Женщины, которых я любил

Милые дамы, с праздником вас. Это мой отчет о проделанной работе. )
Фрагмент.
                To all the girls I've loved before ©


Женщины, которых я любил

Как-то на мое замечание, что я не честолюбив и не гонюсь за славой, задали вопрос – А для чего публикуетесь? И надо признаться, вопрос не пустячный.

Традиционно, занимаясь писательством, преследуют две цели – популярность (славу), и деньги. У Пушкина можно найти в письме Вяземскому о поэме "Бахчисарайский фонтан":
«Печатай скорее; не ради славы прошу, а ради Мамона».

И некоторые состоявшиеся писатели (имеющие веские основания судить о предмете), выделяют (иногда категорично) одну из этих целей.

«Тот, кто не надеется иметь миллион читателей, не должен писать ни одной строки». Гёте

«Будь я проклят, если напишу роман только для того, чтобы обедать каждый день!». Хемингуэй.

«Писатель, конечно, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать». Маркс.

Знаменитый английский критик, лексикограф, поэт Сэмюэл Джонсон настаивал: «Надо быть круглым идиотом, чтобы писать не ради денег».

Правда, Квентин Крисп английский писатель и актёр выделяет и третью цель:
«Есть три причины, по которым становятся писателем. Первая: вам нужны деньги; вторая: вы хотите сказать миру что-то важное; третья: вы не знаете, чем занять себя длинными зимними вечерами». 

Можно найти мнения и других писателей в подтверждение той, или иной точки зрения.

В отношении себя скажу, я не так самонадеян, чтобы искать заработка писательством. Слава меня не прельщает. Ведь, «Слава — нас учили — дым» (Жуковский). И жизнь моя не дает возможности для праздности и скуки. По крайней мере, я от них не изнываю.

Есть высказывание В. Шукшина, которое, возможно, ближе всего отражает мое стремление писать: «Каждый настоящий писатель, конечно же, психолог, но сам больной».

Я сажусь писать, когда я чувствую внутри боль. Писательство для меня – самоанализ. Я занимаюсь самолечением.

Поэтому все, что я пишу очень автобиографично. Хотя я и стараюсь уходить от этого.

Почти как у знаменитого немецкого драматурга Фридриха Геббеля: «Всякий пишущий пишет автобиографию — и чем менее он это осознает, тем более автобиографичен».

Поэтому, может быть, после написанного и опубликованного, есть ощущение близкое к тому, на которое указывает Эдна Милли: «Опубликовать свою книгу — значит добровольно выйти на публику без штанов».

Так что пишу ради излечения. А публикую?

В общем-то, у меня почти всегда есть конкретный адресат (или их несколько), к которым я не могу обратиться лично. По разным причинам. И есть адресат, к которому я обращаюсь всегда. Это мои дети. У меня есть надежда, что когда-нибудь, когда им нужны будут ответы на сложные вопросы, и им нужно будут узнать мое мнение, а другой возможности у них уже не будет, они прочтут это. Поэтому я стараюсь быть честным и открытым настолько, насколько это возможно. Даже тогда, когда принято использовать фигуру умолчания. Я думаю, что человек, стремящийся открыто смотреть на себя и свое прошлое, не может  повредить своей репутации.

Есть еще резон для публикаций. Хранение бумажных и электронных архивов дома имело неудовлетворительные результаты.

И в качестве жеста приличия, я почти всегда предупреждаю читателя, что моя писанина на любителя. И может быть не стоит тратить на нее драгоценное время своей единственной скоротечной жизни.

Только если название или первая строка, фраза вызвали у вас интерес, тогда. А так не стоит. Если что-то из того, что я пишу вам против шерсти, не стоит. Ищите единомышленников. Так будет правильней.

Ну, что ж, мой терпеливый читатель, если ты осилил мои не короткие рассуждения на общелитературные темы, перейдем к женщинам. Моим вечным музам.

Хотя… Времена теперь удивительные. И мужчины влюбляются уже не только в женщин, но и в мужчин. Когда романтические отношения возникают у двух женщин, в большинстве случаев, это выглядит, как милое баловство. Но когда крепкий бородач в кругу приятелей и подружек, став на колено, с дрожью в голосе, протягивает, смущающемуся добру молодцу, коробочку с обручальным колечком, и это встречается радостными и одобрительными возгласами и аплодисментами… Можно было бы смеяться. Но… не получается.

Удивительные времена. Теперь человек может просто любить другого человека. И, наверное, это здорово. Без иронии, здорово. Я никого не осуждаю. Совсем нет. Каждый имеет право тратить свою жизнь на то, что считает нужным. Выбирать себе меню, или диету. Как говорил мой давнишний знакомый, отправляя жену отдыхать на море: «Лишь бы на здоровье!». Вот только, когда они решают завести детей, они идут к другому человеку (иногда, совершенно незнакомому), который рожает им детей. Может этот человек очень хороший. Но он не любимый. Бесплодная любовь, и дети, рожденные не от любимого человека. Ну…

Для меня, в общем, это загадка.

Хотя, судя по тому, как развиваются события, лет черед десять, пятнадцать, двадцать, для тех, кому сейчас еще подтирают нос, возможно, это уже не будет загадкой.

Так что делаем зарядку по утрам, проветриваем комнату перед сном. Нужно дожить, и посмотреть, что там будет.

Тут впору вспомнить поэта:

"Чего не портит пагубный бег времён?
Ведь хуже дедов наши родители,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и внуки ещё порочней".


Но в те времена, когда я еще подтирал себе нос рукавом, все еще любили женщин. И я не исключение.

Уф-ффф…

Ну, начнем.

Первая моя устойчивая привязанность это, по-видимому, лето 1963.

Детский сад. Мне пять лет, или вот-вот будет. Круглосуточная группа. Туда собирали детей из нескольких возрастных групп. Поэтому там были дети 3, 4, 5 и даже 6 лет. После 5 или 6 вечера всех детей, которые были записаны на «круглосуточную» собирали, и они играли, ужинали и спали вместе. Спали на раскладушках. Матрасы, подушки и одеяла были детсадовские, а наволочки, простыни и пододеяльники приносили из дому. Собранная постель (свернутая в ролл) засовывалась в полотняный мешок с биркой, а мешки складывались в кладовке. Наверное, кто-то из дому принес клопов. У-ууууу! Это было что-то! Грызли нещадно! Поутру половина детишек была в волдырях.  Раскладушки на ночь расставлялись ровными рядами. А стелился каждый, где хотел, или где уже постелила воспитатель. Я стелился одним из первых,  и поэтому почти всегда лежал в первом ряду возле окна, через которое мог видеть, подсвеченный фонарем, косой мокрый снег на фоне черного неба, или покачивающиеся деревья.

В один из вечеров со мной рядом легла девочка. А сразу за ней в ряду лежал мой друг Мишка. Сон еще не сморил, и многие в группе шушукались, обсуждая что-то еще свое детское напоследок. Моя соседка тоже не спала. И вдруг… Это действительно было вдруг, поскольку и днем то мы с ней не сильно общались (в основном у мальчишек были свои интересы и игры, у девчонок свои, вместе играли редко), да и в тот момент непосредственно я не участвовал в общении перед сном. Думаю и Мишка тоже. И вдруг:

«Фу, как невкусно писка пахнет». Она нюхает свой пальчик.
Мы с Мишкой смотрим на нее. Тема неожиданная для обоих.

Она продолжает: «Понюхайте», и, сбросив одеяло, трусики были уже спущены, раздвигает по-лягушачьи ноги.

Это, наверное, был мой первый случай, когда я повел себя как джентльмен. Мы по очереди с Мишкой нагнулись и сделали то, о чем нас просили.
«Ну, правда, невкусно?»

Запах я не запомнил (в тот раз), но он не вызвал никаких особо неприятных ощущений. О чем я сообщил ей: «Да не, ничего».

Традиций общения в ситуации, когда девочка так открыта (во всех смыслах), еще не было. Поэтому разговор постепенно затих и все уснули.

Но с тех пор мы уже признавали друг друга, я утром ждал встречи, когда ее приводили в сад. Мы играли с ней. Лазили под веранду, которая стояла на детской площадке. Веранда стояла на кирпичных столбиках, и между дощатым полом и землей было пространство сантиметров 40. Там была паутина, всякий мусор, порванный мяч. Через щели в полу светило солнце. Было интересно.

Содержимым наших трусиков мы не интересовались. Не сильно нужно было. Хватало положительных впечатлений от общения.

Однажды утром ее не привели в сад. И в следующий день тоже. И в следующий. Мне было очень тоскливо. Ее не было неделю, или дней десять (или мне показалось, что так долго). И вот однажды, в конце дня, когда уже разбирали детей, она появилась. С мамой. Они стояли у самого входа в детский сад. Ее мама разговаривала с воспитательницей.

«Миндалины болели», услышал я, подходя ближе.

Я понимал, что это где-то в горле, и там не может быть никаких медалей. Но мне почему-то там, в больном горле, представлялись медали. На тот момент это была моя единственная ассоциация со словом миндалины.

Мама продолжала разговор, и я с ужасом услышал - «Мы переходим в другой садик».

Завершило мою маленькую трагедию то, что  моя верная подружка, заметив, что я подбежал,  не обращая на меня внимания, забралась на деревянный барабан, и стала с увлечением крутить его. Подойти ближе и заговорить, я уже не решился.
Вскоре они ушли.

Это было первое мое большое любовное страдание. Мое познание женщины началось.

До сих пор удивительная для меня история. Я не помню ни ее имени, ни цвета волос. Осталось только недоумение – почему был тот первый вечер, и почему потом был этот последний?

Я не выделял ее до того вечера из общей стайки девчонок. И не то, чтобы меня поразило ее юное открытое «нескромное сокровище», как именует это Дидро в одном из своих романов. По сюжету оно нескромное потому, что разбалтывает обо всех своих приключениях главному герою. В жизни это сокровище иногда совсем не нескромное. Иногда, даже застенчивое и робкое. Но вот эвфемизм «сокровище» мы оставим.

Так вот. Не то чтобы я был поражен, открывшимся мне в полумраке видом юного сокровища. Как оно примерно выглядит, я знал. В том раннем возрасте возможностей увидеть эти складочки хватало. И интереса особого, надо признаться откровенно, я тогда еще не испытывал. Было отношение натуралиста. Ну, вот у девочек так, а у мальчиков так. Я помню, как удивился, когда как-то утром, когда детишки уже встали и занимались утренними делами, раздался призыв одного из мальчиков постарше: «Побежали в туалет! Девчонки пошли писать – посмотрим!». Я удивился тому, что это может быть каким-то особым и желанным зрелищем. Повторюсь, случайных возможностей хватало. Но побежал и я.

Туалет был, по тем временам, неплохой. По тем временам. Но устроен с совершенным простодушием. С правой стороны вдоль стены было сделано возвышение, на которое можно было подняться по ступеньке. Там в уровень пола были вмонтированы четыре унитаза. Все было облицовано маленькой красной плиткой. Такую сейчас уже не делают, кажись. Никаких кабинок. Напротив унитазов находилось большое окно.  Сидя на корточках, можно было смотреть на детсадовский двор. А проходя мимо здания, можно было смотреть, как ты сидишь на корточках.

Прибежав в туалет, мальчишки расположились вдоль подоконника. Обзор был великолепным. Девчонки пищали, пытались прикрываться, но в итоге вынуждены были делать то, ради чего пришли. Напоследок, после сокрушительного поражения, мальчишкам было заявлено: «А мы тоже придем смотреть, когда вы в туалет пойдете». И правда, некоторые, увлекшиеся этой игрой, или, даже соперничеством, забегали. Мой друг Мишка сказал, что знает способ пописать так, что со стороны ничего не видно. «Я делаю вот так. И все, ничего не видно». Он оттянул штанину трусиков. И когда мы прибежали в туалет, он так и сделал. Я попробовал, описал трусы. Вынужден был спустить. Сзади раздалось победное «Вот! Мы тоже у вас видели!».

Так что интерес к этим милым девичьим подробностям еще только формировался. Было, правда, понимание, что принято все это не выставлять напоказ. Скорее всего, именно, вот это доверие, готовность поделиться своей озабоченностью, своим наблюдением, ощущением, как мне кажется, и сформировало тогда новые отношения между нами. Строго говоря, любовь, и секс, тем более, это и есть совместное чувствование, совместное переживание. Наверное, тогда начал формироваться мой идеал вот этой открытости в отношениях, готовности делиться чем-то личным. Может быть. Как это ни забавно.

Через два года я уже вовсю чудил в пионерском лагере. Я был в самом младшим отряде  – пятом. Но лагерь меня запомнил. На первой смене я влюбился в девочку года на два-три старше меня. Влюбился?  Даже и не знаю, что это было. Ничего схожего с тем, что было два года назад. Не было восторга и особой радости от встречи. Но чем-то она выделялась. Я ходил везде с ней, игнорируя свой отряд. В столовую. На спортплощадку. В кино она занимала мне место рядом с собой. Делилась семечками. Спали, и в туалет мы ходили порознь. На все расспросы, почему мы ходим вместе, я отвечал – она моя невеста. Об этом вскоре уже знал весь лагерь. Взрослых это забавляло. Некоторые девчонки сыпали – «Ой! Жених! Ой-ой!». Но я их игнорировал. Во мне было достаточно уверенности в себе. Можно было сказать, в те юные годы я был нагл и дерзок. В родительский день о наших отношениях меня расспрашивала пара взрослых. По-видимому, ее родители. Смеялись. Мое поведение удивляло взрослых и забавляло.  Продолжалось это и во вторую смену. Но поскольку содержания этих эксклюзивных отношений между двумя полами мне было не ведомо, то я только публично заявил о своих правах на такие отношения, но насытить их чем-то эксклюзивным я не мог.

Но, тем не менее, я основательно повзрослел в то лето. Во мне формировались понятия – мое-не мое, справедливость-несправедливость, во мне была решимость защищать и то, и другое.

В конце второй смены был традиционный карнавал. Четыре мальчика из ее отряда изображали мушкетеров. У них были красивые шпаги, сделанные из ели. Из ровного куска ствола делалась сама шпага, а из одной оставленной ветки, которую загибали вверх и вставляли в просверленное отверстие, получался эфес. За эти шпаги была конкуренция. Все «мушкетеры» забрали их домой. Только у одного я выпросил. Я все-таки был другом отряда, и я был наглец.

В день отъезда, когда были сданы матрасы, подушки одеяла, вещи собраны, и ждали автобус, который вот-вот должен был подойти, я побежал помыть пол-литровую банку, в которой родители привозили мне клубнику в сахаре. Свою шпагу я положил на сумку с вещами и убежал мыть. Когда я вернулся, шпаги не было. Я скоро обнаружил ее у другого мальчика. На мое требование ее отдать, он сказал, что это его шпага, а где моя он не знает. Я знал, что никакой другой шпаги быть не может. У меня взяли мое и мне нагло лгали! Ярости моей не было предела. Противник был повержен на землю мгновенно и получил удар банкой по лицу. Хлынула кровь из рассечения над бровью. Сопротивление прекратилось. Прибежали воспитательницы. «Ой-ай! Кто это сделал?! Валик, ты что натворил?!» Но никаких мер воздействия на меня уже не было. Смена закончилась. Моего противника увели и до отъезда обмывали холодной водой. В автобусе он ехал притихший и насупившийся, с припухшей раной, сидя возле воспитательницы. Вид его раны меня не радовал. Но ощущение восстановленной справедливости сглаживало это неприятное ощущение.

К слову сказать, потом в пионерлагере я дрался только из-за девочек. Был еще случай. Но там, в присутствии своих приятелей, получил общелагерный хулиган, хоть я и был на год младше. Я выступил в качестве такого местного шерифа. Просто, с раннего возраста я не любил хамского отношения. 

Но, надо сказать, хоть мальчик я был крепенький (спортом занимался), побеждал я не всегда. Однажды я приехал в лагерь самостоятельно на пару дней позже. В моем (по возрасту) отряде мест не было, и меня определили в отряд с ребятами на год старше. Там я стал увиваться за одной из красавиц отряда Тоней. У меня был конкурент. Неплохой мальчик. И Тоне он нравился. Но меня это не могло остановить. Была назначена дуэль в присутствии дамы в укромном месте за столовой. И дама с фрейлинами (подружками) взирала на все это с балкона (металлическая площадка перед дверью на уровне второго этажа, к которой вела лестница)! Просто классическая мизансцена. Поединок был упорный, и у меня были шансы, но я проиграл. Возраст и физические кондиции соперника, все же, были выше. Дамой в ультимативной форме было заявлено – прекратить свои домогательства (не грязные, грязного тогда еще ничего не было). Я вынужден был подчиниться.

Был и второй раз, когда я проиграл. Вечером на танцплощадке я раз за разом выбирал самую красивую девочку, и вскоре получил приглашение «Пойдем, отойдем за угол». Спокойно осмотрев противников (их было двое) я самоуверенно пошел вперед. Зайдя за угол, я развернулся для объяснений, но получил роскошный удар в челюсть. Просто и без разговоров. Я секунд на надцать-двадцать булькнул в состояние гроги. Видимо, моих соперников это  удовлетворило, пока я приходил в себя, они ушли. На танцплощадку я больше не пошел. Нужно было осмыслить, что произошло, что я сделал неправильно. Я не любил проигрывать. Еще раз поступать неправильно я не собирался. Что самое интересное, как выяснилось, я не запомнил этих ребят. Произошло все быстро, освещения ни на танцплощадке, ин «за углом» не было. Да и детей в тот год в лагере было очень много, отрядов двенадцать, или даже больше. Было много ребят, которых я не знал по прошлым годам. Вот эти ребята и были из их числа. Были у меня под подозрением несколько мальчиков, но своих прав на то, чтобы воспользоваться плодами победы никто из них не заявлял, а обходить их всех мне не хотелось. Так что,  возможности похвастаться тем, что я умею не случилось. И мужские неоплаченные долги у меня в прошлом есть. И этот не единственный.

Был еще один случай, после которого меня хотели отчислить из лагеря. Юный наглец оказался с разбитой в кровь губой после того, как проигнорировал мое предложение покинуть качели, куда он взобрался, и  на которых я катался с двумя девочками, одна из которых мне нравилась.

Перечитал, и поразился. Какой-то я весь из себя такой агрессивный и несдержанный. Но нет. Совсем наоборот. Я стараюсь избегать такого развития событий. Я припоминаю, вот это, наверное, были все случаи моего силового соперничества в лагере. Были, конечно, еще и в школе. И в армии (но там без этого ну почти никак). Срывался я только тогда, когда явно и демонстративно нарушались мои права. Но, в общем, во мне достаточно большой запас уважения к другим и готовности договариваться. С возрастом эти качества во мне только развились.
 
До окончания школы (а я учился до девятого класса, потом ушел в техникум) у меня было много влюбленностей, и довольно сильных. Но все это были только пробы пера. Я еще только учился выбирать девочек, завоевывать и потом, что-то делать с ними. На счет делать, это вообще была отдельная и непростая история.

Из всех моих доармейских влюбленностей стоит вспомнить две.

Первая была в самом конце 1967 года. Мне шел десятый год. В тот год в первый класс пошла учиться дочка нашей классной руководительницы Людмилы Ильиничны Гусевой.  Живая маленькая, общительная девочка. Кажется, звали ее Таня. Вообще, Таня какое-то знаковое имя для меня. Среди женщин, занявших самое большое место в моей жизни их больше всего. Три из шести.

Так вот. Довольно быстро я приметил эту симпатичную девочку. На переменках я уже убегал от одноклассников туда, где по фойе и коридорам бегал их класс. Там же я приметил приятеля из параллельного класса. Он меня и спросил: «Ты что влюбился в нее?». «Да»,- ответил я. «И я тоже», - ответил он. «Пойдем сегодня после школы к ней домой в гости», - предложил он. Я согласился. И так случилось (вот судьба!), в этот день, на большой переменке одноклассник Ленька мне говорит, - «Я записался в секцию классической борьбы. Уже два месяца хожу. Выучил приемчик «вертушку». Хочешь, покажу?». «Ну, покажи», - ответил я. Прием он выполнил классно. Я перелетел через него пулей, и воткнулся правым голеностопом в пол. На ногу стать я уже не смог. Допрыгал до парты, отсидел последний урок. Ну, а потом был поход в гости. Сначала мы с моим товарищем добрались ко мне домой (я полз на четвереньках). Это метров 200-250. Я бросил портфель, вынес нам по котлете и куску огурца. И мы снова ползком до школы, а потом метров 400 до военного городка. В общем, когда мы добрались к ее дому, мои штаны ниже колена и мои варежки были покрыты толстым слоем слежавшегося снега. С них потом натекла приличная лужа. Таня не сильно удивилась. Мы  сидели и мило беседовали, пока не пришла ее мама. Мы еще немного посидели и двинулись домой, тем же порядком. На следующий день мне наложили гипс, и весь декабрь я пролежал дома. А когда после Нового года вернулся в класс, узнал, что мужа нашей учительницы переводят на службу в Венгрию. В середине января одноклассникам раздали общую фотографию с нашей учительницей. Мне фотографию не дали. Я со своим горем подошел к Людмиле Ильиничне и сказал об этом. Она объяснила, что фотографировали класс в декабре (а я тогда лежал дома с гипсом), и фотографии раздали тем, кто сдавал деньги. Повисла пауза. И тут она достает и сумки паспорт, отрывает свою фотографию, надписывает ее и протягивает мне. На ней она с Таней. Через несколько недель  они уехали.
Эта фотография до сих пор у меня.

И последняя предармейская любовь, с которой я и прослужил, и которая согревала меня в долгую полярную ночь, это любовь к молодой женщине. Она была старше меня на двенадцать лет. Так вышло. Последнее лето перед призывом было беспокойным. Звали ее Лида.

Вообще, так в моей жизни получалось, что отношения с женщинами, которые были старше меня, у меня складывались проще, и они были удачней. С более молодыми неизмеримо сложнее. А сейчас пришло время, когда в моей жизни уже и не осталось женщин старше меня.

Моя долголетняя любовь, с которой прожито больше двадцати лет не в счет. Дай ей Бог здоровья. У нас сохранились хорошие отношения. Но ...