Фёдор Кузьмич

 Вступление. Середина XIX века

Нарядный у церкви толпился народ,
Воскресная кончились служба.
У солнца Сибири, скажу наперёд,
С морозом сердечная дружба.
Как весело снег под ногами хрустит,
Играют морозные блики,
И пар изо рта фимиамом летит,
Звенят воробьиные крики...
Но я возвращаюсь - толпился народ,
Вальяжно велись разговоры,
Как вдруг пробежало: «Смотрите, идёт!» -
И вдаль обратили все взоры.
К толпе приближался высокий старик
В тулупе, с мешком за плечами,
И был просветлён удивительный лик
С небесного цвета очами.
Дойдя до людей, он пред церковью стал
И долго на образ крестился,
Потом из мешка хлеба нищим раздал
И в пояс им всем поклонился.
В дверях настоятель его уже ждёт,
И старец с улыбкой кроткой
По лестнице в церковь смиренно идёт,
Седою сверкая бородкой.
Промчался по людям восторженные клич:
- Известен он так от чего же?
- Вы разве не знаете? Фёдор Кузьмич,
Великий угодник он Божий!..
               

            1

Пророчества люди любили всегда,
(Провидцы - не нашего теста)
Увидел комету - знай, будет беда,
Зловещий закат - рожь побьют холода,
И далее в том же контексте.
Не познано много, познанья скудны,
А мир-то велик, многогранен,
Тем более для восприятия трудны
Те сферы, что где-то за гранью.

Василий Васильев, крестьянина сын
Родительской волей женился,
Но к дому, к хозяйству он ни на аршин,
Прижил сыновей, а душою - за тын,
Бегом в монастырь устремился.
Семейному быту скорей предпочел
Монашества скорбные дали;
Постригся в обители, был наречен
Библейским именем Авель.

Пророчества стали являться извне
На всенощной, на литургии,
На послушании, в молитве, во сне
Зловещими вспышками были оне,
Грядущего перипетии.
Природа людская всегда такова,
Мы любим приятное слышать.
Но Авель - не то, как вещает молва,
Пророчества смертию дышат.

Он начал с того, что назвал точный день
Безвременной скорой кончины -
И пала в судьбу его грозная тень -
Владычицы Екатерины.
Та долго не мешкала, взор очень хмур,
Приказ уже отдан солдатам -
Этапом отправлен монах в Шлиссельбург
Навстречу сырым казематам.

Предвиденный иноком день тот настал,
И вот уже царствует Павел.
Отпущенный с миром смиренно предстал
Пред очи державныя Авель.
Беседа в покоях текла два часа
И в комнате двое их только,
И, видимо, Павел, воззрев в небеса,
Спросил у оракула: "Сколько?"

Наученный опытом горьким чернец
Ответил: "Тебе врать не стану,
Коль жаждаешь смерти отсрочить венец,
Начни ты строительство храма."
Но Павел, считая что мудр и велик,
Иное измыслил решенье,
И вовсе не церковь, а замок воздвиг
Гордыне своей в утешенье.

Монах возмутился, узнавши о том,
И гневно царю напророчил:
"Погибнешь в сем замке великим постом,
Ты смерти своей не отсрочил!"
Опять каземат, только адрес другой,
Но сырость все та же и плесень;
Всерьез он тогда рисковал головой,
Спасибо, что царь не повесил.

Преставился вскоре и этот монарх,
Он в спальне был шарфом задушен;
И вновь на свободе несчастный монах,
Суровому року послушен.
Отца славный сын, бабки преданный внук
Взошел на престол Александр;
Подчеркнуто ласков он в обществе слуг,
Тлетворный цветок олеандр.

Исполненный планов прекрасных сей царь
К себе призывает провидца,
И новый желает узнать государь,
Долго ли жизнь будет длиться.
Явился чернец с посеревшим лицом,
Готовый опять впасть в немилость,
Но кроток был взгляд государя и он
Поведал о том, что приснилось.

"Побед и лишений грядет череда,
Но ты пересилишь невзгоды.
Не будет заглядывать в дом твой беда
До двунадесятого года.
Тогда же пойдет на Россию француз,
Москва от застав до Арбата
В пожаре сгорит, тяжек будет сей груз,
Но ты разобьешь супостата.

И слава твоя возрастет в годы те,
Спасителем ты назван будешь,
Но царский венец станет горек тебе,
Тогда сам себя ты осудишь."
Провидец ушел. Ну а царь молодой
Задумчиво ходит по зале.
Почувствовать сердцем, понять головой,
Принять ли? Отринуть? Что дале?

Он с ужасом вспомнил тревожную ночь:
Шаги в коридоре, граф Пален
Вошел и улыбки не смог превозмочь,
Сказав, что преставился Павел.
Такого конца не желал он отцу,
Но Пален припас и лекарство:
"Да полно ребячиться, вам не к лицу,
Ступайте скорее на царство!"

Вот так хмурой ночью Россия вошла
В эпоху расцвета, признанья,
И той высоты, что ее вознесла,
Не знало доселе сознанье.
А что же монах? С глаз подальше долой
Персоной нон грата режиму
Был сослан чернец в Соловки на постой -
Грядущее не постижимо!


                2

« …Вот вкратце наш план. С понедельника в ночь
Подпишет тиран отречение,
И Русь, в деспотизме страдавшая дочь,
Достанется вам в попеченье.»
Граф Панин умолк. Треск свечей в тишине,
Да ветра промозглого стоны;
Молчит Александр – и слышит и нет,
Минуты текут монотонно.
«Высочество ваше должны доверять
Вам преданным людям всецело,
Без вашей поддержки нам не устоять,
Рисковое делаем дело.
Уже подготовлен царёв манифест,
Как только он будет подписан –
На том всей командой целуем мы крест –
Живым государь будет выслан.»
И вновь промолчал Александр в ответ,
Согласие тем обозначив.
И Панин, и Пален ушли, им вослед
Янтарной слезой свечка плачет.
Когда б было можно куда-то уйти,
Исчезнуть, пропасть, раствориться,
Да хоть бы с сумой по дорогам брести,
Но в каше бы той не вариться…
Теперь ничего изменить уж нельзя –
Задвигался жернов зловещий;
Такая его, Александра стезя,
И прав был монах Авель вещий.

Царя не убьют, Пален то обещал,
Наследнику лгать не пристало.
Но как же духовно народ обнищал!
Придётся начать всё сначала.

Рождённый в блестящий для родины век,
И детства, и юности годы
Внимал он Лагарпу, усвоив навек:
Нет ценности выше свободы.
Ведь как хорошо конституцию дать,
Чтоб правил не царь, а парламент.
Готово ли общество дар сей принять,
Грядущего строя фундамент?
Отец постарался мальчишке привить
Любовь к строевой подготовке,
К парадам и смотрам; то чувство развить
Ему удалось в сыне ловко.

Совсем не такой уготовила путь
Для внука державная бабка,
Наставник был взят не откуда-нибудь –
Швейцарец Лагарп, если кратко.
Лелеяла внука до смерти своей,
А он, избегая скандала,
Хотел быть приятен и Павлу, и ей,
Двуличие жизнь воспитала.
Вообще, он стремился понравиться всем,
И это ему удавалось,
Высокий, красивый, не гордый совсем –
Так юность его начиналась.

И вот он у трона и против отца,
Ведомый судьбой заговорщик,
В раскладе любом не уронит лица,
Прекрасный и юный притворщик.
Свершилось. И птицею горькая весть
Летит по стране, возвещает,
Но вовсе не скорбь, не рыдание днесь,
Но радость она вызывает.
В столице шампанское льётся рекой,
На улицах люди ликуют,
Гулянья, братание, праздник какой,
Беду пережили лихую!
В державных покоях царит полумрак,
Задумчив, подавлен наследник.
Убили… Отныне он сам себе враг,
Печальной юдоли насельник.
Навечно вмурован тот грех в пьедестал,
Не вымарать и не разрушить.
Предвидеть, препятствовать – мог, но не стал…
Господь, успокой его душу.
Отцовскою кровию трон окропил,
Чего там, бывало и раньше;
Царь-батюшка, Павел наш в бозе почил,
История движется дальше.


             3

Прекрасные годы в стране начались –
Мгновения юности милы –
К устройству России тогда привлеклись
Все лучшие русские силы.
Плеяда блестящих и светлых умов
Сплотилась вокруг самодержца.
В Совете Трощинский и князь Салтыков
Бальзам проливают на сердце.
Адам Чарторыжский и граф Кочубей,
И Строганов, и Новосильцев,
А позже Сперанский – с энергией всей
Взялись над державой трудиться.
Крестьянин за выкуп свободным мог стать,
И мог торговать с заграницей;
Готов Комитет часть налогов убрать –
Работай, не время лениться.
Свобода дана жертвам вольных идей,
Из бочки той выбито днище –
С потоком спешащих из тюрем людей
Вернулся из ссылки Радищев.
Для дела не жалко потраченных средств
На много вперёд поколений -
Основано восемь прямых министерств,
Взамен устаревших коллегий.
Сбывалась мечта молодого царя,
Страна на пути к обновленью,
А значит, придумано было не зря,
Но как быть с чиновничьей ленью?
Ведь главное – это крестьянский вопрос,
Реформа давно уж назрела;
А русский чиновник ещё не дорос,
Буксует глобальное дело!
Задумано славно, вот только не в срок,
Ещё не готово дворянство.
Седой Карамзин, как библейский пророк,
Восстал против воли крестьянству.
«Ты, батюшка царь наш, оставь всё, как есть,
Не трогай, что было веками.
А то революции чёрная месть
Нависнет над всеми над нами!»

Реформа Сената – и снова провал:
Сенаторы консервативны…
И вот уже царь раздражительным стал,
Как, Боже, дела твои дивны!
Единственно, где несомненный успех
Сопутствовал тем начинаньям –
В больших городах, к удовольствию всех,
Для высшего образованья
Условия созданы были. Со всей
России стекались мальчишки
В основанный им Царскосельский лицей.
Да цены упали на книжки.

Путь гения, в общем, всегда одинок,
Изгой, поцелованный Богом,
И либо забвение, либо острог
Ему будет горьким итогом.

А что же Европа? Неистовый век
Краплёную выбросил карту,
И ныне и князь, и простой человек –
Заложники Буонапарта.
Дитя революции, гений войны,
Железная хватка и хлёсткость.
Самим Люцифером ему отданы
Блеск славы, удача и жёсткость.
Монархи трепещут, народ вопиет,
То солнце взошло слишком рано;
 К России зовут, вопрошая ответ:
Избавь нас от гнёта тирана!
И вот уже царь в ореоле знамён,
Среди адъютантов и тех лиц,
Которых обычно мы свитой зовём,
Глядит на поля Аустерлиц…

Такой неудачи ещё он не знал,
И выжил-то, в общем, случайно;
Он с бранного поля пешком убежал,
В хлеву ночевал где-то тайно.
Никто Александра тогда не узнал,
Как будто его подменили.
Открытым он был, подозрительным стал,
Так силу терзания пили!
И в новых сражениях снова разбит,
Судьба не ему улыбнулась,
И выше него корсиканец стоит;
В унынье душа окунулась.


              4

Что может быть лучше, чем лето у нас,
Цветущее, красное лето!
Ландшафты зелёные радуют глаз,
Написано много про это.
Закат... На реке тишина и покой,
Роса, соловьиные песни.
Хотелось бы мне в свой последний постой
В таком благодатном быть месте.
Где ночь напролёт по-над сонной водой,
До солнца, дуэтом с потоком
Невидимый, тайный журчит козодой
Туманным далёким истоком.
И лес предрассветный органом стволов
Не к небу ли мысль устремляет?
Хвоя, и печальные флейты дроздов,
И вечность душа созерцает.

На Немане летом, в местечке Тильзит
Плотом перекрыли фарватер.
На береге том Александр стоит,
На этом – француз император.
Палатка готова и лодки плывут,
И вот молодые монархи
Спокойно навстречу друг другу идут,
Грядущих времён патриархи.
Француз победил, но совсем не врага
Желает он видеть в России –
Союз ему нужен, и только тогда
Владыкой он станет всесильным.
Но царь Александр совсем не так прост,
Готов и к такому этапу,
И в гневе швыряет француз на помост
С вою знаменитую шляпу.
Но взгляд голубых лучезарных очей
Не вспыхнул в ответ ни на йоту:
«Вы вспыльчивы, я же упрям. По своей
Гневливости вы не добьётесь
Того, с чем приехали. Я вас прошу,
Давайте теперь, за обедом
Обсудим по пунктам, ведь я не спешу,
Иначе я тот час уеду.»

В итоге той встречи – подписанный мир,
Доволен и царь, и повстанец.
«Je lui ai parle, ca m’a fait le рlaisir»1 -
Потом вспоминал корсиканец. 
Но дома, в России взыскательный свет
Не смог оценить дипломатий;
Царь вынужден дать беспристрастный ответ,
Как с Англией нам торговати?
Серьёзный задел поступлений в казну
Прикрыт по итогам Тильзита.
«Бюджет уж трещит и уходит ко дну!» -
Ворчало дворянство сердито.
Не многим понятно, что несколько лет
Спокойных и, в общем, стабильных
Купил Александр взамен на обет
Не трогать сего мира сильных.

               
            5

Настал поворотный двенадцатый год,
Предсказанный вещим монахом;
Отчизна в огне и сплотился народ,
Своим вдохновлённый монархом.
Барклай отступает, французский кулак
Стучится в ворота Смоленска.
Опасен, стремителен нынешний враг,
Претензии властвовать вески.
В войсках беспорядок – начальник не тот,
Не выдержал натиск французов.
Другого начальника армия ждёт,
Главкомом назначен Кутузов.
Имея в своём багаже Измаил,
Любимец Царицы и Павла,
Теперь лишь Молдавией он искупил
В глазах Александра опалу.
Расчётливый, хитрый, лишённый страстей,
Пустых не ведя разговоров,
Солдат он берёг от бесцельных смертей,
Как некогда делал Суворов.

Позиции нет, чтоб сражение дать,
Прогулка не кажется райской.
Позицию надо скорее искать,
Её он нашёл под Можайском.
Огромное поле, с востока подъём,
Речушка названием Колочь…
Кто б мог предсказать, что на месте на том
Споткнётся французская сволочь?
Мы встали за речкой, французы идут.
Для встречи уланов Мюрата
Сперва возвели Шевардинский редут,
Чтоб там задержать супостата.
Весь день штурмовали французы его,
Лишь к ночи добившись успеха;
И очень был нужен тот день для того,
Чтоб мы окопались без спеха.
И вот, началось. Предрассветный туман
Короткого бабьего лета
Ещё находился в рельефе полян…
Орудие ухнуло где-то…
И вдруг, как сорвавшись со старых цепей,
И ими гремя по железу,
Задвигались массы голодных людей,
Французы на берег уж лезут.
Атака отбита, смотри, не зевай,
На мушке держи супостатов.
По центру Раевский, на фланге Барклай,
В резерве с казаками Платов.
Атака отбита, другая встаёт
В своём озверелом оплоте;
Картечь свою страшную песню поёт
Над полем разорванной плоти.
Разрывы. В единый мерцающий гром
Слились огневые порывы,
И ухо не слышит, и только нутром
Фиксируешь близкие взрывы.
А слева блистательный Багратион
В седле, и спокоен он внешне;
Но ранен внезапно и падает он,
И вот, опрокинуты флеши.
На помощь тогда отступившим бойцам,
Уставшим в полуденной драке,
И пыль поднимая столбом к небесам,
Летят из резерва казаки.
И с новою силой мортиры ревут,
Печатью трагической даты.
С обеих сторон на погибель идут
Смурные и злые солдаты.
С той самой поры миру слово одно
Знакомо до боли, до дрожи,
И слово то русское – Бородино,
Чем дальше оно, тем дороже.

Сражение к вечеру стихло совсем,
Ничья по итогам, но всё же…
Теперь отдыхать и готовиться всем,
На завтра мы снова продолжим.
К утру отдохнувшая русская рать
Внимала своим командирам,
Но вышел приказ по войскам – отступать,
И двинулись дальше всем миром.

Депеша о сдаче французам Москвы
Врасплох Александра застала,
Совсем не того ожидал он, увы,
От опытного генерала.
Но тот побеждает, кто духом силён!
Должно это было случиться:
В пылающем городе Наполеон
Уже предлагает мириться.
Тем временем, план у Кутузова был –
В российских полях затеряться.
Из города вышли, и след наш простыл,
Попробуй теперь догадаться.
Четырнадцать дней удручённый Мюрат
Искал вдоль рязанской дороги
Куда подевался наш доблестный брат?
К Тарутино вышел в итоге.
Ещё две недели и мы, и они
Стояли напротив друг друга;
Потом их пугнули, они отошли –
Начало их адского круга.
Днём позже покинул Москву Бонапарт,
И целью имея Калугу,
Вполне понимал – нет дороги назад,
Зимою придётся им туго.
Но был остановлен в калужских лесах,
Хотя до последнего бился,
И с холодом осени ноющий страх
В душе у него поселился.
А дальше знакомые Вязьма, Смоленск,
Но только в обратном порядке,
С декабрьским солнцем померкли и блеск,
И славы великой остатки.
Шесть месяцев длился московский поход,
Полгода всего, но доныне
Оружия русского доблесть живёт,
И память в сердцах не остынет!

               
            6

Финалом кампании той был Париж,
Сбылось всё, что Авелю снилось.
Чего же, Европа, ты ныне молчишь
И делаешь вид, что забылось?
А может быть страшно, что русский медведь
Проснётся в столетней берлоге?
Не бойся, когтистою лапой он ведь
Чужой не коснётся дороги.
Но помните вы, «вседозволенность плюс»,
Ещё не ошиблась Кассандра!
И Венский конгресс, и Священный союз
Немыслимы без Александра.
И в славе великой нет равных ему
В эпоху падения гнёта.
Не многим под силу взять ту высоту
И планку предельного взлёта.

Одно только чувство мешало ему,
Змеёй по душе проползая:
Убийца, убийца отца – посему
Закрыты пред ним двери рая.
Но верил, что промысел божий помог
Ему одолеть испытанья.
Вне всяких сомнений один только Бог
Его успокоит терзанья.
И смысл сокрытый везде он искал,
От громких побед до простуды,
Вернувшись в столицу он мистиком стал,
Пошли по стране пересуды.
Всё дальше стремился уйти он от дел,
И трон становился горчее…
Изнанкою славы – печальный удел –
Явился капрал Аракчеев.

Потомки ему не сумели простить
Его непреклонную волю,
Да, трудно суровых и жёстких любить,
Им горькая выпала доля.
Куда как милей нерешительный царь,
Чей лик для отечества главен;
И дьякон с амвона вздымает орарь:
Да будет во все века славен!
Но кто-то ведь должен страной управлять
В обход венценосного сплина.
Задачи серьёзные нужно решать -
В Россию пришла дисциплина.
И дело не в том, что просчётов полна
Военная эта реформа,
И бунтов крестьянских хмельная волна
Накрыла отечество ровно,
И даже не в том, до каких величин
Поднялся жестокости градус,
Которым лечил недовольство общин,
И тем подтверждая свой статус,
А в том, что совсем не давал воровать
И в страхе держал казначеев,
За взятки сурово умел он карать,
И в этом был весь Аракчеев.
Богатств не стяжал и наград не алкал,
Из действия черпал он силу.
Служенье царю возведя в идеал,
Он с тем и спустился в могилу.

А царь всё хандрил, и всё чаще ему
В мечтах рисовалась дорога:
Всё дальше и дальше несёт он суму
От тронного мрака острога.
А тут ещё новая зреет беда:
Опять захворала супруга.
Врачи, как один, говорили тогда -
Без мягкого климата юга
Царица не сможет зимы пережить,
О чём недвусмысленно строго
Царю поспешили тот час доложить.
Он стал собираться в дорогу.


             7

Той ночью сентябрьской в Лавру прибыв,
Один император, без свиты
Молебен стоял, гордость сана забыв,
У раки, цветами увитой.
В слезах и с усердьем, достойным похвал,
Молил своего он святого,
Чтоб мудрость и силу ему ниспослал -
Решение было готово.
А после молебна к царю подвели
Монаха, что в схиме суровой
Сердечной молитвой последние дни
Свои приближал в келье новой.
Под благословение с кротостью став,
Спросил осмотреть его келью,
И схимник позволил нарушить устав:
«Пойдём, государь, тут, за дверью...»
А в келье стоял на столе чёрный гроб
И нужное для погребенья.
Взлетевшие брови наморщили лоб
Царю, что не скрыл удивленья.
«Хотел ты увидеть постель, где я сплю,
Так вот она - душу не свяжет.
Об этой постели смиренно молю,
Да каждый из нас в неё ляжет.»
Простившись со старцем, царь вышел во двор,
Слегка удручённый ответом;
Вослед ему грянул монашеский хор
Бортнянского «Многая лета».
И долго в раздумье качал головой,
Покорный пред волей всевышней:
«Не многая лета, но вечный покой...»-
Сказал погодя еле слышно.
И словно черта, за которой предел,
Открылась в тумане дорога;
Царь, выбрав свой путь, больше ждать не хотел -
Начало пути в Таганроге.

Сентябрь на юге, как лето в Москве,
А год аномально был жаркий
И радовал даже теплом в ноябре,
Даря на прощанье подарки.
Любил Александр гулять по утрам
Верхом, натощак непременно,
Отгул предоставив своим кучерам,
Что нравилось тем несомненно.
За городом воздух всегда посвежей
И с моря прохладою тянет...
В то утро не ждал Александр вестей,
Фельдъегерь его не застанет
И вынужден будет его догонять
На узком и пыльном просёлке -
Депеши царю надлежало вручать
Немедленно. И у посёлка,
Названье которого скрылось в веках,
Он принял пакет от курьера.
Ответ государь передал на словах
И с тем отпустил офицера.
Коляска, на камень попав колесом,
Подпрыгнула с треском ломаясь,
Фельдъегерь упал и лежал вниз лицом
И кровь по камням растекалась.
Увидев всё это, прервав разговор,
Послал государь адъютанта.
Тот быстро нагнулся: «Mais sir, il est mort!
Mon Dieu!»2 - И сверкнул аксельбантом.
Достаточно долго молчал государь,
На солнце рассветном бледнея.
Ещё одну жизнь положил на алтарь
Злой рок - на душе всё темнее!
Но голос иной в голове прозвучал:
Дерзай, и тебя не осудит
Господь, что сей случай тебе ниспослал,
Другого такого не будет.

И к вечеру созван был тайный совет
Из самого близкого круга.
Царь стал говорить, все молчали в ответ:
«... Я в каждом из вас вижу друга.
Вот вкратце мой план... Господа, только вам,
И сам Вседержитель свидетель,
Доверить могу, что давно уже сам
Хотел я исчезнуть на свете.
Задумал давно я от дел отойти,
Но нужен был случай удобный,
Чтоб то, что решил, до конца довести
И странствовать в жизни загробной.
Сейчас же сложилось один к одному...
Господь не оставит скорбящих!
Служить я намерен теперь лишь Ему,
Равняясь на истину зрящих.
А вы позаботьтесь о благе семьи
Погибшего утром Маскова,
Сироты его ныне дети мои,
И жизнь их не будет суровой.
Ещё не забудьте, что там, в Соловках,
Прозреньем грядущего славен
Теперь подвизается вещий монах,
Чьё имя библейское - Авель.»

Глубокою ночью они разошлись,
Творцы и адепты обмана,
И рьяно и тайно за дело взялись
По ясному чёткому плану.

Фельдъегерь Масков был похож на царя,
И рост, и лицо, и фигура,
И та же в глазах лучезарных заря,
И волос всё тот, белокурый...
Несчастный инкогнито был погребён
Днём позже вблизи Таганрога...
Один только фельдшер и был посвящён
В ту тайну под страхом острога.
Под страхом того, что на вечный постой
Сибирь его ласково примет,
Молчал он, что гроб зарывали пустой,
И правду никто не подымет.
Тем временем тело Маскова везли,
Царю самому лишь в ответе,
И в дом губернатора ночью внесли
В строжайшем и полном секрете.
В ту ночь Александр сказался больным,
И с этой поры две недели
О ходе болезни один за другим
Рапорты в столицу летели.
Поверили все, что монарх обречён -
Исправно молва разлеталась -
И всякий в империи был удручён,
Страна в ожидании сжалась.
Когда ж весть о смерти гонцы понесли
По всем отдалённых пределам,
То всё надлежащее произвели
С уже подготовленным телом.
А к ночи того же ноябрьского дня
Высокий, румяный, здоровый,
Никем не замечен, не выдав себя
Царь шёл в направлении Сарова.
Туда, где молитвой лицо озарив,
В своей отдалённой пустыне,
Всевышнею волей святой прозорлив
Его уже ждал Серафиме.

          
            8
       11 лет спустя

Российская осень, святая хандра...
Лесов обнажённою сутью,
Иль солнцем, что скудно светило с утра
Над облачной серою мутью, -
Приятна ты мне. Отдыхаю душой,
Когда осыпаются листья,
И небо, в поля проливая покой,
Туманом ноябрьским виснет.
Я радуюсь вновь опоздавшей заре,
Бредущей по мёрзлой дороге,
И первой позёмки следам во дворе,
Забытых на нашем пороге.

В ту осень этапом, по четверо в ряд,
По грязи сибирского тракта,
Гремя кандалами, тянулся отряд
Рабов уголовного акта.

Разбойники, воры, губители душ,
Ведомые хмурым конвоем,
Верста за верстою по зеркалам луж
Считали шаги за собою.
Один был заметно моложе других,
Совсем ещё юный, безусый,
Рукам непривычно в оковах тугих,
И взгляд был исполненным грусти:
«Да что же... Да как же... Ведь не виноват...
Не крал я ни сена, ни кожи...
Да ведь по навету прислали солдат...
Господи Правый, за что же!!.»
Другой, тот что песенку под нос басил,
Косую в плечах имел сажень,
Предтечею фени, как мог, объяснил:
Ну, в общем, молчал бы ты парень!
А третий, плешивый с оборванным ртом,
С большим откликнулся тактом:
«Не плакай зря, голубь, оставь на потом,
На каторгу, милай, вот так-то!»

Дорога давала крутой поворот.
Пригорок прошли, затем встали.
И вот за горой, на полсвета вперёд,
Открылись сибирские дали.
Правее дороги стоял монастырь,
Версты две, но виден отлично:
Собор, колокольня, огромный пустырь -
Всё так для России типично!

Солдаты кругом оцепили отряд,
Все сели на землю. Вдруг кто-то,
Кто шёл по соседству, шеренгой назад,
Вскричал, тыча пальцем во что-то.
От них отделившись, спокойно за строй
Отправился бодрой походкой
Какой-то старик с бородою седой -
Для пули прицельной находка.
Все тут загудели, косясь на солдат,
Потом кто-то крикнул надрывно:
«Куда, твою в душу! Застрелят! Назад!!!»
И гул уже стал непрерывным.
Вскочил и юнец, но прикладом под дых
Был снова усажен на землю;
Как видно, солдат не любил молодых:
«Но-но, не балуй! А то стрельну!»

А старец, меж тем на пригорок взойдя,
Крестясь, стал на церковь молиться.
Притихли ребята чуть-чуть погодя,
Устав в ожидании томиться.
Старик, помолившись, вернулся назад,
И юноша тут лишь заметил:
На старце чудном кандалы не звенят,
Их вовсе нет... Вот так отвесил!
Конвой расступился; его пропустив,
Сомкнулся шеренгою плотной.
И к юноше шёл, необычно красив,
Подвижник с улыбкою кроткой.
- Панок, ты не бойся чужого греха,
Отмаливай свой грех - и только,
Стезя клеветничья ох, как не легка,
Не ведаем даже насколько.
Ты думаешь, братец, что не за свой грех
Идёшь ты на каторгу эту?
В судьбе не бывает досадных прорех,
Видать и проштрафился где-то.
- Да как же ты, дедушка, так, не боясь,
Отправился богу молиться?
- На всё воля Божья, во всём Его власть
И вечно она будет длиться.
- Но кто же ты, отче, как звать-то тебя?
Почто скорбной делишься долей?
- Зовут меня Фёдор, сколь помню себя-
Бродяга я Божьею волей.

Солдат подошёл - невозможно постичь! -
Глаза трёт, как будто с постели,
«Не велено более, Фёдор Кузьмич,» -
И громко: «Встаём! Вишь, расселись!»
Они поднялись, снова двинулись в путь,
Совсем тут юнец растерялся:
«Но дедушка, всё ж таки где же здесь суть?»
Пропал дед, в толпе затерялся…
Тот третий, плешивый, видать что всё знал,
Ну точно оракул нубийский:
«Ты слышь, Козьмичом он таперича стал,
А был - Государь всероссийский!»
Вот так, волей случая в пёстрой толпе,
Под ветрами осени строгой,
Крестьянин и царь шли навстречу судьбе
Одною сибирской дорогой.


              9

Дорога, дорога... Позёмкой степей
Следы от начал заметает;
И светлым величием ясных полей
Лишения дух возвышают.
Как русскому сердцу приятна она,
Бегущая в небо дорога!
В туманах, снегах, коротка ли, длинна,
Не мало в ней вёрст, и не много…

Дороги страны захватили его
Чей дух уже светел и бодр,
Того, кто отныне своё естество
Скрывает под именем Фёдор.
Второй после бога в глазах россиян,
Помазанник, пастырь, владыка,
Вершина системы, отрада мирян,
Он был воплощением пика
Величия, славы, богатства - всего,
Что может вместить в себя личность.
Сам факт добавляет ей и без того
И вычурность, и необычность.
И вот, богатейший в Европе монарх,
Оставив величие в мире,
По собственной воле, в дырявых штанах
Бредёт по дорогам Сибири!
И этой дорогой отмаливать грех
До смертного часа он будет,
Оставив державу, политику, всех,
Свой пламень гордыни остудит.
Путь жизни своей разделив пополам
Шуршащим листвой Таганрогом,
По хлябям страны пешешествует сам
Навстречу сибирским острогам.
А после острога осядет в глуши,
Неся аскетичности бремя,
Молитвами там во спасение души
Заполнив свободное время.
Ещё он соседских крестьянских детей
Учить в меру сил своих станет,
И двери открыты потоку гостей -
Поток этот не перестанет
Журчать ручейком по сибирской тайге
К подвижнику, позже - к могиле,
В любую погоду, в жару ли, в пурге,
В божественном свете и силе.

Он тайну свою до конца пронесёт,
В могилу с собой забирая.
Господь покаянную душу спасёт,
Раскрыв перед ним двери рая.

В те дни, когда был уже старец готов
Оставить земную обитель
Под тяжестью прожитых в мире годов,
Его навестил посетитель.
И был визитёром тот самый юнец
Из партии пензенских ссыльных,
Теперь уж седой многодетный отец
В кафтане и чириках пыльных.
В беседе часы незаметно прошли.
Прощались, и гость не сдержался:
«Ответствуй мне, отче, а истинно ли,
Что ты самодержцем являлся?»
С волнением старик не сумел совладать,
В реснице слеза заблестела.
Не сразу нашёл он слова, чтоб сказать,
Минута, другая летела.
«Послушай, панок, божья истина в том,
Что мы здесь с тобой говорили...
А что-то иное совсем не причём,
Дела, что до этого были...»
И вновь без ответа остался мужик.
«Иди, и Господь не обидит -
И только губами продолжил старик -
Нет тайны, что Бог не увидит!»


         Эпилог. Наши дни

Нарядный у церкви толпился народ,
Вальяжно велись разговоры,
Как вдруг пробежало: «Смотрите, идёт!» -
И вдаль обратили все взоры.
К толпе приближался высокий старик
В тулупе, с мешком за плечами,
И был просветлён удивительный лик
С небесного цвета очами.
Дойдя до людей, он пред церковью стал
И долго на образ крестился,
Потом из мешка хлеба нищим раздал
И в пояс им всем поклонился.
В дверях настоятель его уже ждёт,
И старец с улыбкой кроткой
По лестнице в церковь смиренно идёт,
Седою сверкая бородкой.
И всем своим обликом старец являл
Какую-то древнюю тайну,
Как будто обрёл, что давно потерял,
И с тем всколыхнулось случайно
То многое, чем ты когда-либо жил,
Что где-то в глубинах сознанья,
Как в детстве играл, как кого-то любил,
И как познавал мирозданье.
И в церкви, в которую старец вошёл,
Затерянной в спальных кварталах
Того мегаполиса, чей ореол
Не скажет уже о началах,
Сейчас происходит, что было всегда,
Над чем даже время не властно -
Священник и странник идут сквозь года,
Едины в молитве пристрастной.
И этой молитвой хранима от бед
Земля наша, и не забудем,
Мы в мире, пока соблюдаем завет,
Пока верить в истину будем,
Пока, одолением тягот велик,
В тулупе, с мешком за плечами
Идёт по дороге высокий старик
С небесного цвета очами.

19.03.2012-12.02.2019
_____________________________________________________
1. Я с ним говорил, это доставило мне удовольствие (фр.)
2. Государь, он умер. Боже, мой! (фр.)