Эрик Сигл. История любви - отрывки

Эрик Сигл
ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
(Отрывки)

Нас обследовали в понедельник. Дженни - днем, а меня - после работы
(дел в конторе было невпроворот). Доктор Шеппард пригласил Дженни еще раз
в пятницу на той же неделе, объяснив, что его медсестра, кажется,
что-то перепутала и он должен перепроверить кое-что. Когда Дженни
рассказала мне об этом повторном визите, я заподозрил, что отклонение
от нормы нашли у нее. Наверное, она думала о том же. Вся эта история
с невнимательной сестрой была слишком примитивна.

Когда доктор Шеппард позвонил мне в контору Джонаса и Марша,
я был уже почти уверен в этом.

- Пожалуйста, зайдите ко мне по дороге домой.

Услышав, что говорить мы будем вдвоем, без Дженни ("Я уже сегодня
беседовал с миссис Бэрретт"), я укрепился в своих подозрениях.
У Дженни не будет детей. Впрочем, не делай преждевременных выводов,
Оливер, не забывай, что Шеппард рассказывал о разных методах лечения,
например, о хирургической коррекции. Но сосредоточиться я не мог,
и ждать до пяти часов казалось глупостью. Поэтому я позвонил Шеппарду
и попросил принять меня пораньше. Он ответил о'кэй.

- Ну и чья это вина? - спросил я напрямик.

- Я бы не сказал, что это "вина", Оливер, - ответил он.

- Ну хорошо, тогда у кого из нас, в таком случае, нарушены функции?

- У Дженни.

Я был более или менее готов к такому ответу, но категоричность тона
доктора поразила меня. Он больше ничего не стал говорить, и я решил,
что он хочет послушать меня.

- Ладно, тогда мы кого-нибудь усыновим. Ведь главное - что мы
любим друг друга, верно?

И тогда он сказал мне:

- Оливер, все гораздо серьезнее. Дженни тяжело больна.

- Объясните мне, пожалуйста, что значит "тяжело" больна?

- Она умирает.

- Но это невозможно, - сказал я.

Я ждал - вот сейчас доктор признается, что все это просто-напросто шутка.

- Она умирает, Оливер, - повторил он. - Мне жаль, но я вынужден
сказать об этом.

Я начал убеждать его, что это какая-то ошибка, возможно, идиотка медсестра
снова что-нибудь перепутала и дала ему не тот рентгеновский снимок.
Он отвечал мне со всем сочувствием, на какое только был способен,
что трижды посылал кровь Дженни на анализ. Так что диагноз
абсолютно точный. Впрочем, он может направить нас - меня и Дженни -
на консультацию к гематологу. Порекомендовать...

Я поднял руку, и он остановился. Мне хотелось посидеть молча минуту.
Просто помолчать и окончательно осознать, что случилось.
И вдруг я подумал вот о чем.

- А что вы сказали Дженни, доктор?

- Что у вас обоих все в порядке.

- И она поверила?

- Думаю, да.

- Но ведь ей придется об этом сказать? Когда?

- Это зависит только от вас.

Только от меня... Боже, в тот миг мне не хотелось жить!

Врач объяснил мне, что терапевтическое лечение при той форме лейкемии,
которая обнаружена у Дженни, - всего лишь временное облегчение
страданий. Да, можно уменьшить боль, замедлить развитие недуга,
но повернуть болезнь вспять нельзя. Так что решать мне.
Впрочем, он не настаивает на немедленном лечении.

Но в эту минуту я думал лишь о том, что все случившееся с нами
чудовищно и безысходно.

- Но ведь ей только двадцать четыре года! - закричал я доктору.

Доктор терпеливо кивнул. Разумеется, он знал возраст Дженни, но знал он
и о том, какая это мука для меня. В конце концов я сообразил, что
нельзя же сидеть в кабинете доктора вечно. И спросил, что же делать.
То есть, что мне нужно делать. Он посоветовал вести себя как можно
естественнее и тянуть это как можно дольше. Я поблагодарил и вышел.

Как можно естественнее! Как можно естественнее!

---------------------


Парадокс: Оливер Бэрретт IV старается уйти из конторы пораньше,
но домой не торопится. Как вы это можете объяснить?

У меня уже вошло в привычку разглядывать витрины на Пятой Авеню - все эти
восхитительные и нелепо-экстравагантные вещи. Я бы обязательно накупил их
для Дженнифер, но ведь я должен вести себя как можно естественнее...

Да, я боялся возвращаться домой. Потому что теперь, через несколько недель
после того, как я узнал правду, она начала худеть. Конечно, совсем
понемногу. И даже не замечала этого. Но я-то, который знал все, заметил.

Меня притягивали рекламные щиты авиакомпаний: Бразилия, острова
Карибского моря, Гавайи ("Бросьте все - и улетайте к солнцу!")
и так далее. В тот день они навязывали Европу в мертвый сезон: Лондон -
любителям походить по магазинам, Париж - влюбленным...

- А как же моя стипендия? А Париж, который я так ни разу и не видела
за всю мою чертову жизнь?

- А как же наша свадьба?

- А разве кто-нибудь когда-нибудь говорил о свадьбе?

- Я. Я сейчас об этом говорю.

- Ты хочешь жениться на мне?

- Да.

- Почему?

Я пользовался таким фантастически безотказным доверием, что у меня
уже была кредитная карточка "Дайназ Клаб". Вж-жик! И вот моя подпись
поставлена поверх пунктирной линии - я стал горделивым обладателем
двух билетов (первый класс, никак не меньше!) в Город Влюбленных.

Лицо Дженни было серовато-бледным, но я-то, входя домой, надеялся,
что моя фантастичная идея вернет хоть немного румянца ее щекам.

- А ну-ка, угадайте, что случилось, миссис Бэрретт? - произнес я.

- Тебя уволили, - предположила моя жена с оптимизмом.

- Выпустили на волю, - ответил я, вытащив билеты. -
Да здравствует воля! Завтра вечером мы в Париже!

- Что за чушь собачья, Оливер, - проговорила она. Но очень спокойно,
без обычной притворной задиристости. Ее слова скорее прозвучали
нежно-ласково: "Что за чушь собачья, Оливер".

- Послушай, ты не могла бы определить поконкретнее, что такое "чушь собачья"?

- Слушай, - тихо отозвалась она, - так не пойдет.

- Что не пойдет? - спросил я.

- Я не хочу в Париж. Мне не нужен Париж. Мне нужен ты.

- Ну уж что-что, а этого тебе хватает! - перебил я ее нарочито веселым голосом.

- И еще мне нужно время, - продолжала она, - а это как раз то,
что ты мне дать не можешь.

Тогда я заглянул в ее глаза. В них была невообразимая печаль, понять
которую мог только я один. Эти глаза говорили, что ей очень жаль.
Ей очень жаль меня.

Мы обнялись и замолчали. Конечно, если уж плакать, то вдвоем.
Но лучше не плакать.

И тогда Дженни объяснила, что она чувствовала себя "абсолютно хреново"
и решила опять пойти к доктору Шеппарду - но не на консультацию,
а на конфронтацию.

- Вы скажете мне наконец, черт подери, что со мной?

И он сказал.

Почему-то я ощущал себя виноватым в том, что она узнала обо всем не от меня.
Она почувствовала это и произнесла заранее продуманную невнятицу:

- Он йелец, Олли.

- Кто, Джен?

- Аккерман. Гематолог. Он законченный йелец: он закончил там
и колледж, и Медицинскую Школу.

- Да ну? - пробормотал я, понимая, что она старается как-то облегчить
этот тяжелый разговор.

- Надеюсь, он хоть умеет читать и писать? - поинтересовался я.

- Ну, в этом еще предстоит убедиться, - улыбнулась миссис Оливер
Бэрретт, выпускница Рэдклиффа 1964 года, - но я уже выяснила,
что разговаривать он умеет. Мне хотелось поговорить.

- О'кэй, ну тогда сойдет и йелец, - сказал я.

- О'кэй, - сказала она.

---------------------


Это случилось через месяц, сразу же после обеда. Она не хотела уступать
и каждый день возилась на кухне. В конце концов мне удалось ее убедить,
и она все-таки разрешила мне убирать со стола и мыть посуду (хотя
поначалу она, горячась, доказывала, что это "не мужская работа").
Итак, я убирал чистые тарелки, а она играла на рояле Шопена.
И вдруг остановилась на середине прелюдии. Я бросился в гостиную.
Она сидела, просто сидела - и больше ничего.

- С тобой все в порядке, Джен? - спросил я (конечно, понимая,
что "все в порядке" быть уже не может).

- У тебя хватит денег на такси? - поинтересовалась она.

- Конечно, - ответил я. - А куда ты хочешь поехать?

- Ну, например, в больницу.

И посреди обрушившегося на меня суматошного смятения я вдруг понял:
"Вот оно". Дженни уходит из нашей квартиры, чтобы больше никогда
сюда не возвращаться. Пока я собирал для нее вещи, она просто сидела.
О чем она думала? О нашей квартире? Хотела вдоволь насмотреться
и все запомнить? Нет. Она просто сидела, ничего не видя перед собой.

- Эй, - сказал я, - может быть, ты хочешь захватить с собой
что-нибудь конкретно?

- Нет. - Она отрицательно покачала головой, а потом,
после некоторого размышления, прибавила: - Тебя.

Спустившись вниз, мы пытались поймать такси, - что очень нелегко сделать
вечером, когда все едут в театр или еще куда-нибудь. Швейцар свистел
в свой свисток и размахивал руками, прямо как ополоумевший судья
во время хоккейного матча. Дженни стояла, опираясь на меня, и я
втайне не хотел никакого такси - лишь бы она вот так стояла и стояла,
опираясь на меня. Но "мотор" в конце концов поймали. А таксист
(нам всегда везло) оказался весельчаком. Едва он услышал про больницу
Маунт Синай, он начал, как водится:

- Не волнуйтесь, ребятки, вы в надежных руках. Мы с аистом
давненько занимаемся этим делом.

На заднем сиденье Дженни свернулась клубочком и прижалась ко мне.
Я целовал ее волосы.

- Это у вас первенький? - спросил наш жизнерадостный водитель.

Думаю, Дженни почувствовала, как я собираюсь рявкнуть на этого малого,
потому что прошептала:

- Не надо, Олли. Он ведь так старается.

- Да, сэр, - ответил я ему. - Это наш первенец, и моя жена неважно
себя чувствует. Может быть, попробуем проскочить на красный?

Он доставил нас в Маунт Синай в мгновение ока. Этот парень
действительно хорошо к нам отнесся, был очень вежливым, открыл нам
дверь и все прочее. Перед тем как уехать, он долго желал нам счастья
и удачи. Дженни поблагодарила его.

Мне показалось, что у нее подкашиваются ноги, и я хотел
внести ее внутрь на руках, но она отказалась.

- Только не через этот порог, Преппи.

Поэтому мы вошли, и я еле вытерпел мучительно-педантичный процесс
оформления больничных бумажек.

- У вас есть "Голубой щит" или другие медицинские страховки?

- Нет.

(Кто же думал о таких пустяках? Мы были слишком заняты покупкой фарфора.)

Конечно, приезд Дженни не был для них полной неожиданностью.
Его предвидели, и нами сразу же занялся Бернард Аккерман, доктор медицины
и, как предполагала Дженни, хороший парень, хоть и "законченный йелец".

- Мы будем ей вводить лейкоциты и тромбоциты, - проинформировал он
меня. - Это то, что ей сейчас нужно больше всего. Антиметаболиты
вводить не надо совсем.

- А что это значит? - спросил я.

- Это замедляет разрушение клеток, - объяснил он, - но - Дженни знает -
при этом могут возникнуть неприятные побочные явления.

- Послушайте, доктор. - Я знал, что напрасно читаю ему эту лекцию. -
Решает Дженни. Как она скажет, так и будет. Только уж вы, ребята,
постарайтесь, чтобы ей не было очень больно.

- В этом вы можете быть уверены, - ответил он.

- Сколько бы это ни стоило, доктор. - Я, кажется, начал переходить на крик.

- Это может продлиться несколько недель, а может тянуться месяцами, -
предупредил он.

- Наплевать на деньги, - сказал я.

Врач был со мной очень терпелив и спокойно реагировал
на мой бессмысленный напор.

- Я просто хочу сказать, - объяснил Аккерман, -
что никому не известно, сколько ей осталось.

- Запомните, доктор, - продолжал я командовать, - запомните:
у нее должно быть все самое лучшее. Отдельная палата. Своя сиделка.
И так далее. Пожалуйста. У меня есть деньги.

---------------------


Отныне мой день делился на время посещения больницы и время
для всего остального. Это остальное значения не имело. Я по привычке
ел, наблюдал, как Фил (опять!) вылизывает квартиру, и не мог уснуть
даже после таблеток, выписанных мне Аккерманом.

Однажды я услышал, как Фил пробормотал, обращаясь сам к себе:

- Я больше так не могу.

Он был в соседней комнате и протирал наш столовый сервиз. Я ничего
не сказал ему, но про себя подумал: "А я вот могу. И кем бы ты ни был -
Распоряжающийся Нами Там Наверху, - я прошу: Пожалуйста, Сэр,
пусть все это продлится, я могу выносить это до бесконечности.
Потому что Дженни есть Дженни".

В тот вечер она выставила меня из палаты. Ей захотелось поговорить
со своим отцом "как мужчина с мужчиной".

- На это совещание допускаются только американцы итальянского
происхождения, - сообщила она. Лицо ее было таким же белым,
как и подушки, на которых она лежала. - Так что ползи отсюда, Бэрретт.

- О'кэй, - согласился я.

- Но не слишком далеко, - добавила она, когда я уже дошел до двери.

Я отправился посидеть в холле. Вскоре появился Фил.

- Она сказала, чтобы ты заползал, - прошептал он так, словно
внутри у него была какая-то глухая пустота. - Пойду куплю сигарет.

- Закрой эту чертову дверь, - приказала она, когда я вошел в палату.

Я подчинился, а когда подходил к кровати, вдруг увидел все это целиком.
Я имею в виду капельницу и прозрачную трубку, ведущую к ее правой руке,
которую она все время старалась держать под одеялом. А я хотел видеть только
ее лицо - каким бы бледным оно ни было, на нем все еще сияли ее глаза.

Поэтому я быстро сел рядом с ней.

- Мне совсем не больно, Олли. Знаешь, на что это похоже?
Кажется, словно медленно падаешь с обрыва.

Что-то задрожало у меня внутри - нечто бесформенное, подбирающееся
к горлу, чтобы заставить меня плакать. Но этого не будет.
Не будет никогда. Сдохну, а не заплачу.

Нет, я не собирался плакать, но и говорить тоже не мог.
Я смог только кивнуть в ответ. И я кивнул.

- Ерунда, - сказала она.

- М-м? - Это было больше похоже на мычание, чем на какое-нибудь слово.

- Нет, ты не знаешь, как падают с обрыва, Преппи. Ты ни разу
в своей дурацкой жизни не падал с обрыва.

- Падал, - возразил я, вновь обретя дар речи. - Когда познакомился с тобой.

- Да-а... - На ее лице промелькнула улыбка. - "О, что за падение
это было!" Откуда это?

- Не знаю, - ответил я. - Шекспир?

- Да, но кто это говорит? - произнесла она жалобно. - Я не могу даже
вспомнить, из какой это пьесы. Я же закончила Рэдклифф и такие вещи
должна помнить. Ведь я знала наизусть нумерацию всех вещей Моцарта
в издании Кехеля.

- Подумаешь, большое дело, - сказал я.

- А вот и большое. - И затем, нахмурившись, спросила: -
Под каким номером идет концерт си-минор для фортепьяно с оркестром?

- Я посмотрю, - пообещал я.

И я знал, где надо смотреть. Дома, на полке у рояля.
Найду этот концерт и завтра первым делом скажу ей номер.

- А ведь я когда-то это знала, - сказала Дженни. -
Правда. Когда-то я это знала.

- Слушай, - произнес я, подражая Богарту, - ты что, хочешь поговорить
о музыке?

- А ты предпочитаешь говорить о похоронах?

- Нет. - Я пожалел, что перебил ее.

- Похороны я обсудила с Филом. Ты меня слушаешь, Олли?

Я отвернулся.

- Да, слушаю, Дженни.

- Я сказала, что он может заказать католическую мессу. Ты же не будешь
против? О'кэй?

- О'кэй, - ответил я.

- О'кэй, - повторила она.

И мне стало немного легче, потому что самое тяжелое было уже сказано.
Но я ошибся.

- Послушай, Оливер, - мягко сказала Дженни - она всегда говорила так,
когда злилась. - Перестань себя изводить, Оливер.

- Что?

- У тебя виноватый вид, Оливер, ты изводишь себя.

Я напрягся изо всех сил и попытался изменить выражение лица,
но оно словно застыло.

- Никто не виноват. Понимаешь ты это, Преппи? - продолжала она. -
Пожалуйста, перестань винить себя!

Я хотел смотреть на нее, не отрываясь, - всегда, вечно...
И все же опустил глаза. Мне стало совестно, что даже сейчас Дженни
может с такой легкостью читать мои мысли.

- Неужели ты не можешь сделать для меня такую ерундовину?
Я прошу, Олли. Тогда все у тебя будет о'кэй.

И опять что-то зашевелилось у меня внутри, подобравшись так близко к горлу,
что невозможно даже было ответить "о'кэй". Я молча смотрел на Дженни.

- Да черт с ним, с этим Парижем, - внезапно произнесла она.

- А? Что?

- И с Парижем, и с музыкой, и со всей остальной чепухой. Думаешь,
ты меня всего этого лишил? Да мне наплевать на все это. Ты что, не веришь?

- Да, не верю, - честно признался я.

- Тогда убирайся отсюда. Нечего тебе делать у моего чертова смертного одра.

Она не шутила. Я знал, когда Дженни говорит что-то всерьез.
И я купил разрешение остаться, солгав:

- Я тебе верю.

- Так-то лучше. А теперь я хочу тебя кое о чем попросить.

И снова что-то сжалось у меня внутри, стараясь выдавить рыдания.
Но я выдержал. Я не буду плакать. Просто кивну головой, давая понять
Дженнифер, что выполню любую ее просьбу.

- Пожалуйста, обними меня покрепче, - попросила она.

Я положил руку на ее плечо (боже мой, такое худое!) и тихонько сжал его.

- Нет, Олли, не так, - сказала она. - Обними меня по-настоящему.
Иди ко мне.

Очень осторожно - чтобы не задеть все эти трубочки - я прилег рядом
и обнял ее обеими руками.

- Спасибо, Олли.

Это были ее последние слова.

---------------------


Я спустился. Внизу, в больничном холле, стояла полная тишина.
Я слышал только стук своих каблуков.

- Оливер.

Я остановился.

Это сказал мой отец.

Если не считать сидевшей за столиком дежурной сестры, мы были наедине.
Мне вдруг пришло в голову, что в это ночное время, кроме нас,
в целом Нью-Йорке бодрствует, должно быть, всего несколько человек.

Я не мог его видеть. Я пошел, не останавливаясь, прямо к вращающимся
дверям. Но через мгновение он уже стоял на улице рядом со мной.

- Оливер, - произнес он. - Ты должен был мне все рассказать.

На улице было очень холодно, и я обрадовался этому, потому что
мое онемевшее тело смогло наконец ощутить хоть что-нибудь.
Отец продолжал говорить со мной, а я продолжал стоять неподвижно,
чувствуя, как ледяной ветер хлещет меня по лицу.

- Как только мне стало об этом известно, я сразу бросился к машине, -
рассказывал он.

Я забыл надеть пальто. И от холода у меня уже ломило все тело.
Хорошо. Очень хорошо.

- Оливер, - торопливо проговорил мой отец. - Я хочу помочь.

- Дженни умерла, - ответил я.

- Прости, - почти беззвучно прошептал отец.

Не знаю почему, но я вдруг повторил то, что однажды, давным-давно,
услышал из уст замечательной девушки, теперь уже мертвой.

- Любовь - это когда не нужно говорить "прости".

А потом я сделал то, чего никогда не делал в присутствии отца,
и уж тем более в его объятиях. Я заплакал.

---------------------