом,
сном бесконечным,
что отвергли невежды
похмельем от тризн,
там кипит благородство,
предательство вянет
и пыхтит самогонкой
московский вандал,
продал там первородство
Исав, как и Каин,
чечевичной похлебкой
нажравшись, устал,
в двадцать первом году
полегли патриархи,
осквернили алтарь
сатанисты попы,
в заклинаний бреду
ада тлеют подарки,
и на красный фонарь
крест сменили клопы,
похоронного звона
рыдают аккорды,
зурна плачет навзрыд
по ушедшим мечтам,
под лаптями корона,
москальские морды
над зловоньем корыт
злобно чавкают там,
только с вешалки снята
тигровая шкура,
поднимается тяжко
Гиоргия меч,
нет сребреников, злата,
проснулась натура,
и двуглавого монстра
клювы падают с плеч.
Крышка от кувшина тяжела,
не дает стереть рецепты предков,
на глухой окраине села
спорят каждый день сосед с соседкой,
молний жестов грады, волны слов,
чье вино древнее, чье моложе,
чьих давно затерянных отцов
виноград на вкус Олимпа схожей,
молодость искрится в их глазах,
бархатных, как жемчуг «изабеллы»,
и не удержать на тормозах
ритм и темперамент сей капеллы,
ведь богов напитки знают здесь
лучше, чем, наверно, сами боги,
и звучат совсем не так, как лесть,
дифирамбы сквозь веков пороги,
первенство никак не уступить
в волшебстве алхимии секретов,
даже малой капли не пролить
алого убежища букетов,
сквозь стаканов мутное стекло
бьется красный отблеск непокорный,
обонянье намертво влекло
то, что подсказал давно дэв горный,
потому не угасает спор
двух соседей давних по планете,
и плывет гортанный разговор
украшеньем фона в горном лете,
и звучит, и плачет, и живет
в суете привычной завещанье,
и в кувшине глиняном поет,
пусть без слов, свободы обещанье,
и когда опять заснет село
за гранитной ширмой перевала,
черное небесное стекло
отразит далекий вкус сандала.
Старый Тбилиси
Это призрачное царство,
деревянный сон террас,
и балконное столярство,
и белья немой рассказ,
немудреных тайн завесы,
восклицанья прежних дней,
где философы повесы
рассуждали не умней,
чем сегодняшние снобы
от базарного ларька,
но цвела сердечность,
чтобы не увяла гладь листка,
вот они по лескам вьются,
по резным бокам столбов,
а за окнами смеются
дети, нежность и любовь,
эти склоны и подъемы,
спуски, впадины, холмы,
горных лет прошедших громы,
изощренные умы
тех, кто жил здесь, кто жить будет,
кто в изгнаньи тосковал
по дворам тем, полным судеб,
кто вернуться так желал,
но не сталось, не сложилось,
не приснилось, не сбылось,
только мысль, как в клетке, билась,
и упорно не спалось,
ибо рос перед глазами
двор колодец, рог вина,
ибо с ними, как и с нами,
вечно теплилась страна,
теплый город, полный солнца,
и соседей шумный рой,
бесконечность сердца горца,
милых улочек покрой,
щедрость скатерти заката,
друга верное плечо,
это было, пусть когда-то,
это вечно горячо.
Триптих
Вот композиция сердец,
и глаз, и душ в одной картине,
не предначертанный конец,
познанье женщины в мужчине,
античной тенью омут взгляд,
в себя и в небо устремленный,
вперед зовет, а не назад,
и любящий, а не влюбленный,
пусть не смущает темный фон
и тайны техники старинной,
сияет триптих, полон он
пристрастной чистоты невинной,
вневременная гладь холста,
застенчивая нежность кисти
читает с сердца, как с листа,
и мысли деликатно чистит,
лицо касается лица,
душа души, за силуэтом
нет принужденья, нет венца,
лишь восхищение поэтом,
твореньями его и их,
детьми безумий полуночи,
и откровеньями шальных
ночей, что порождают очи,
и удлиненного лица
плывут симфонии нагие,
по ласке Сына и Отца
Святого Духа ностальгии.
Винным камушком стукая в донце бокала,
виноградная твердь пробирается вверх,
годы выдержки в горне кузнечном закала,
доски бочки глухим укрывательством вех,
рог заждался потока воинственной влаги,
и ареной накрытый событием стол,
не хмельной, а принесенной предком отваги
охранителем спящий на пастбище вол,
сыр томится в печеном нутре хачапури,
и чурчхельные гроздья так томно висят,
хлеб исходит парами на листьях тандури,
и хинкали, всплывая, призывно свистят,
замышляемый пир обещает быть шумным,
вкус и цвет завершают собой натюрморт,
все, как прежде, вращает сим миром подлунным,
многослойный пирог, а не приторный торт,
значит, вечность пришла в суету поднебесья,
значит, жизнь победила забвенья запор,
и кивает луна, успокоив: да, здесь я,
над усмешкой ночною всезнающих гор.
Уснуло море в бархатистой ночи,
застыли в мерном штиле сны глубин,
медузы, колыхаясь, все пророчат
за промельками света рыбьих спин,
фонтанами киты обозначают
морские мили, стрелками снуют
макрели, и акулы не скучают,
добычи ищут, никогда не ждут,
моллюски спят сюрпризом в нежных створках,
чтоб жемчугом проснуться невзначай,
и водоросли шепчут на задворках
чему-то неизвестному: встречай,
по темной бесштормовой ровной глади
скользят, как по паркету, корабли,
мазурку перехватывая ради
всех полонезов неба и земли,
но вот маяк надменною рукою
зажег свои глаза прожектора,
и указал нечитанной строкою
то, что узнать придется до утра,
придет с рассветом новая поэма,
бескрайним кругом вскрикнет горизонт,
и станет солнцем темная дилемма,
раскроется над миром синий зонт,
чтоб снова бесконечность приготовить,
чтоб сочинить непознанный уют,
и для ноктюрна палочкой настроить
симфонию без края и без пут.
Общение
Сам воздух теми образами дышит,
поскольку он совсем не пустота,
в нем прячется знакомая мечта,
которую шестое чувство слышит,
и тянется, как тянутся они,
живущие иначе где-то рядом,
касающиеся далеким взглядом
из-за прозрачной времени брони,
их голоса безмолвные звучат
в младой листве несмелого желанья,
а письмена, познавшие признанья,
лучами солнца пристально глядят,
а также смелым проблеском луны
подмигивают ночью постоянно,
и будят вдохновенье непрестанно
прикосновеньем ласковой волны,
пусть разная у них прямая речь,
как роза на гранитной точке книги,
те строки не постылые вериги,
и вовсе не дамоклов тяжкий меч,
нет, легкость в монологе новостей,
сияющая нежным диалогом,
познание себя в том мире строгом
из разноцветных камушков горстей,
и нотами искрит поток страстей,
и серебрится гаммами палитра
оттуда, где хранится слога митра,
ниспосланных невидимых вестей,
и бесконечен истин звездопад,
свистит хвостом летящая комета,
непреходящих сил весны и лета
открыт и манит безраздельный клад.
Картвельский этюд
Раздавленных олив густейший сок
сливается сквозь выдолбленный желоб
на сыра залоснившийся брусок,
спадающего в непомерный короб
не одного, не двух, не трех пиров,
на сей земле беспечной неизбежных,
пусть рок нелеп бывает и суров
для роскоши пейзажей безмятежных,
пусть хлеб здесь достается нелегко,
родится в муках солнечным и пышным,
сердца раскрыты миру широко,
питаются с небес нектаром вышним,
и оттого хозяйки здесь снуют
веретеном за спинами хозяев,
в блаженной суете прядут уют,
достойные всех мантий горностаев,
здесь дети так смешны и так шумны,
что в старости такими остаются,
и смеха накрывающей волны,
и дроби бубнов навсегда напьются,
здесь громко, как в квартетах при свечах,
здесь тихо, как бывает в колыбели,
и воды в живописности ручьях,
как воздух в мелких дырочках свирели,
здесь знают толк в стихах, так и в пирах,
созвездий голоса плывут кругами,
здесь умер страх в сердцах и в головах,
и храмы стали вечности стогами.
Ласточка присела на карниз,
утренними волнами согрета,
солнышка весеннего каприз,
увертюра молодости лета,
здесь её уютное гнездо,
до него лететь пришлось далеко,
глянцевою зеленью зато
странницу встречает поволока,
в этих сторонах своих птенцов
ставить на крыло легко и просто,
мысли и уменья мудрецов,
ставшие опорами у моста,
красота и мудрость, это знак
той отчизны, что дана извечно,
и печать Кавказа не пустяк,
из далеких стран зовет, конечно,
птичья ностальгия знает свет,
знает дома запах непреложный,
неподвластна призрачности лет,
хоть язык событий дивно сложный,
ведь свободна птица, но её
связывают древние начала,
манит не забытое свое,
как и твердь воздушного причала,
связь, свобода и прямой полет,
что всегда зовется возвращеньем,
и гнездо в пространстве верно ждет,
излучаясь, как маяк, влеченьем.
Где-то далеко от суеты,
прямо нынче, или же давно,
расцветают дивные цветы
и сквозь землю тянется зерно,
зернышко малюсенькое то,
что попало в почву невзначай,
пролежало там лет, может, сто
или даже больше, ибо рай
не приходит сквозь заносы лет,
нет, в него стремятся и идут,
так упорно, что не меркнет свет,
не перестает желанья зуд,
зернышко пробилось и ростком
стало вдруг, и к солнцу обратясь,
помахав зелененьким листком,
в сотый раз на свет седой родясь,
стало явью времени сего,
деревом иль злаком, все равно,
по утрам на листиках его
светится роса немым кино,
действо началось, проснулась жизнь,
приоткрылась чистая тетрадь,
объявив без лишних укоризн
и без обязательства страдать,
микромир, пробравшийся из тьмы,
в этот светлый безграничный мир,
так приходим призрачные мы,
становясь собой, на главный пир.
Творение
Античных слез нисколько не стыдясь,
сияет белоснежностью скульптура,
над ней почти без отдыха трудясь,
застыла неподвижная фигура,
по долоту удары молотка,
и скрип резца черты приоткрывает,
и мраморная крошка с верстака
дрожа, как лист, в пространства улетает,
вот лишнее убрав движеньем рук,
ликует виртуоз железной кисти,
и колокольный непрестанный стук
тот аккомпанемент летящей мысли,
паросский мрамор, благодарный холст,
палитрою железа богатеет,
в безвременность времен изящный мост
гармонией извечной пламенеет,
нет, это не пройдет и не уйдет,
как эфемерность суеты презренной,
душой творца по мосту перейдет
той поступью несмело дерзновенной,
и всем, кого не знает он пока,
подаст мечту, благословит надеждой,
без фигового вялого листка,
под вожделенной наготы одеждой.
Витязь слез с могучего коня,
придержав висящий тяжкий меч,
горный склон приветствует, маня,
и ручья задумчивая речь,
вышел из сражения живым,
и не кровоточит уж нога,
и хребтом уперся становым
мостик бурки в плечи берега,
у таких доспехи не в чести,
и не шлем, повязка на главе,
на щите победу принести,
и улечься на родной траве,
серебром за поясом кинжал,
газыри пустые на груди,
вражих стрел не слышно свиста жал,
дым из труб и встреча впереди,
лай собак и запахи еды,
пряной на букетах горных трав,
и взирает с каменной гряды
глаз орлиный, брата увидав,
пусть хромая, по земле идет
тот, что эту землю защитил,
зная, что она его так ждет,
и тоскует, придавая сил,
что в бою и в пашне так нужны,
жизнь ликует, и унизив смерть,
дождалась с законченной войны
вздохом облегченья поля твердь.
Под красками индиго рваность вечная,
под броско разноцветными футболками
мелькает древний слог, судьба конечная,
в сердцах когда-то выколот иголками,
пусть из бутиков и базаров выходцы
одежды, чьи лекала только вздохами,
но из-под них колотятся и высится
ансамбль бурок с дедовскими чохами,
планшеты и смартфоны острым лезвием
серебряных кинжалов, шашек пламенем,
удары с них посыплются известием,
и сенсорный экран летящим знаменем,
сильнее всех обманов однотипности
огонь в глазах, отвага жестов юности,
безумные деянья без провинности,
бесстрашия мазки, а не бездумности,
попытки подвести черту забвения
и погасить костры, где души плавятся,
встречают здесь надменностью презрения,
отсутствием желания прославиться,
беспечно пировать на фоне радости,
и биться насмерть с тем самозабвением,
которое живет в бытийной сладости
и прорастает без оков смирением,
не краской, а детей индиго ропотом
пейзажи полны и с пятиэтажками,
и каменных подков в асфальты топотом
впиваются следы времен растяжками.
Серебрится вода в деревянном ведре
из студеного чрева колодца,
и котлы закипают в зеленом шатре
под заботами летнего солнца,
там к приему готовятся дни напролет
долгожданного гостя из сказки,
что пешком через горы давно уж бредет,
чтобы встретить нехитрые ласки
тех, кого почему-то доселе не знал,
хоть мечтал о земле этой милой,
и с дороги, как будто, почти не устал,
насыщаясь ниспосланной силой,
путь домой, возвращение в искренность снов,
где неслышных шагов полудрема,
ведь оттуда, где климат нелепо суров,
не услышать мелодии дома,
этот так совершенный изгнанника путь
первым средством от хвори забвенья,
на камнях перевалов нельзя ведь уснуть,
будят ветра и слов дуновенья,
обоняние все еще помнит и чтит
каждый запах зовущего края,
всласть накормит и старым вином угостит
с виноградников горного рая,
под шатром суета, и под небом покой,
мясо жарится, угли остыли,
и ласкает вселенная лунной рукой
всех, кто дальних гостей не забыли.
Молодая лиственная тень
прячет от задумчивости солнца
белочек, приветствующих день,
промельк зайца из кустов оконца,
мышь, тайком скользнувшую в нору,
и ежа запасы ягод зимних,
дятла, теребящего кору,
в зарослях небес картинно синих,
цаплю укрывают камыши,
а лягушек их родная тина,
пропитанья ради, не души,
дикая невинная картина,
у природы злости нет, как нет,
искренностью дышит та охота,
как душой написанный сонет,
как инстинктов древняя дремота,
яркость красок вечности и быль,
нитью протянувшаяся где-то,
письмена, как каменная пыль
на челе бушующего лета,
оказаться в этом божий дар,
убежать от лжи цивилизаций,
пусть туманов затеняет пар
идолов уродливых простраций,
пусть зверей и птиц нехитрый быт
преодолевает самомненье,
настоящий мир ведь не укрыт,
как полета сердца дерзновенье.
Витражи
Проносится свет через стекол цвета,
без перегородок цветет красота,
небес синева, изумрудность листвы,
прозрачного воздуха тень наготы,
и солнца лучистый заветный кружок,
и облачков белый лоскутный флажок,
травы бесконечный и ровный ковер
и гамма коричнево-льдистая гор,
и капли стеклянные чудо-цветов
в густых удивлениях пятен кустов,
все это сияет, ликует, зовет
витражным панно непрестанно цветет,
преславного Мастера образы ждет
ценителей высших изысканный вкус,
их мыслей и жажды невидимый груз,
такой композиции ведь не сыскать
и в лучших соборах, никак не собрать
искусной пускай человека рукой
стеклянных гармоний в значеньи покой,
что бурею может смениться за миг,
которого зритель пока не постиг,
ведь стекла живые, они стерегут
спокойного хаоса строгий уют,
великая шутка срывается с уст,
и слух отражает творения хруст,
хрустит не стекло, ведь его красота
на гибкой поверхности древа листа,
смеется витраж, как природа сама,
она совершенней изгибов ума.
Разбойники
Бурки очертили у костра
черный круг разбойничьей отваги,
и всю ночь пируют до утра
после дел лихих своих абраги,
задремал за поясом кинжал,
шашка и винтовка спят вповалку,
днем в бою никто не задрожал,
не предал извечную закалку,
блещет песнь гармонией клинка,
не смолкает хохот богатырский,
наполняет рог вином рука,
что уже познала снег сибирский,
но бежал из каторжной тюрьмы,
и под сень отцов джигит явился,
под желанный кров подруги тьмы,
ведь почти всегда в остроге снился,
а теперь он с братьями навек,
и живым не взять его солдатам,
Сакартвело вольный человек
сыном Богу, а природе братом,
ночью пир, а вечером они
шашкою добудут пропитанье,
пусть недолги их шальные дни,
пуля не закончит воспитанье,
их семья у этого костра,
дети их легенды поколений,
а судьба отточенно остра,
рубит и стреляет без сомнений,
скоро зашипит золой очаг,
полусон, и на коня, и в горы,
пронесется облачком абраг
сквозь веков податливых запоры.
Художник
Капельки цветные прожигают
дыры на палитре и холсте,
с реактивным свистом вновь взлетают
от полос палитры в темноте,
кисти дирижируя движеньем,
мастер задает оркестру тон,
брать любые ноты напряженьем
над концами острыми корон,
оживает воздух под мазками,
двигаются тени, в них объем,
и проснулись спектры под замками,
и повисли замыслы ружьем
на волшебной плоскости мольберта,
руки в пятнах и тоннель в глазах,
клеенного марками конверта
не остановить на тормозах,
обрастет рельефами поверхность,
прыгнет образ, с табакерки черт,
в Лете растворится неизвестность,
вспять с водою темной потечет,
мастер в забытьи швыряет с кисти
обретенный из пространства слой,
на лету кусочки красок чистит
цифровой раствор, но лишь живой,
время утекает без оглядки
из песочных тихеньких часов,
в полотна изменчивой тетрадке
перекличка дальних голосов,
все это воскресло на мгновенье,
чтобы никогда не умирать,
контрабандой в вечность ощущенье
магией бессмертия отдать.
Полнеют капли
зреющих плодов,
в них воздух, свет
и сладкая вода,
бессчетность поколений
и трудов,
которым не исчезнуть
без следа,
они устам дают
букет вина,
хранящего в подвалах
мыслей звук,
пускай идея
нынче не ясна,
спустя века,
не выскользнет из рук,
вставать до солнца
на лицо земли,
чтоб красками плодов
её кропить,
рассвет еще готовится
вдали,
росу уже закончили лепить
причуды восковых
температур,
дождется виноградников
поток,
и пируэты мраморных
фигур
наполнят ветром
облачный платок
всего того, что соком
должно стать,
что ласками затмит
бокал и рог,
чему дано
закваской винной стать,
что ноту оживит,
пробудит слог,
из черных слов земли
преданий клич
раздастся,
чтобы в небо вновь
взлететь,
а бог вина стрелой
достанет дичь,
чтоб ей уж никогда
не умереть.
Туникой черной туч
оделось небо,
её проткнула молнии игла,
обрушился поток
на волны хлеба,
и воды раскалились добела,
Зевс громовержец
тихо засмеялся,
метая ливня
мокрое копье,
кузнец Гермес
застенчиво пытался
в нем остудить
изделие свое,
а вот Афина мудро промолчала,
поправив на главе
изящный шлем,
поскольку Дионисия кимвала
уж не слыхать
средь громовержца схем,
сие не огорчило Аполлона,
воссевшего в кругу
фанаток нимф,
невзгоды непогоды,
как закона,
ведь можно обойти
коварный риф,
задумалась над чем-то
Мельпомена,
притихли Парки
в склочной суете,
а ливень стал
загадочным, как сцена,
возникла мизансцена на листе
в руках Софокла,
знающего лето,
швырнул стило
за ширму туч Гомер,
дождавшись громогласного совета,
и обуздав литые
латы мер,
но вот брезент
сменился на индиго,
бескрайнею дугой
рисует спектр
сменивший гнев на милость,
меч на книгу,
лукавый Зевс,
заполнив русла рек,
и зашумел Орфей,
запели птицы,
и зазвенел струной
кентавра лук,
разъяла Гера
пышные ресницы,
и выпустила кенаря из рук,
земля вздохнула
свежестью мгновенья,
пастух подул
в смиренную свирель,
чтоб кормчего не мучили сомненья,
когда уменья
побеждают мель.
Земледелец
Выманить росток
из борозды,
воплотить плоды
в хаосе кроны,
вечная алхимия еды,
заклинаньем труд
и ветра стоны,
вылетать потомственной пчелой,
где ваяют
капельками соты,
собирать пыльцы
воздушный слой,
чтобы повседневные заботы
превратить в творения мотив,
в пышную симфонию
победы,
и беречь все то,
что сотворил,
от застольной,
но чужой беседы,
под очами синего вола,
под орлиным
взором с поднебесья,
жизнь течет,
как от веков текла,
теребя украдкою созвездья,
мало сна, с избытком здесь хлопот,
хлеб насущный для себя
и ближних,
для всего, что
на земле живет,
на порогах верхних,
как и нижних,
это адски трудно
и легко,
миссия возни,
подчас в навозе,
распускаясь к солнцу широко,
лепестки поют
в бутоне розы,
и вино, и буйволиный сыр,
зелень, и плоды,
и пышность хлеба
насыщают ошалевший мир,
чтоб не сгинул
в лабиринтах неба,
земледелец при
делах земли,
страж и ангел
доброго начала,
времена толкуют,
что прошли,
но придут,
чтоб ночь не заскучала.
Белое и красное
Два лоскута земли,
что затаились
в хаосе первозданной суеты,
когда-то белой
ветвью породнились,
и красною печатью простоты,
багряной кровью
львиных поколений,
их верой богатырской серебрясь,
под покрывалом
вековых затмений,
нисколько не боясь и не стыдясь,
движением руки
Давид Строитель
и Храбрый Болеслав
воздвигли мир,
и ни один на свете разрушитель
не дотянулся
до святых порфир,
москаль и шваб
стервятниками вьются
над этими границами века,
и снова разобьются,
как ни бьются,
о зубы скал,
взирают свысока
на тщетность ада
ангелы с мечами,
и лирами прославят с горних мест,
джигит летит
с гусарскими крылами
над танцем юга
северных невест,
и заревел на Площади Свободы
из долов смерти тот уланский рог,
и устрашил врагов любых породы,
и преподал для стран любых урок,
и красное на белом воссияло,
в объятьи Ляха отдохнет Кура,
ведь у истока
новое начало,
восходы юга
в западе утра.
Когда приковано запястье,
ни электричества,
ни сна,
вода с небес
диктует власти,
луны дистанция красна,
когда и рыбам
кислорода
так мало, что хоть говорить,
а жало упыря урода
все продолжает
соки пить,
когда плывет
в безвестность город,
не в ливне,
а в бездарном сне,
и льется капля
тьмы за ворот,
морозя сказки о весне,
когда и мысли
умирают,
влачась в круги
небытия,
и звезды мстительно
сверкают,
шуршит над морем
лития,
тогда поэзия нежданно
зажжет прожектор,
чтоб опять
все объяснить,
и непрестанно
ваять,
и тут же утешать,
и на места тотчас все встанет,
и запоет,
и оживет,
и дух дивиться не устанет
тому, что скоро
всех нас ждет,
и возликует,
и воскреснет
душа,
чтоб снова взять перо,
хоть пополам земля
вся треснет,
хоть все под небом
так старо,
но новой нотой пробуждает
недостижимых сфер
труба,
поскольку время
даже знает,
заветный час
сулит судьба.
Аквариум
Сквозь стенок толщину
взирают странно
огни телескопических
очей,
здесь мир их,
постоянный
и стеклянный,
негромкий свет
неоновых свечей,
глубины не для них,
а кислорода
впускают в те пространства
пузырьки,
и такова домашняя природа,
понятиям свободы
вопреки,
они резвы, красивы,
разноцветны,
внушают свой заученный покой,
порой довольно медленно
соцветны
с касающейся
пальцами рукой
перегородки воздуха
с водою,
и крошек вкус им помнится
всегда,
телец их гибких
влажною слюдою
заполнена прозрачная среда,
и синевой мерцает
в полумраке,
молчит прямоугольное пятно,
а хвостиков мельканье
только знаки
прообразов, влетающих
в окно,
подобие морей и океанов,
их донных слепков,
созданных давно,
домашняя гармония
молчаний,
намеки круглых глаз
из-за стекла,
подвижность тени
юрких изваяний,
сон погружений
на квадрат угла.
Гора на город
напряженно смотрит,
игла качнулась,
вышки метроном,
и никого дремота
не уморит
обычным многолетним
тяжким сном,
забились в тектонических
разрывах
слои забытых
каменных пород,
скопилось за века
в глазах нарывах
все то, что тянет
жизнь наоборот,
и странно то, и дико
в живописной,
гостеприимной
ласковой стране,
в её надежде,
памятной и присной,
в морской, так шумно
вдумчивой волне,
волна, а не война
призваньем здешним,
но север дышит
мраком и чумой,
чтоб завладеть
народом этим вешним,
убить, поработив
сумой, тюрьмой,
здесь колыбель
цивилизаций мира,
истоки возрождения умов,
здесь никогда
не замолкает лира,
а кисть творит
гармонии основ,
а посему летят остервенело
сюда до сей поры
ошметки зла,
которые порой
так неумело
отшвыривают
вольности крыла,
вот и сегодня
ополчилась нежить
со всех полночных
кладбищ и болот,
и воздух нежный
вновь сирены режут,
спасается вслепую
мертвый крот,
поскольку неожиданно
и круто
вспять повернули
векторы времен,
и оказался голый и разутый
как костью в горле
ставший гегемон,
поэтому зеленою усмешкой
перед рассветом
расцвела гора,
и восторжествовал
орел над решкой,
смеясь, парит
с заката до утра.
Жилище художника
Пространство, свет
и звук
живого камня,
священная гора
в окне,
и тело
лженебоскреба,
небо раня,
все ж вид не портит,
как бы не хотело,
и стены этажа
не отделяют
камин, картины,
книги от природы,
и отблески мазков
здесь прочитают
остатки букв,
что выписали воды,
припомнят виртуозные вещицы
полеты сотворивших
их в горячке,
и на лету друзья шальные,
птицы,
мигнут в окно,
не знающее спячки,
здесь вкуса храм,
часовня мыслей молний,
похожесть на творца
всем содержимым,
созвучность красок
и идей достойней
и совершенней
снов в неумолимом,
и все это раскрывшимся
мольбертом,
вещественной палитрою
деталей,
и камнем запечатанным
конвертом
хранит сей дом
сокровища эмалей,
творца жилище
таинство запретов
на статику избытка
празднословья,
оно полно
несбывшихся заветов,
все прячущихся
в вихре полнокровья,
нет, воплотятся,
поздно или рано,
средь роскоши
изваянного дома,
усилий не предвидится
ни грана,
лишь молния в окне,
посланка грома.
Две Отчизны
Где-то далеко
остатки башен,
улица, ведущая от замка,
и фундамент разореньем
страшен,
прежнего дворца
пустая рамка,
там иная жизнь,
иные лица,
продолженье всех
рассказов детства,
прежнее способно
лишь присниться,
а воскреснуть
не имеет средства,
но полна чудес
неизъяснимых
хитрая вселенная,
и дарит
воплощением
сторон родимых,
так же и другим
порою манит,
где-то есть земля,
её картины,
песни, фильмы
возбуждали мысли,
на деревьях спелые
маслины
тяжестью задумчивой
повисли,
там царит
античная прохлада
с яркостью небес,
с жарою юга,
рифма там
с палитрою награда,
честь с любовью
породнились туго,
города и горы
там резцами
одного Творца,
хоть школ так разных,
и сокровищ тесными ларцами
там полны полотна
дум прекрасных,
тело и душа,
земля и небо,
все слилось там
в нежности гармоний,
в суете насущности
и хлеба
не пропасть
букету благовоний,
и стихом высоким
объявляясь,
та земля
благословляет щедро,
солнце, на Парнасе
загораясь,
долетит
шальным порывом ветра.
Беспризвание
Неблагодарность рифмы
затирает
штампованные признаки
кого-то,
своих ведь безошибочно
признает
капризность муз,
попытки приворота
крушение потерпят
и потонут
на мелководье
старого безрыбья,
и образы чугунные
застонут,
безвольность стрелок
циферблаты выбьет,
спасательные пафоса жилеты
вдруг обернутся
жирными цепями,
и мерность ритма
равнодушной Леты
расплющится
ленивыми кругами,
взмахнет в тоске
куриными крылами
вся безнадежность
занятого места,
и постучит не острыми
углами
пирог из не заквашенного
теста,
а плоскость текста
всхлипнет, не заплакав,
не засмеявшись,
лишь заметив что-то,
но захлебнуться
средь хаоса знаков
принудит однотипности
болото,
и жирной точкой,
безнадежно мыльной
приговорят несносное
писанье
кристаллы виртуальности
чернильной,
изнанка одеяний
мирозданья.
Казалось бы,
что тихо кануло на дно
то легкое, истоковое
действо,
как пленка рваная
не снятого кино,
как старый ветхий
шпиль Адмиралтейства,
как парус шхуны,
севшей намертво
на мель,
сорвавшийся с высот
истлевшей мачты,
зависшая в падении
капель,
пространства оросившая
иначе,
пиры и страсти
отшумевшие, как дождь,
уют трактиров
по дороге к морю,
уже не страшный
удаленный вождь
не приведет
ни к празднику,
ни к горю,
так завивала сцены
детская рука,
рука подростка,
нежные ресницы,
растрепанною рифмою
слегка,
и поступью газели
или львицы,
причудливость сплетений
стрелок бытия
вдруг призвала
видение продолжить,
скрепить мазком последним
«ты» и «я»,
нечаянную радость
приумножить,
и незнакомый слог
пером заставить жить
назло
несправедливостям убогим,
и планам свыше
действо предложить,
довольно часто
непонятно строгим.
Выписывая старую
картину,
её восстановив
несмелой кистью,
задев скульптуры
трепетную глину
резцом, себя не престающим
чистить,
задумаешься
о путях природы,
её замысловатых поворотах,
что высверлят
из бархата породы
все то, что время
сохраняет в сотах,
закончить труд,
что радость обнажает,
в знакомых с детства
ноты переливах,
и снова знаки
нежно окружает
пологость штиля
в ветреных заливах,
и снизойдет,
и осенит,
и вспомнит
смычок пассаж
на деке синей скрипки,
и зазвенит водой,
знакомо вздрогнет
этюдом всепрощающей
улыбки,
все потому,
что низкоросла старость
пред высотой
грядущего шедевра,
и стала мифом
зимняя усталость,
и легкие души
ласкает плевра.
Камень коричневый,
лед наконечника,
воздух, разреженный
спицами пламени,
столб в середине,
колонна сердечника,
древко шумящего
неба, как знамени,
склон изумрудом
сияет в подножии,
синий привет
речки бурной зигзагами,
туча застыла
в свинцовом безножии
пересечением мысли
с оврагами,
дождь или ветер
царят в бесконечности
каменных глыб
неподвижности острова,
пренебрежением
вреда беспечности,
кров бытия,
от рожденья не острого,
уровень моря
штормовым не кажется
с крыши торосов,
чреватой обвалами,
изредка гребнями
с льдинами свяжется,
вздохами дна,
непомерно усталыми,
все это движется,
ждет в завихрениях
смутных веков
запоздалой картиною,
капли росы
не замерзли в мгновениях,
старые споры
меж солнцем и льдиною.
Старые фото
С пластин истлевших
отпечатки лиц,
страстей, потоки черные
ресниц,
калейдоскопы
стекол черно-белых,
разнообразье поз,
так неумелых,
но искренностью
ранящих глубоко,
и вспыхивает магнием
сорока,
треща и дымом
едким полоская
полотна Леты
ладаном лаская,
и преподносит
дар потусторонний
душ, не людей
потоки благовоний,
так нюху неподвластных,
если он
привык к тому,
что врет одеколон,
и беспорядки стилей,
как причесок,
стучат о мозг,
нездешних старцев
посох,
приковывает взоры
кандалами,
отсвечивая тускло
зеркалами
свечи готовый сгаснуть
огонек,
забытый кем-то
носовой платок,
и ракушку,
шумящую под ухом,
ругающуюся
с покорным слухом,
что говорят они,
и что сулят,
куски бумаги
знают, но молчат,
чтоб не помочь
пустому прозябанью,
роялей неприступному
молчанью,
спустя мгновенье,
щелк, и все равно
закрутят черно-белое
кино,
механик спит,
будильник заржавел,
его чинить
никто не захотел,
поэтому не надо удивляться,
с действительностью
так легко
расстаться.
Здесь лето поселилось
навсегда,
сюда летят
растрепанные стаи
от холодов,
и, палочкой листая
ночные тучи,
ждет Полярная Звезда,
пусть с севера
ползет сырой туман,
промозглостью
морозов угрожая,
два раза в год
обильем урожая
здесь встретят
вечный холода
обман,
которым обделенные
живут,
а в этих землях
удивленно книги
плоды ревнивым
жестом стерегут,
слезу инжира,
как и сладость фиги,
здесь солнца диктатура,
медь жары
звучит победно,
а под небесами
шершавыми чешуйками
коры,
скребется теплый дождик
чудесами,
земля тепла,
все климаты храня,
всем задает
нехитрые задачи,
грустит порой,
но никогда не плачет,
а если плачет,
то отнюдь не зря,
на этой почве
щедро стих цветет,
и красок пир
сливается с мечтою,
зовут стада
хрустально к водопою
изгибы русла
так желанных вод,
гостеприимность
зеркало тепла,
одежда счастья,
обещанье рая,
и обогреть
замерзшего желая,
лед превращает
в искорки стекла.
Идет ли снег
с дождем,
иль валит жесткий град,
лишь кто-то сверху
в этом виноват,
а солнца ждать
никто не перестанет,
и ветвь цветущая
при этом не завянет,
и птицы не замолкнут,
пусть не там,
где непогода рупором богам,
но на другом конце
земли ликуют боги,
и ласково растянутся
тревоги,
мурлыкая, как самый сытый кот,
забыв, как тучей
мазать небосвод,
и гладь зеленая
подернет рябью нежной
отсутствие знакомства
с бурей снежной,
заглянет в зеркало,
где светит рыбье око,
нырнет и вынырнет
оттуда, где глубоко
упрятаны песочные весы,
на чашах гирьки,
водяной лисы
мелькает виновато
синий хвост,
подводный мир
коварен и непрост,
но что за дело
всем прибрежным пальмам
и хижинам
несмело деревянным
до тех происходящих
там невзгод,
ведь птиц и солнца
там всю зиму ждет
заснувшая осенняя
погода,
и каменная древняя
порода
растрескается, пропуская ток,
дрожащий прорастающий
росток,
извечной тягой к небу
пробужденный,
поскольку ветер
не бывает сонный,
подует и разбудит,
а потом
расстанется
заботливо с кустом
расцветшим драгоценными цветами,
до следующих зим
звеня плодами.
Грузинский цикл 2017 - 2018
© Copyright: Якуб Кшеминьский, 2019
Свидетельство о публикации №119041308374
Свидетельство о публикации №119041308374
Рецензии
Шикарная,настоящая,высокая Поэзия!
Браво Мастеру.
Майя Орджоникидзе 16.04.2019 02:14 • Заявить о нарушении
Браво Мастеру.
Майя Орджоникидзе 16.04.2019 02:14 • Заявить о нарушении