Первое апреля

          ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ

          Мой отец был человеком добрым, воспитанным и деликатным, но хорошее чувство юмора его не покидало и не подводило никогда. Любил шутки и розыгрыши, всегда умно и умело острил, и особенно первого апреля ему всякий раз удавалось разыграть как домашних, так и сотрудников.
          Делал это всегда смело, но без всяких игривостей и ажитаций, спокойно и сдержанно, с благородной тонкой улыбкой или даже с кажущимся внешне полным равнодушием. И эта папина уравновешенность и невозмутимость была тем опасна, что на его розыгрыши все постоянно попадались. И я, как ни старался быть начеку, каждый раз терял бдительность и непременно попадался на его удочку. Почему-то всегда забывал, что завтра День Смеха, или День Дурака, как его часто называют.
 
          А папа будил меня утром и сразу что-то придумывал. Но спросонок я обо всех предосторожностях забывал. В детстве это были милые лукавые первоапрельские забавы:
          – Коляша, скорей просыпайся, дворовые кошки на нашем балконе гнездо свили!
          Я сразу вскакивал с постели и стремглав летел босиком на балкон в поисках гнездования кошек. Я принимал за истину любой абсурд, находясь еще в том возрасте, когда в Деда Мороза уже не веришь, но еще продолжаешь верить в Карлсона, который живет на крыше. Почему бы в летающих кошек не поверить?

          Или за завтраком я пробовал чай и говорил, что он несладкий. Папа рассудительно и наставительно замечал, что я не в ту сторону размешивал сахар, а мне пора бы уж точно знать, в какую сторону вращать в чашке ложечкой. Мол, неужели в школе этому не учат?
          Шутки нуждаются в выходе за пределы рационального сознания, поскольку окружающий мир порой разумно объяснить невозможно.
          Я начинал интенсивно размешивать в другую сторону, но чай оставался несладким. Потом останавливался и удивленно спрашивал: «Постой, а какая разница?» Тогда папа придвигал ко мне сахарницу, и по его улыбке я понимал, что он мне просто не положил сахар в чай.
 
          Или, когда я уже был в старших классах, папа стучался в дверь моей комнаты и, заглядывая с очень натурально обеспокоенным лицом, произносил выразительным шепотом:
          – К тебе пришла какая-то девочка, рыдает, бьется в истерике, говорит, что ты ее избегаешь и не хочешь отвечать на ее искренние чувства.
          С похолодевшим сердцем я вскакивал и бежал в прихожую, по дороге пытаясь быстро сообразить, чьими чувствами я так жестоко пренебрегаю и кто там, как белка, бьется в истерике. Не уверен, правда, что белки умеют биться в истерике, но если их избегать и не отвечать на их искренние чувства, то всё возможно. Что уж тут говорить о повзрослевших школьницах! А в прихожей, хихикая, поскольку слышали каждое папино слово, ждали меня несколько закадычных школьных товарищей, которые зашли позвать меня на прогулку.

          Когда я стал студентом и зачастил просыпать первую лекционную ленту, папа (еще и в воспитательных целях) однажды незаметно перевел часы на несколько часов вперед и ранним утром первого апреля с назидательной серьезностью зашумел:
          – Подъем, ты уже проспал первую ленту!
          Я примчался к главному корпусу Университета, даже толком не умывшись. Дергаю входную дверь – закрыта. Кругом тишина и ни души – значит, все занимаются. Меня поразила запертая дверь. Видимо, ректорская проверка посещаемости, которой нас, студентов, накануне стращали: кто хоть на минуту опоздает, в здание уже не войдет.
          Выводило из себя то, что вокруг никого не было и, вероятно, я оказался единственным, кто попал под раздачу. Вообще-то меня трудно вывести из себя. К тому же, выведенный из себя, я мало отличаюсь внешне от того, когда я в себе. И даже мне самому это почти не заметно. Но тут такой страх пробежал ледяными пальцами по позвоночнику, что я в отчаянии заколотил в дверь кулаком. 
          Вскоре ее приоткрыл заспанный, но довольно интеллигентного вида сторож и с удивлением оглядел меня с головы до ног.
          – Впустите, мне на занятия! – жалобно взмолился я.
          – Шесть утра, – размеренно и неторопливо произнес сторож. – Какая завидная тяга к знаниям у отдельных представителей нашей молодежи!

          Удивительно, но именно с тех пор, я никогда и никуда не опаздываю. И это мое главное достоинство. Хотя нет, еще я не жульничаю в картах. Может потому, что никогда в карты не играю и играть не умею. Ну ладно, не смейтесь, я вообще ни в чем не жульничаю. Чем не достоинство?
          Просто, знаете ли, есть вещи, которые мне невозможно представить по отношению к самому себе. Я, к примеру, не могу представить себя, играющего в карты, лузгающего семечки или смотрящего кино про трансформеров. Такие вещи для меня, конечно, за гранью разума.
          А тогда я не огорчался и на папу совершенно не обижался. Но чтобы самому разыграть других, мне не хватало решительности. Впрочем, именно это качество мне в себе всегда нравилось. Моя нерешительность не столько слабость, сколько сила. Всё, что я решительно делал в жизни – сделал правильно. Но и всё, что сделать не решился, было тоже правильно, как оказывалось в итоге.

          А папе решительно легко удавалось разыграть даже совершенно незнакомых людей. В домах еще стояли стационарные телефоны с дисковым набором номера, и если кто-нибудь звонил на наш номер по ошибке, что нередко случалось, и в трубке озабоченный молодецкий голос просил позвать какую-то Маню или Дуню, папа серьезно отвечал:
          – А ее уже позвали до вас, и она пошла в баню.
          – В какую еще баню? – удивлялся неизвестный на том конце провода.
          – В центральную городскую баню. Людям иногда нравится быть чистыми, – без тени смущения спокойно пояснял папа и называл какой-то адрес, добавляя: – Поторопитесь, судя по времени, Дуня только начала раздеваться.
          Правда, в конце такого разговора папа обязательно признавался звонившему, что тот ошибся номером.
          Так он постоянно разыгрывал нас, домашних, и даже посторонних, а мы только смеялись. А вот папины первоапрельские розыгрыши сотрудников были, пожалуй, покруче. Папа был экономистом, работал на химико-фармацевтическом предприятии начальником планового отдела. Лекарственные препараты, выпускаемые предприятием, испытывались на морских свинках и кроликах. Для этого имелась большая опытная станция, где содержались эти милые зверушки, речь о которых пойдет ниже.

          Как-то директор, вернувшись с очередной конференции, похвастался папе, с которым был в приятельских отношениях: вот, мол, какие красивые шариковые ручки дарили делегатам конференции. Шариковые ручки тогда еще были в новинку, в основном все писали перьевыми. Для убедительности, что ручка действительно замечательная, директор лихо поставил свою подпись на чистом листе бумаги, лежащем на столе.
          Папа глянул на эту демонстрационную подпись, потом на календарь, где значилась дата тридцать первого марта, и ему в голову сразу пришла забавная идея. Вместе с переданными ему документами он и чистый листочек с подписью прихватил. И уже в своем кабинете сел за печатную машинку, чтобы впечатать над директорской подписью придуманный им текст.

          Утром первого апреля на стенде уже висел «приказ директора», гласящий всем работникам управления отправиться на опытную станцию стричь шерсть с морских свинок и кроликов. Настриженную шерсть надлежало упаковывать в мешки, взвешивать и сдавать заведующему складом под расписку.
          На предприятии возникло серьезное замешательство. Никому из сотрудников никогда не приходилось выполнять подобные работы, смысл которых никому не был понятен. Им даже в голову не могло прийти, что можно каким-то образом состригать шерсть с подопытных зверьков. Как их стричь? Наголо? Да и зачем? И каково им будет без шерсти?
          Это, знаете ли, была та самая точка бифуркации, когда нужно принять неизбежность абсурда, хотя избежать сумятицы в мозгах всё равно не удается. Но времена были такие, когда приказы особо не обсуждались, а только выполнялись.

          В управление прибежал и завскладом готовой продукции. Он повидал на своем веку немало, привык ничему не удивляться и к порученному мероприятию отнесся со всей ответственностью, заявив, что дело это новое, но, видать, с учетом международной обстановки, для государства крайне важное, и что он сейчас освободит на складе побольше места для хранения мешков со свинко-кроличьей шерстью.
          А папа, подливая масла в огонь, выходил из кабинета в коридор, по которому в легкой панике носились сотрудники, и, звонко клацая в приподнятой руке ножницами, словно рвущимися к стрижке, с важным и строгим видом вопрошал:
          – Ну что, все готовы? Все собрались? Тогда начнем выдвигаться навстречу животному царству наших добрых меховых братьев.
          У коллектива, однако, вместо готовности сохранялась растерянность от множества возникающих вопросов. Никогда ещё уровень дискуссии в трудовом коллективе не поднимался на такую сияющую высоту, хотя и полную противоречий здравому смыслу. Кого-то озадачивала и пугала странность самого процесса, даже несмотря на сложность международной обстановки. А те, чье воображение было побогаче, уже представляли себе наголо обритых подопытных животных, и это ужасало еще больше.

          И тогда к директору была направлена инициативная группа, чтобы прояснить главные моменты: чем стричь бедных грызунов? Действительно ножницами? Или брить лезвиями? Или будут выдавать машинки для стрижки? И вообще, будут ли раздаваться циркуляры с инструкциями по правильным методам состригания шерсти с морских свинок и кроликов?
          На посыпавшиеся на него странные вопросы, директор долго молчал, удивленно вытаращив глаза. Но в момент, когда его подвели к стенду с приказом, наступила полная тишина, в которой, по законам жанра, должна была послышаться барабанная дробь. Ей следовало бы разрезать тишину нарастающим звуком и совпадать с тем напряжением, которое читалось в глазах уставившегося на приказ директора. Но вместо этого директор дочитал приказ и покатился от хохота.
          – Это же Павла Васильевича Левитова проделки, – только и смог объяснить он, давясь от смеха. – Товарищи, сегодня же первое апреля!
          И все хором рассмеялись. Никто не обижался, и порицаний не было. Все шутки воспринимались весело, радостно и по-доброму.
          В общем, хоть времена были серьезные и порой суровые, как-то удавалось жить весело. Может потому, что с шутками и юмором никогда не расставались.

          В заключение с осторожностью скажу: я заметил, что наши граждане всё меньше стали понимать иронию, юмор. Всякий раз, прежде чем пошутить, задумаешься: а стоит ли?
          К примеру, делая покупки, я иногда случайно к оплате даю больше денег, чем требуется, разворачиваюсь и ухожу. И мне, опять же иногда, их возвращают с окликом в спину: «Вы дали лишнее». Я благодарю и с иронией к своей рассеянности отвечаю, мол, могли бы не возвращать, а оставить себе и хранить на сердце в память о нашей приятной встрече. Кассирша или продавщица тут же гневно вспыхивает: «Мне чужого не надо!» Тогда мне приходится объяснять, что я просто пошутил и никого не хотел обидеть. Куда девалось чувство юмора у людей?
          Трудно сказать. Теперь в динамичном современном мире всё стало так сложно, противоречиво и, в то же время, одномерно и плоско. Слова и фразы проговариваются спешно, и в них кроме сухой информации больше ничего не хотят видеть. 
          Мне кажется, что в каждом человеке природой заложено отличное чувство юмора. Как и то, что каждый из нас рождается и фантазером, и мечтателем, и поэтом, и изобретателем. Абсолютно каждый! Но грубая и вязкая рутина жизни с самого детства начинает убивать в нас эти проявления. И лишь тем, кто сумеют возвыситься над рутиной жизни, схожей с выживанием, удастся сохранить эти ценные природные таланты.