Морок

  …В тайном и мучительном движении «чужой» жизни читал стихи Марии Аввакумовой. Их скрижали в те минуты и часы перестали быть просто строчками. Мне было и страшно читать, и больно до безумия, и не мог не читать одновременно: сошёл бы с ума. Строчки то «шипели, как тридцать три змеи», то тыкали мордой в правду ЧАСА, МИНУТЫ, МГНОВЕНИЯ: СЕ – ИСТИНА! Вещание их было страшно. В те долгие-долгие минуты я понял, какой опасной властью могут открываться слова. Какой опасной глубиной может наделять их обезноженный человек, лишившийся опоры. Смыслы стихотворений, строк, слов и звуков налились густейшей чернью, они расползались по плоти стихотворения, заполняли его зловещей ваксой и били больно и непрерывно в самое сердце. Притягательная и отвратительная биомасса обволакивала их истинные смыслы, отвращала от первородного, вкладывая в обычное – зловеще-вещее. Я и жалел о чтении и словно истязал себя им: на, получи!

Передохнуть всем поодиночке –
Это вот, пожалуйста, всегда.
Журавлихой примерзает к кочке
Сирая российская звезда.

Звёздная, ночная переправа,
Только – ни паромщика, ни лодки.
Да к тому же матушка-держава
Пожалела для сугрева водки.

Берега пусты: и тот и этот.
Всех перетопила переправа,
Как котят, кутят и малолеток.
Слева хрен один и редька справа.

  А потом собственная книга (прочитанная через год вся, от корки до корки за час) провалила в беспросветную грусть и печаль. Вспомнились строчки письма поэта после прочтения моей книги: автор словно выбирает между жизнью и смертью.

  Прошло несколько дней, и я осторожно открыл жгущиеся недавно письмена книги Аввакумовой «Иду домой». Именно – осторожно, как будто страницы могли вспыхнуть под моей волнующейся ладонью. Чёрная-чёрная графика письма на белоснежных простынках… Догляд на одну страничку, другую, третью…

Ночь светла и месячна,
Шапка набекрень.
Спи, вертунья Оленька,
Белая олень.

Голуба, и голенька,
И легка, как тень,
Спи, малютка Оленька,
Белая олень.

Я тебе прохожая.
Я себе семья,
Солнышко восхожее,
Дочка не моя.

Тяжело под думою.
К месяцу схожу.
О тебе подумаю –
Песенку сложу:

Ночь светла и месячна,
Шапка набекрень.
Спи, вертунья Оленька,
Белая олень.

  Страницы книги словно подсушили на неких металлических решёточках. Они позвончели, высветлились, повернулись ко мне доброй своей изнанкой (лицом!). Утекла с жаром страшная киноварь, постройнели освобождённые от плена строчки, и строфы за ними подтянулись, избавились от чрезмерной полноты дьявольского подтекста, напетого мне.
  Я воскрес. Морок покинул меня.