Смысл поэзии - II

II
Что заставляет человека описывать окружающую его действительность? В случае Петербурга, это удивительное тонкое ощущение родства и, в то же время, осознание фантастичности раскинувшегося на брегах Невы полиса. Парады, пороки, бедность, бюрократия и торжество, заключенные в мрамор, дают сочетания совершенно разные. Сами по себе эти явления были всегда, и в каждом городе они раскрывались по-своему натурально и масштабно, но Петербург, как явление, для России из ряда вон выходящее, предстал в манере, не свойственной собственной стране. Город перестал быть физическими границами простирающегося пространства – это огромные, инженером расчерченные декорации для непрекращающегося спектакля, и понимание твоего непрерывного участия дает эффект абсурдности, с одной стороны, с другой – желание быть вовлеченным как можно больше, ибо распорядок действий, продуманный еще до Вас, привлекает, а архитектура, превращаясь в полноценное действующее лицо, добавляет этой пьесе большое количество уникальных особенностей. Как известно, это первый русский город, вышедший за рамки всего русского, встроившийся в общемировой контекст. В таком случае, нет нужды отвечать на вопрос, как эта самая архитектура и городская атмосфера влияют на своих жителей. Мандельштам – воистину дитя этого города, или даже – цивилизации, как написал о нем когда-то один поэт. Эти тротуары, портики, шпили церквей, – все они содержат в себе все произошедшее, все, что было. Иначе почему каждую ночь на Сенатской площади оживают вдруг декабристы, от шумного выстрела падает Милорадович, а с утра в отдалении болтаются на ветру пять тел, придавая палачу уверенности в своем мастерстве? Осип Эмильевич высекал суть из камня лучше, чем кто-либо до него. Так, во время первой поездки по Москве ему вдруг привиделся город допетровский, определивший его судьбу – влюбленный в М.(Мнишек) обречен на смерть. Он, как и этот город, отчетливо ощущал свою включенность в историю, традицию, поэтому с таким трепетом к ним относился в своих стихах. Отчасти поэтому он так любил Петербург, и название тут принципиально важно – Петроград и Ленинград места чуждые человеку, мыслившему за рамками «родился в - умер в». Как любой человек, родившийся в России, путем образования преодолевает состояние гражданина и становится русским, Мандельштам жил в Петербурге до самой своей смерти, с чем его вдове повезло гораздо меньше.
Руки, в отличие от глаз, не переставали быть мокрыми все это время, что само по себе смешно – никто на них и не посмотрит. Эмоция – вот что важно. Она сразу скажет смотрящему о Вашем возрасте, может – религии, а может – любимом авторе. Мы будем не в той позиции, чтобы о чем-либо судить. Все как раз-таки наоборот. Я вышел наружу, минуя дом, желтый, с вынесенным вперед портиком, облупленной крышей, пострадавшим от человеческого невежества классицизмом, ставшим более похожим на эклектику с этими дурными вывесками. Там я когда-то играл в карты с обер-прокурором. На втором этаже, в уютной зале, в глубине кресла, с распахнутыми глазами некогда сидел я. Или мог бы сидеть. Я всегда думал, что заслуживаю чего-то подобного, ибо умение играть в карты – одно из моих основных. Думаю, мои друзья успели в этом убедиться. В далеком парке раздался гул бездомной собаки. То, наверное, был Кудряш, соседский, с которым я играл в детстве во дворе, то кидая ему палку, которую он возвращал вместе с плеядой репейников, то смотря на некогда открывавшиеся звезды, находя в них знакомые созвездия и вызванное детским, местами наивным счастьем душевное упокоение, будто кроме этого ничего и не было. И не нужно было.  Чей-то ребенок, ощущая всю странность этого момента, вдруг заплакал, что после сделала и женщина, державшая его. Дул легкий ветер, трогая легонько полы моей рубахи, открытой настежь, будто готовой к нежным объятиям, пусть даже и той женщины, уверенно стоявшей с Максимкой. Этот пейзаж я видел еще в детстве, но в Петербурге каждый статичный кадр, пусть даже и скопированный полностью, всегда будет разным, отличным. Откликнувшись на новизну увиденного, я закрыл глаза. Перед ними пронеслось что-то до боли знакомое, родное, а нос учуял запах свежей выпечки, какую можно было купить только на первом этаже родительского дома. Совсем некстати раздался выстрел. На секунду сердце мое наполнилось сожалением о том, что кто-то увидит мои слезы, любившие эту жизнь гораздо больше, чем сама жизнь. Мой бог останется со мной. В голове громко прозвучало грубое «амнистия». Я открыл глаза. Мне казалось, что я уже видел этот скучный пейзаж, причем не раз и не два. Только неясным было ощущение какого-то тепла, обволакивавшего мою правую широко распахнутую ладонь. То была рука отца.