Богоизбранным и богооставленным народам

I.

В час, в который я только безмолвно восстал от одра,
И адамовы глины, как тесто, месил спозаранок,
Точно скульптор, готовясь к созданию масс из ребра,
В створ ко мне постучался кровавый от боя подранок.
 
Я открыл ему дверь, и заполз в мою утлую клеть
Черноокий юнец, что боролся и с богом, и с гоем,
Под плетьми издыхавший в Египте и... жаждущий плеть,
Чтобы с боем изгнать сотворивших их этнос изгоем.
 
Он лежал предо мной... и не холоден был, не горяч.
Руки-плети болтались средь клети, подобно канатам.
Он душою кричал, но сплетения сердца напрячь
Не желал ни единый бездушного кокона атом.
 
Предо мною лежал опалённый эпохи скелет,
Точно глиняный сюнь[1], обожжённый «Драконом»[2] в Исине[3].
Он был иссиня-красен, и… стилос[4] сменить на стилет[5]
Возжелал и взалкал, и затрясся как силос[6] в трясине!
 
Смолянистого локона темень застлала окно.
Кто в себе не един – распадётся на тысячи клетей.
По углам расползлись его нервы, разъяв волокно
На бесцельный пунктир обессмысленных тысячелетий.
 
А по нервам расторгнутым тёк электрический ток
Вдоль бесчувственных масс омертвелых – хоть в ступе меси их.
Знать, покуда Отец не закроет пред массой чертог,
Мир потонет к чертям, месмеризма ища в лжемессиях.
 
Естеству я не верил, но верил тому, что узрел
Силой духа, изгнавшей скитальца (из ада ль?; из рая ль?).
Впрочем, тот, кто прозрел телесами – не факт, что созрел.
Эти очи – как пещь с древесами. Не так ли, Израиль?
 
В драном рубище дравшийся в кровь убегал от погонь
Ты почти сорок лет средь песков, попалённых в пустыне,
Изжигающих погань из сердца, но духа огонь
Не сумевших затеплить, как пламя свечи при святыне!
 
А цунами страстей размывало спасений причал
И в глубинах топило ковчеги, неверные Ною.
Если б видел я веры порыв, где ты в сердце кричал,
Неужели б твой труп не восстал, как Финист, предо мною?
 
Я б вдохнул в него дух сквозь ноздрю: «Богоизбранный, зри!»,
Бренной брезгуя плотью, чьи ребра – заплотные[7] жерди,
Чтоб увидеть сквозь стены, как в огненной дымке зари
Загорались под взором отверстым светила и тверди,
 
Под сомнамбул, разбуженных Солнцем, всходящим с луной,
В феерический хор восстающих на суд поколений...
Так чего же, Иаков, ты борешься в сердце со мной –
Не склоняя главы, не вставая ни «на» – ни «с» коленей?


II.

...Я ль с тобою играю, аль дух твой близ жертвы взыграл[8]
С электроном, пленённым на мантии капли янтарной?
Ныне – тщета, изгой-маргинал! Мартингал, интеграл
Я из гоев возьму в хиромантии эридитарной,
 
Разнобой их исправлю, грядущих к началу начал –
В на челе предначертанной фабуле в духе и вдохе,
Зверобоем набата, чей «Колокол» гневно качал
Коченеющих масс поминальные вопли эпохи,
 
Истязавшие душу сквозь грубые срубы икон
Под монархом истлевших часовен над вечным покоем[9]...
Эпигон полигона в погонах прорвал Рубикон,
И почивших не в Бозе подъяла команда «по коням».
 
То – не клич мироносиц, узревших покинутый грот!
То – не радость зачатья в устах Иакима и Анны!!
Это – крик душегубов душевных: жесток сей народ;
И распятья не помнят Христа на Руси Иоанны[10]!
 
Как пасти и спасти их средь бездны безвидной шальной?
Блудный сын, что вернётся к Отцу – не израдник[11] – отрада!
Я крещу их, пришедших работать в предсумрачный зной[12],
И взращу их сквозь виселиц шпалы шпалер вертограда –
 
Сердцем гадких утят, да прекрасных в крылах лебедят
(Точно склёпанных мастером наспех топорной халтуры,
Убегая, куда – врастопырку – глазницы глядят
Леденящими слепками плоть изводящей натуры
 
Косоглазых монголов, сарматов степных да хазар –
Голономных голов поголовий в колен поколеньях:
То – Базаровых-скептиков зорких, то рабский базар
Под калёным углём, испытующим плоти в каленьях)!
 

III.

Не гляди ж на меня в неприглядном своём неглиже –
Сквозь изнеженных век поволоку, суть войлоки-шторы.
Спор Сократов исчерпан – без шпор невозможен уже,
Днесь стократы бегут и вонзают в историю шпоры!
 
Здесь вздымают народы и гонят с огнями волков,
Что в овечьей приходят (с душою змеиною) шкуре.
И взимают комвзводы отары овечьих полков,
Воскуряя их плоть, избавляя плебеев от курий.
 
Есть меж них кровопийцы, есть крови народной певцы.
Есть и «истин вселенских истцы», истощённые в росте
(Оцет пить предпочли бы, коль так завещали б отцы,
И Христа бы оцтом напоили от губки на трости).

Здесь в оврагах тоннельных потоков энергий Ферми,
Разлетаться частицам в экстазе локальных эксергий.
Пересветов с Ослябей, за Царскими выждав дверьми,
Отправляет на битву с врагами игумен их Сергий!
 
Как поднять тут глаза, и принять в своем сердце Христа...
В час, когда подымают лишь баррели с нефтью Ямала
В той стране, где один лишь восстанет от стона из ста
(Ибо званных к веселию много, но избранных мало)?

 
IV.

Что ж ты, мытарь лукавый – душою святой фарисей,
Коли очи горе, а не долу, то разве ж то горе?
Я имел свой резон наблюдать, как тонул Моисей
Пешешествовав посуху квантовой плотности море,
 
Как почти сорок лет кочевала пустыней Урга [13]
На исходе времён Моисея. Мой сей драматурга
Сверсценарий! И ныне метёт по каналам пурга,
Пуританского танца субстанций пурга демиурга.
 
...На окраинах – мгла Петербурга. Шинелью – метель.
А на улицах мёртвых от вставших (на битвы?) заводов,
Проходная, как матерь, в октябрьской пороши постель
Исторгает, рождая сквозь смерть, комиссаров-комвзводов.
 
Вскую месту блюстителям быть, коль исчезли места?
Вам отныне не жить, им – отныне не править по праву.
На распутье опять на распятье отдали Христа,
И кричала толпа «дай вождём нам комвзвода Варавву».
 
Им бы – ворвань во рвах углебать да навар воровать,
Самовар раздувать, как из мухи слона, на седмицу,
После – кровь проливать (сокрывавших добро под кровать)
И под кров петуха запускать из ручищ, как синицу,
 
Осеняя десницей своей журавля в синеве,
Оставляя надежды грядущим... на смертные муки.
И отныне несёт вам судьбу ледокол на Неве,
Авроральным огнём обагряя свирепые руки.

...Гаснут свечи в шанд;лах: окончен империи бал –
Эллиптических вальсовых циклов экстаза глиссада.
И не каменный гость Дон-Жуана, а скифский балбал
Воскресает в вандалах для рубки вишнёвого сада[14].
 

V.

Эх вы – боровы, воры и вороны: дай вам Варрав...
В век, где майнинг – небесная манна, а виры – как майны,
Я мертвлю вас за имя Владыки, кто, смерти поправ,
На воскресную жатву воздвиг не косцов, а комбайны.
 
...

Так восстань же, душа, как восстали иные на бунт,
Диониса изгнав и анисовой трудников – дьяков.
И, на ладан дыша, воскресай праотеческий грунт,
Яко видеста очи... как встал ты с колена, Иаков.
 
И в хтонический час аскетически-алой зари –
Огранённым алмазом в кристалле столетий, как гранок,
В час восстания массы... из мёртвых (с креста ли?) – цари!
Аль... под падшей звездою умри, мой избранник – подранок.


===========================================================
Примечания:

[1] Глиняный сюнь (глиняная окарина) – один из древнейших духовых музыкальных инструментов Китая, род свистковой флейты. Археологи свидетельствуют, что около 8 тыс. лет тому назад глиняный сюнь использовался во время охоты. По легенде, сюнь берёт начало от так называемых «каменных метеоритов», из которых люди изготовляли орудия для охоты.

[2] Печь-дракон – тип восходящих многокамерных печей обжига, требующих очень большого количества керамики для общины на гончарном производстве. Китайские «печи-драконы» позволяют достигать высокой температуры, особо если подтапливать камеры дополнительно. Но такая печь предполагает также специализацию и несёт в себе зачатки индустриализации гончарного производства.

3] «Исинская глина» или «Цзыша» – собирательное название для глин, добываемых в районе города Исин в Китае. Получили известность благодаря изготавливающейся из них посуде, в основном чайникам.

[4] Стилос (по воску) (стило, от др.греч. столб, колонна, писчая трость, грифель) – инструмент для письма в виде остроконечного цилиндрического стержня (длинной 8–15 см и диаметром около 1 см) из кости, металла или другого твёрдого материала. Стилос широко применялся в античности и в Средние века. Заострённый конец стилоса использовался для нанесения (процарапывания) текста на восковых табличках.

[5] Стиле;т (итал. stiletto от лат. stilus – «палочка для письма», «острый стержень») – колющее холодное оружие, кинжал итальянского происхождения с прямой крестовиной и тонким и узким клинком, в классическом варианте не имеющим режущей кромки (лезвия).

[6] Си;лос: 1. Корм для скота – зелёные части растений, приготовляемые заквашиванием. 2. Сооружение в виде башни или ямы для хранения таких кормов. Аллюзия на: 1. Евангельскую «закваску» из притчи; 2. Сторожевую и вавилонскую башни.

[7] Заплот – рег. (Сибирь) забор, деревянная сплошная ограда, из досок или брёвен.

[8] Аллюзия на библейский сюжет, когда «Давид воспляса пред жервенником».

[9] Аллюзия на картину «Над вечным покоем».

[10] Аллюзия на «Иваны, не помняющие родства».

[11] Израдник = изменник.

[12] Аллюзия на «Притчу о работниках в винограднике».

[13] Урга – в XVII–XVIII веках – кочующая резиденция монгольских Богдо-гэгэнов.

[14] К. С. Станиславский в своих воспоминаниях об А. П. Чехове писал:
«Послушайте, я же нашёл чудесное название для пьесы. Чудесное!» – объявил он, смотря на меня в упор. «Какое?» – заволновался я. «Ви;шневый сад», – и он закатился радостным смехом. Я не понял причины его радости и не нашёл ничего особенного в названии. Однако, чтоб не огорчить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление…
«Послушайте, не Ви;шневый, а Вишнёвый сад», – объявил он и закатился смехом. В первую минуту я даже не понял, о чём идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук ё в слове «Вишнёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе.
На этот раз я понял тонкость: «Ви;шневый сад» – это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но «Вишнёвый сад» дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растёт и цветёт для прихоти, для глаз избалованных эстетов.