Не верь молчанью моему...

Не верь молчанью моему.
Оно таинственно, но ложно.
Сдержать у горла тетиву,
(как и петлю), ещё возможно.
Ещё возможен вздох. И хрип
на выдохе приятней эха.
Еще бессовестной потехой
бессонницам кроватный скрип
не надоел, не расшатал
седого моря до уключин.
И вал девятый не настал,
и галс в иное не изучен.
Ещё на стенах есть места,
где жалость в белом не являлась.
Ещё рассветная усталость
не тянет пасть в углу холста,
ресниц раздвинув бахрому,
как чёрную дыру потери.
Не верь молчанью моему,
не верь, как я ему не верю,
как зверю в клетке – приручён,
и корм с руки хватает нежно,
но зверь проснётся неизбежно
внутри... снаружи... – обречён!
Причём, как зверь среди зверей,
недолго будет инвалидом,
не хватит веских козырей,
не хватит блеска – неликвидом
пойдёт на переплавку – в медь! –
моё молчанье низкой пробы...
...Весна. Чумазые сугробы
попались в солнечную сеть,
но ускользают сквозь ячеи
ручьями в облака следы
среди грачиных разночтений
неразграниченной среды.
Труды – почище человечьих,
повыше низостей земных.
Мы ж ищем сложности в простых
междоименьях, междометьях ,
всё запихнуть хотим в суму,
да по уму, да чтоб красиво...
Не верь молчанью моему –
оно уже на грани срыва.
Оно ж, сорвавшись, погребёт
и боль, и сладость этой боли.
Оставь! Оставь её на воле.
Оставь во взгляде чёрный лёд.
Я по нему одно – приду –
судьба! – иного не попишешь.
И утону, и пропаду,
и вот тогда ты всё услышишь.
И напряженье тетивы,
и острия шальную тупость,
и суеты хмельную глупость,
и разряженье синевы.
И мглы змеиное шуршанье.
И ржанье сытых небылиц,
и липкое размежеванье
дыханья на зверей и птиц –
на вдох и выдох. И по стенам –
услышишь – мечутся углы.
Услышишь рокот волн по венам,
как разбиваются валы
и как зализывают раны
«барашки» млечным языком.
...И голос встречного тумана
тебе покажется знаком.
И память коротко взмахнёт,
превозмогая тяготенье.
И я коснусь прозрачной тенью,
благословляя твой полёт
в мою последнюю страну,
где так безгрешно и безбожно...
Не верь молчанью моему,
пока оно ещё возможно...