весенняя капелька о Судьбе

  В юности и не помню, что «думать о своей судьбе» можно и «лодку её мастерить»  Честное слово, ни одного отзвука наших разговоров не долетает через эту бездну (по-настоящему) времени. Я не говорю о мечте стать тем-то и тем-то, сделать то-то и то-то…
Рядом, да не то, что с днём сегодняшним. Сегодня всё порой оплетено знаками судьбы, неслучайности всего, к чему ни прикоснёшься. Как паук какой-то, весь век ткущий своё логово из паутины. А теперь – расплачивайся: паутинки звенят и звенят, гудят и гудят, молотят и молотят, бомбят и бомбят… В общем, по-разному сказывается «опыт – сын ошибок трудных». Но есть дни, когда перекличка внешнего и твоего поражает: везде и во всём видятся горящие письмена. Любой самый краешек разговора на улице или с экрана тебе вещает: – твоё! В стихотворение уткнёшься – жаром обдаст родного, пережитого. Как в «Брюсе Всемогущем» с рекламного плаката вопит всё о твоём. И тогда, уже поживший не слабо, нет-нет,  да и обратишься к «памяти сердца». И вот с улыбкой слышишь от старшей сестры отцовское: «Не будет у нас Колька в цехах работать!»  Как в воду глядел батя, так мало поживший (две его жизни отпахал я). И погнал меня своим посмертным словом из «цехов». А ведь начинал свою трудовую на ЕГО РАБОЧЕМ МЕСТЕ, сколачивая щиты для домиков! И когда с потолка возраста (нет, с чердака уже!) пораскинешь совпадениями – видишь и понимаешь: многое (если не всё почти) не случайно. Но и ни за какие пророчества это не принимаю и гадалок терпеть не могу, и экстрасенсов всякого рода и пошиба (проще – жуликов). А с возрастом и ясно для тебя самого прорисовываются такие дни: «паутина» становится всё гуще и плотней.
И вот идёшь с утра на Елюгу, взбираешься на гору, взбираешься, на ней разворачиваешься спиной к Западу, лицом к востоку: «тюлень» Прислонской горы, распад Елюги с чёрными каплями промоин и прозрачной архитектурой берёзовых рощ, малахитовый сосновый массив Заречья, лента Вели с матовым запёкшимся льдом, убегающая к Кишерме. И над всеми шишкинскими лесными далями – высокое небо с караванами прохладных, сухих  облаков. И всё пространство хлопает невидимыми простынями, половичками. Шумит неостановимо. Гудит, порой повизгивает. И свет лазури, свет солнца. И холод ветра, его сила не пугают, – бодрят, наполняют радостью сопротивления.
Приходишь домой, греешь руками озябшие уши, включаешь монитор и читаешь у Сергея Пагына:

О, небо… Божья рукавица.
Дано нам всем в ней уместиться,
Примнёшь и ты лазурный мех.
Пока же влажной колеёю
Идёшь беспутною весною…

– и радуешься «Божьей рукавице» Сергея, в которой и сам когда-то уместишься. Радуешься необычному образу и тому, как он совпал с только что увиденным и пережитым…
И фильм Хуциева сладко и мучительно бормочет:
– Ну, ты иди.
– Пойдём вместе. Нет, ладно. Я первый…
И гудки в трубке…
И еду позже к Кишерме, в поэтическое местечко, которое люди называют Потоками, где я многое передумал, многое написал «в голове», а в дороге звучит только прочитанное от Ильи Будницкого:

Смотрю на поле, на траву,
И понимаю, что живу…

К вечеру ветер прогревается. Возле моего дома воздух наливается теплом. Тоха, мой кот, забирается в пустующую собачью будку. Перебирает лапами, мурлычет. Боська, пекинес, умчался по тенистой ледяной тропинке по-за дом. Тоха перекрывает ему путь домой, ложится на тёплых, светлых мостках. Боська надрывается смешно, лает… А в большой круг будки вплывает тёплый предзакатный уже свет солнца.
И дома опять согласно звучат вослед строчки Сергея Шелкового:

А в круге конуры собачьей
Роилась солнечная пыль.

Что тут сказать: кто ищет – тот и обрящет. Судьба, однако…