Четыре угла

1
Чиркает спичка:
                час который?
С горьким звоном раскалывается
                хрусталь.
Неизвестная мелочь хрустальная,
              хранилище тайных минут.
«На счастье,» — вздыхает она.
«На счастье,» — лизнув языком
                сухую губу,
                загадывает и он
От звона рождаются той же ночью
две нагих — совсем никакие —
две крохотные судьбы.
Нагота их вполне повторяет
парочку обитателей,
                в которых им обитать, —
исключая поспешную
                разгоряченность.

Новорожденные холодны
к хрустальной минутке.
Слиянье им нестерпимо.
Они орут, задыхаясь, и
первый крик их раскатывается
горным эхом, но в иных временах.
Для уха их крики беззвучны.
Слиянье им нестерпимо,
они убегут слиянья,
время над ними не властно.
Слиянья они убегут.

За это они расплатятся
обгорелой хрустальной минуткой,
застывшей по жизни в сердцах
хранителей этой минутки.

2-1
На светлом-светлом лице
                полумертвый старушечий взгляд.
«Подай вот этой немедленно,» —
                рефлекс толкает под локоть,
не дав сойти с эскалатора

метро. Присела на лавочку
                старенькая старушечка,
ладошки лежат на коленочках.
Не просит.
Сидит, считает расчеты неясные.
Дожидается поезда.
                Время над ней не властно.
Уже или все еще?

3
Звонок. Это снова война.
Ну что ты... Алло. Я нужна?
Ну что, что ты им доказать
собрался? А! Ясно. Опять...

Спеши. Догоняй, догоняй...
Ну что ты кричишь на меня?!

2-2
Расчеты все закончены.
Домой спешит старушечка,
вагон бежит-качается,
а дом уже не здесь.

А дом уже за горочкой,
откроет старичок:
кровинка, сердце светлое,
святая голова.
Деньки в злаченой чарочке,
а чарочка не выпита,
деньки еще на донышке,
смешок жемчужный сыплется,
а соль на язычке.

4
Тонкие паутиночки. Зрачок вороненой ночки.
Вдрызг порватые ботиночки. И это еще цветочки.
Лед золоченой цепочки
на шее.
(А я и забыла, что ношу по сей день
              потерянный образок — на шее...)
Эх, воздух!.. Глоточек еще. Дешевле б еще.
                Дешевее…

Порватость нынче есть суть вещей.
Но нет! — Слушай, призрак: ты вообще, —
с чего ты шляешься в Азии?
У Шекспира в Европе, видать,
                недоутопили в мальвазии...
Погоди. Дай сначала слеплю тебя изо всех,
которые... — это грех уже, а не смех.
Погоди. Придуши-ка на небеси —
                тот вон тоненький млечный лай,
а там и лас-кай...
Не спеши.
Дыши, дыши...
Ну, что скажу? — пусть ему кто другой
              скраденный разжигает треножник, —
который художник.
Кто? — стреляй — не скажу...
Господи, ну и жуть! Ну и ночка!
Об одном только вслух и заплачу еще,
                не считая сыночка...
Только поздно уж.
            В небе тоненький слышится лай.
Давай, падла! Стреляй!..
1997