Бабушка

Сегодня исполнилось бы сто лет моей бабушке, Стелле Аркадьевне Гольдман. Мне важно про нее написать.
Она не была "правильной еврейской бабушкой", она была очень-очень спокойной. Лет в пятьдесят она перестала слышать - видимо, так она защищалась от окружавших ее холериков - и под старость хорошо понимала только меня: кажется, читала по губам. Все остальные ей писали.
Она любила альмонах "Апрель" и уважала Бродского, "потому что его ценила Анна Андреевна". Еще она помнила по Харькову Постышева (был такой большевик) и говорила, что он хороший человек.
До революции она училась в гимназии и так и не забыла немецкий и французский. Но деда ругала исключительно на идиш.
Очень любила Короленко и Паустовского. И Вознесенского, почему-то часто повторяла: "ну что тебе надо еще от меня?!"
А вот деда, с которым прожила пятьдесят четыре года, кажется, не любила. Незадолго перед смертью вспоминала человека по фамилии Работяга - коллегу по работе (она была экономистом), за которого ей не разрешили выйти замуж родители потому, что он не был евреем. Ей было тогда уже больше тридцати лет.
А вышли замуж три сесты Гольдман - две родные и одна сводная - за трех братьев по фамилии Кельнер, правда, один из них был тоже двоюродным. Братья эти - сироты, бывшие беспризорники, а тогда молодые инженеры - столовались в доме прадедушки.
Она была старшим ребенком в семье - младшие, Семен, Дебора, Давид, Мура, очень ее почитали. А семья была зажиточной: чайная лавка на главной площади в Кременчуге, потом торговый дом Гольдман и Чепко в Харькове.
Она меня совсем вырастила - я все время болела и мы вместе сидели дома, гуляли, ходили по магазинам. Она читала мне "Трех толстяков" и "Карлсона" и пела украинскую песенку - что-то вроде: "Як шо мыши боишься, ах, ты, сгинь, пропади и до мине не ходи! Цур тоби пек!" Во всяком случае, так я ее слышала.
А еще мы хулиганили и бросались друг в друга носками, и разбили (в другой раз) мой ингалятор, и нам попало от моей мамы.
У нее были чудные длинные косы, которые она укладывала венцом вокруг головы.Она вообще всегда была очень красивой.
На нее почему-то часто кричали соседи по огромной коммунальной кухне, и я однажды лет в шесть высунулась из нашей двери и заорала: "Не смейте кричать на мою бабушку!", а потом у меня поднялась температура, потому что я повысила голос на взрослых.
Она не любила животных, но про колли Джолика, которого я притащила домой с Кондратьевского рынка, говорила: "Это святая собака!"
Когда в девятнадцать лет я сказала, что ухожу из дома, она взяла пакет и молча начала укладывать в него свои вещи, чтобы уйти со мной.
Я была совсем маленькой, когда начала бояться, что она умрет. Кажется, больше этого я боялась только, что мама попадет под машину. Я сидела, закрывшись в шкафу на даче, и молилась Зевсу (других богов я тогда не знала) , чтобы бабушка дожила до 88 лет - этот срок казался мне тогда фантастически далеким.
Она прожила 88 лет и три недели. В больнице я была последней из своих, кто видел её перед операцией. Помню, как её увозили на каталке в операционный блок, я бежала рядом, и она слабо помахала мне рукой. Операцию она перенесла хорошо, хотя никто в это не верил, а ночью все равно умерла.
У нее в бумагах я нашла текст Кадиша, еврейской поминальной молитвы, написанный кириллицей, и три дня до похорон его учила. И поэтому почти не плакала, чем, кажется, шокировала родственников. Я и сейчас его повторяю, когда вспоминаю про бабушку. И не плачу.

28.09.2004