Исповедь рядового коммуниста

Исповедь рядового коммуниста.


        Родился я в великом 1945 году, правда, в ноябре месяце ровно на Михайлов-день. Вычитая положенные девять месяцев, понимаю, что зачали меня в суровом в наших северных краях феврале того же победного года, когда из действующей армии демобилизовали моего контуженного отца. И явился я для моих родителей, простых согласно социального положения людей, двойной радостью… Великая Победа как бы сошлась с долгожданным сыном в семье, где уже было две дочери.
        Семья моя проживала в коми селе. Кстати, в самом южном районе коми республики, которому помимо географии повезло ещё и в том, что в отличии от всех остальных, входивших в состав автономии, только в нём одном не было лагерей. К слову сказать, и в нём в годы войны разместили лагерь для заключённых, но просуществовал он всего два года, правда, оставив после себя живучее зековское семя в лице многочисленных родившихся после него детей.
         Не вижу смысла описывать мои детство и юность. Были они, как и у всех в стране, поднимавшейся из послевоенной разрухи, где, как заявлялось с высоких трибун, социализм победил окончательно и навсегда. В детском саду поили невыносимо противным, но очень полезным рыбьим жиром. В школе полюбил учиться, напитываться интересным, нужным. Но трудно переносил разного рода контрольные и экзамены. С учителями повезло. В те мои учебные годы в их состав в основном  входили неместные, прибывшие по тогдашнему обязательному распределению из педагогических институтов Москвы, Ленинграда. Местные  кадры Коми пединститут начал ковать только в предвоенные годы, и потому к моему школьному времени ещё не набралась та доморощенная учительская масса, которая постепенно вытеснила  варягов. 
         Применительно идеологии следует упомянуть, что в пионеры, хотя мне нравился алый галстук и гром барабана, я был принят одним из последних в классе. Нет, учился я хорошо, и в дисциплине за края не заступал. Учиться было, как исполнять мой долг маленького человека. Ну а то, что вне школы  ужасно интересно было закурить самокрутку, например, из сухого ольхового листа. Как взрослые! Или, к примеру, выстрелить из пугача в лесу под восторг товарищей-сверстников по-партизански, спрыгнуть там с крыши в сугроб… - да мало ли, мы же были просто дети. Я был, как все. Однако в пионеры меня почему-то придержали. Хотя и я уже маленьким замечал, что не гром барабанов и хрип навсегда простуженного пионерского горна главное в пионерии, а старшие тётеньки-пионервожатые, которые отталкивали показной строгостью, потому что, наверное, заблудились в юности, и им оттого было скучно.
        В ленинский комсомол в школе я сам не пошёл. Упёрся. Он по-моему не выдерживал естественной конкуренции между жить интересно и носить зачем-то, образно выражаясь, комсомольский хомут. Зачем? Жизнь и так была интересна и привлекательна, шире всяких пионеров, комсомолов. И потом … я очень не любил ходить строем и петь хоровые песни. Как хорошо, что мне не надо было ходить на школьные комсомольские собрания. О делах комсомольской организации знал, соприкасался, безо всякой ответственности за её работу. Сколько времени высвободил. И потом цинизм отношения низовых комсомольских вожаков бил в глаза. Да меня просто радовало, что я на свободе.    
         И всё-таки в комсомоле оказался. В военкомате отправляемым в погранвойска было весело и без обиняков приказано не валять дурака и вступить в ряды славного комсомола. Ну что ж, дессиденство меня никогда не привлекало, тем более что я про него тогда и не подозревал. Необходимые документы по вступлению в ВЛКСМ изладили в одночасье, минуя все предусмотренные процедуры. Далее три года взносы по две копейки и возможность в довольно суровой обстановке погранзаставы подремать в тёплом «красном уголке» на редких комсомольских собраниях. Помню, каждый раз, завершая эти комсомольские собрания, начальник заставы капитан Турков, ухмыляясь, глупо острил: «Ну всё, демократия кончилась,  наступает моё время!»  Собственно оно, время его командирского произвола, длилось постоянно, всего лишь тормозя очень редко показно для исполнения видимости, которая ничего путного не содержала и была по сути пустопорожним повторением комсомольских мантр ни для души, ни для сердца. Демобилизовавшись, я из комсомола вывалился.
          На хлебозаводе, куда был принял слесарем отслуживший погранец, сунулись, было, ко мне с продолжением моей жизни в славных рядах авангарда молодёжи. Я их сразу отшил. Зачем молодому человеку, серьёзно воспринимающему жизнь, какие-то потуги идеологического свойства? Жизнь была моей! И только моей. И я это чувствовал особенно остро после форменного заточения на глухой пограничной заставе целых три года. Нет, чтобы я тратил время на то, что всё ярче прорисовывалось отталкивающими штрихами, давно зачеркнувшими суть? По стране гремели песни про БАМ (Байкало-Амурскую магистраль), а рядом с бодрыми ритмами сочились слухи, про то же соревнование молодых застрельщиков пятилетки на стройке века… Да, обычно на предложенном очередном участке вырубки той же тайги под будущую трассу БАМа для комсомольского огонька соревнования на отметку финиша ставили … ящик водки. Какая комсомольская бригада дойдёт первой – той и приз. Рассказывали о полулагерных порядках в палатках, где жили строители. И в местном райкоме комсомола давно уже не прятались, творя циничную профанацию в рядовых текущих делах, даже при вступлении в комсомол. В райкоме комсомола всё исполнялось для галочки в отчётных ведомостях для райкома партии … безо всякого задора и смысла.
         Так что на моём первом рабочем месте я работал без идеологии. Работал добросовестно. В пьянках не участвовал. Свои рабочие смены не прогуливал никогда. Жилка, заложенная родителями, сказывалась во всём.
        Шли годы. Пришла пора – женился. Появилась семья. Из родительского дома не ушёл, наоборот, взял на себя обязанности стареющих родителей. На сенокосе в лето даже командовал моими стариками, заправлял тяжелыми, требующими опыта и нервов работами скосить гладко траву, высушить, поставить сухим в стога сено. Зимой иногда и в одиночку заготовлял дрова. Перебрал старые хозяйственные постройки. Настоял, чтобы, наконец, оставила свою работу в детсадике мать. Отцу разрешил ходить на работу, потому что дома ему было скучно.
        И тут в монотонности буден, которые воспринимались нисколько не трагически, засвербила мысль. Хотя, если честно, эта мысль явилась как бы сама собой сразу по возвращению домой. Там, на далёкой карельской заставе, в глухомани абсолютной (ближайший посёлок по эту сторону границы располагался где-то за сотню километров), моя  молодая натура сковывалась несением строго-обязательной службы по охране рубежей. Капитан Турков лудил, не давал скучать. И вот среди этого угнетения духа внутри зрело светлое: Вот приеду домой, стану работать на родных… как будет славно и хорошо. На заставе отдавали долг Родине, чему-то эфемерному, как надпись на плакате. Дома же  начиналась моя жизнь, и надо было её потратить с пользой и удовольствием.
        С пользой и удовольствием! Слесарем на хлебозаводе, куда я сразу оформился, не имея никакой за душой профессии, приходилось быть смышлёным в рамках производства. Слесаря работали сутками (потом трое отдыхали). То есть на целые сутки ты заступал, чтобы довольно сложное и разнообразное оборудование работало, крутилось, вертелось. Поломки надо было максимально быстро устранять. Чаще в одиночку. То есть, когда после обязательного семичасового рабочего дня большинство работников покидало хлебозавод и ехало по домам, ты оставался один на один с вздыхающим и грохочущим заводом. Пекарихи, сплошное бабьё, творили тесто, раскладывали его по формам, которые после отстоя засовывали в большую на триста буханок разовой выпечки хлеба печь… Потом добывали его из зева, раскладывали на вагонетки. Редко специально, чаще невольно по-дурости женщины и девчонки допускали сбои и поломки довольно хитроумного оборудования. И тогда слесарю приходилось отдуваться,  решать порой замысловатые инженерные вопросы, в том числе и по электротехнике. При отсутствии специального образования и элементарного опыта это требовало немалой сообразительности. А при успешном решении давало удовлетворение. Такое повторялось снова и снова изо дня в день. Это было как бы насущными условиями жизни, которых не избежать. Получалось, но составлялось в принудительное однообразие, какой-то беспросветный круг. Была та же монотонная застава только с другими правилами и обязанностями. А хотелось большего! Смутного, но большего. Энергия молодости и желание быть чуть полезнее, чем тебе отвели и разрешают. Это накатывало иногда неумолимой определённостью что-то решать. Желание зрело почти как в показушных фильмах, которые бубнили про порывы благородные молодых людей нести пользу. Но там, в этих заведомых агитках, всё было шито белыми нитками, выглядело как оскомина нравоучений. Непривлекательно. Молодая энергия… как она своенравна и непоследовательна.
          В коллективе людей следовало подчиняться заведённым правилам. Я подчинялся. Но, скорее всего, мой ресурс был больше того, на который рассчитывали мои старшие товарищи. И тут и там, где я мог сделать по-своему, я это делал. Иногда случалось обратное ожидаемому. Например, однажды от излишней молодости (бывает же такое) я придумал заняться физкультурой на стальной трубе водяного обеспечения, удобно проходящей над головой от стены к стене. Подъем переворотом… есть такое упражнение на перекладине. Так вот несколько таких моих подъёмов переворотом труба в три четверти дюйма выдержала. А на очередном моём махе … оборвалась под тяжестью моего тела. Я слетел на пол и…так и застыл тогда, с обломком трубы в руках. Не забуду, как из чёрного отверстия оборванного водопровода, как в замедленном фильме, с задержкой в секунды начала хлестать горячая под сотню градусов вода. Она всё усиливала напор из калорифера, заделанного в тело  печи, в которой поддерживались температуры от трёхсот градусов. Быстро смекнул, что будет, когда закончится объём вытекающего кипятка. На моё счастье и несчастье одновременно произошло это, когда основной коллектив моих заводчан по завершению рабочего дня благополучно отбыл по домам до утра.
       Не хотел же я этой аварии, ох, не хотел. Не был я сознательным вредителем. И не я, делая этот отвод, неположенный по проекту, заглубил, перекосил при нарезке резьбы плашки и почти перерезал, ослабил трубу… Мне всего лишь пришла мимолётная фантазия. Всего лишь тело моё желало движения, желало встрепенуться. Ну и встрепенулся…
       Какой мне потребовался героизм для того, чтобы заткнуть проклятую трубу, сколько времени в пару и хлещущем кипятке я провозился, пробегал, проскакал… описывать не буду. Но с аварией я справился. Взрыв пара предотвратил. Правда, по цементному не пропускающему воду полу к концу моей титанической битвы в котельной плескалась уже полуметровая волна. Ею затопило пару мощных электромоторов… Но к утру хлебозавод выдал положенный объём хлеба.
        У меня даже не блеснула спасительная искорка мысли сбежать. Куда бежать? На заставе за спиной были Родина и родители. Здесь у сверкнувшего ужасом моего, только моего, просчёта было … сначала надо было просто справиться с тем, что натворил, а затем … Затем  могло быть всё, что и не придумаешь. А думать не хотелось.
        Идя со смены утром, повстречал директора хлебозавода. Приветливое «Здравствуй, как дела?»  Я что-то промычал… Правду было говорить нельзя. Правду говорить было страшно. Конечно, там в цеху  к утру я вычерпал за двери всю лишнюю воду и пол освободил. Но мокрый след на стене оставил свою полуметровую отметку, выдавал меня с потрохами. Знаете, когда всё равно расстреляют, хочется  почему-то, чтобы сделали это попозже.
        Удивительно, но даже разбора моего позора не было! Надзирающий за нами, слесарями, механик, мужчина в годах, где-то с неделю не разговаривал со мной. Наверное, доля его вины в том, что он приказал устроить ненормативный отбор тёплой воды для мытья полов с нарушением производственного проекта, сказалась. Но даже подмоченные электромоторы мне обошлись только в отмену полагавшейся месячной премии, которую начисляли за безаварийную работу механизмов. Как уж там меня материли в душе заинтересованные люди, мне не ведомо. В лицо мне не ругались. А может, они в той самой душе, вообразив ситуацию воочию, просто посмеялись. Как же… бывший пограничник, неплохой вообщем, старательный парень … опростоволосился, да так, что и вообразить трудно.
         Словом, не только я трубы на родном хлебозаводе обрывал, иначе бы не простили. И главное оказалось совсем не в трубе, висевшей в неположенном месте. Вскоре меня, зелёного мальчишку, выбрали председателем профкома (были такие комитеты на предприятиях при социализме). Выбрали, должно быть, не потому, что избирать было не из кого, а только… первым, что сделал на этом ответственном посту, я израсходовал всю профсоюзную кассу – купил большой биллиардный стол для комнаты отдыха на хлебозаводе.
         Купил под стоны главбуха, заслужив от директора сердечное: «Ну и дурак же ты!» Да, но  мизерные отчисления на статью расходов нашего маленького профкома копились годами и расходовались, как я усмотрел по бумагам отчётности в железном сейфе перешедшего ко мне  профсоюзного сейфа, единственно на мизерную материальную помощь и, как это ни странно, только работникам администрации хлебозавода. Рядовых работников в списке получавших ту самую  материальную профсоюзную помощь не значилось. Ну, я и приобрёл хорошую вещь, ни с кем не советуясь, для всех, чтобы в будущем избежать необходимости этим давать, а тем не давать, выделяя копеечную, но всё же как бы халявную помощь. На будущие мероприятия профкома, проводимые на предприятии для коллектива, бухгалтерия со скрипом деньги выделяла всё равно, а соблазн поживиться кому бы то ни было исчез.
       Да что там, были и другие мои славные не вписывающиеся в привычные норма поступки. К примеру, чего стоило одно празднование профессионального Дня на берегу реки под берёзами, где помимо обязательного застолья с выпивкой на перегонки соревновались даже убелённые сединами мои товарищи. А борьба с тем же прогульщиком? Этот видавший виды мужик, много раз увольняемый и принимаемый обратно в силу того, что никто уродоваться на заготовке дров в лесу не хотел, чувствовал себя безнаказанным нарушителем трудовой дисциплины. Вынуждал (и совсем не просьбами) выводить себе хорошую зарплату, прогуливая рабочие дни нагло, помногу. Прочие на хлебозаводе должны были свои зарплаты зарабатывать, этот, несклочный вообщем человек, гнул свои прогулы баранками и получал на виду у всех незаработанное. Забавно, что прогульщик, против которого я выступил и был поддержан большинством в коллективе, на меня не обижался. Просто прогуливал дальше.
       Способов и возможностей изменить нашу конкретную жизнь к лучшему я находил, не затрудняясь, и много. Провёл общее собрание работников с повесткой против необоснованных действий администрации. Это когда… в застойное время. Добился открытия Красного уголка, где в любое время дня каждый работник и работница могли почувствовать себя человеком…  Сложно было доказывать очевидное. Именно для сбережения сил при доказательствах этого очевидного нужного как-то сама собой пришла в голову мысль: «А не стать ли мне членом партии?» Ведь всякий раз для того, чтобы пробить хорошее, по моим подсчётам только на преодоление противодействия расходовалось до 90% энергии и только потому, что ты не партийный. Обидно много! Расточительно! Каждый раз находились люди противящиеся устроению очередного добра. И было это закономерно, потому что добро сталкивалось либо с противоположным интересом кого-нибудь, или нарушало привычное, к которому притерпелись. А я ещё, когда вернулся из заточения в заставской тмутаракани, даже в селе родном видел, как и что можно менять к лучшему, и хотел этого. Но и не был наивным.  Видел людей,  которые, будучи в начальниках, будут обязательно против, видел обстоятельства, которые без поддержки не одолеть. Меня подмывало какое-то длящееся смутное желание сделать не только у себя дома лучше, а для всех. Для всех – это воспринималось адреналином, удовлетворением особого рода… Твоё хорошее возможно кому-то было вовсе не нужно. И получалось, ты вроде бы высовывался, показывал, какой ты борец за хорошее. Высовываться  было тоже ни к чему, ибо осуждалось, как нескромность и порочный карьеризм. Нет, неединожды я видел, что партийному легче доказывать своё в жизни. Словом, ни с кем не советуясь, я подал заявление о приеме меня кандидатом в члены КПСС (другой партии при Советах не было). Родители давно не вмешивались в мои решения: сам выбрал жену, сам поступил на заочное отделение пединститута в Сыктывкаре… сам без уговоров полез в партию.
        И никогда не забуду, как после собрания, на котором обсуждали принять ли меня в ряды, ко мне в коридоре, подошла технолог. Молодая красивая неглупая женщина, тоже член партии.  Она заглянула мне в лицо и проникновенно поздравила: «Вижу, для карьеры вступаешь! Вижу насквозь!» Сегодня бы ей поглядеть и убедиться, какую карьеру личного плана я сделал благодаря вступлению в коммунисты.
        На утверждении в райкоме партии Первый секретарь мне задал провокационный вопрос: «Если партия пошлёт на другую работу в другое место жительства, как вы отнесётесь к воле партии?» Я ответил кратко: «Перееду». Провокация заключалась в том, что накануне где-то я очень запальчиво утверждал, что ни за какие коврижки никогда из дома своего не уеду, что хватило мне трёх лет заточения на  карельской границе. Кто подслушал? Почему спросили именно это? Я соврал. Соврал сознательно, вступая в партию. По-моему нельзя касаться дорогого. Неприлично. Непорядочно. Вот и соврал.
        И ничего, совершенно ничегошеньки в моих благих надеждах на партийное содействие не сбылось. И никакой карьеры я не сделал. Пришлось избираться секретарём первичной партячейки на разных предприятиях. Это означало проводить партсобрания, вести партотчётность, собирать партвзносы много лет. Использовали меня в качестве политпропагандиста в трудовых коллективах. Низовой партийной работы я хлебнул сполна.     Было всякое. Когда же я заартачился и неподобающе энергично отказался от очередного избрания меня на пост секретаря парторганизации школы (там я тогда работал), сразу же в родной учительской  парторганизации, где я несколько лет секретарил, разобрали моё персональное дело.  По партийным меркам это самое страшное наказание. Страшнее только потеря партбилета и исключение из рядов. Повод для суда надо мной нашли легко. И я с удивлением смотрел на вчерашних своих подопечных, как они единодушно и яростно меня костерили, правда, вынесли всего лишь «строгий выговор без занесения в личное дело». Потом я отказался и от почётной обязанности работать в политшколах.
        Вообще-то про себя я удивлялся, как меня терпели на должности пропагандиста. Дело в том, что я так и не освоил специфического применяемого при политическом просвещении советских граждан языка. Не освоил, как ни старался, этих ёмких звонких ничего не говорящих словосочетаний. Мне каждый раз было очень трудно готовиться к очередному предписанному обязательной программой обучения занятию. Во-первых, я не постигал, что же там в предлагаемом объёме материала сказано. Во-вторых, я не хотел это постичь. Душа и разум сопротивлялись, не хотели, считали предписанное белибердой. И я всякий раз готовил на предложенную тему отсебятину. Однако слушатели политкружка воспринимали излагаемое мной нормально. Несколько раз с опущенными головами это же слушали и контролёры из райкома. С замиранием сердца (а что вы хотите?) всякий раз я ожидал разноса и анафемы. Удивительно… не было разносов. Что уж они там про меня отчитывались в отделе политпросвета, но меня не трогали. К слову сказать, я ведь ни в коей мере не был антисоветчиком. Положение дел в стране принимал, как есть. Это были мои времена и обстоятельства, я не собирался быть критиком основ. В людях, в делах мог видеть недостатки. Желал исправления конкретных вещей. Но в целом Советская власть, моя Родина были моими.
       Однажды, мне уже было немало лет, я напросился на политсеминар в столицу нашей автономной республики в Сыктывкар. Никогда меня почему-то никуда не посылали… ни на учёбы, ни делегатом. А тут я сам настоял. Правда, о тайной своей цели никому не доложил. Ну  поболтаться нахаляву, командировочные прогулять, наконец.
        Поехал же я посмотреть на таких же, как сам, низовых партийных работников, трудяг-общественников, которые тратят много своего времени ни за грош. Работой которых партия стоит. Которые в принципе и являются фундаментом партии. Уже намекали в тех восьмидесятых о двойной морали в партии. И совсем не кощунством воспринималось утверждение, что кадровые руководящие в партии работники райкомов, обкомов, выше… пользуются блатными распределителями, льготами, то есть живут в своё явное личное обогащение и удовольствие, а рядовые коммунисты ни о чём подобном не должны и помышлять. При честном взгляде на устройство партии все делились на пастырей и стадо. Из стада в избранные можно было перейти, только освоив партийный язык, партийный образ мышления и поведения, не менее чем продать душу, образно говоря. Я за тем и ехал, чтобы посмотреть на моих товарищей, мою ровню первичный секретарей. Самому… просто в глаза. Кто же они такие? Завравшиеся чинуши, и я среди них белой вороной, или они другие, иные, непонятно для меня правильные?
       Прибыл. Проходил бок о бок с разными, похожими друг на друга разве что некоторой пришибленностью, подчинённостью общему порядку вещей. Хорошие, честные люди! Бесспорно заслуживающие уважения тем, что добросовестны и надёжны. Семинар я, получивший своё образование заочным методом обучения, попросту игнорировал. Впервые не вслушивался в то, что говорили преподаватели. И неприятно, что учинил конфуз с худшими для себя последствиями.
        В итоговом зачёте при завершении семинара меня вызвали отвечать на озвученный вопрос. Первого! Честное слово, сидя за большим круглым столом среди товарищей, я, как порядочный, умолял провидение, чтобы спросили не меня. Но среди незнакомых экзаменовавшей преподавательнице фамилий моя в списке слушателей семинара чем-то понравилась сразу и больше всех. Судьбе было угодно, чтобы прозвучала именно моя фамилия.
       Встал, и было ощущение странного покоя. Своё я понял, приезжал не зря. В аудитории было и так тихо, а когда я, чтобы не тянуть чьё-то дорогое время, буркнул, что отвечать не буду, сделалось ещё тише. Преподша, этакая мышь серая, хранящая на своём белом отложном воротничке священную пыль важных и безлюдных партийных библиотек, недоумевая и не предполагая неслыханное, повторила длинный вопрос. И мне-то было достаточно всего лишь  промычать нечленораздельное, проблеять, и она бы, как это делается на приличных семинарах подобного толка, бросилась на помощь тупому, сама бы всё рассказала, время от времени запрашивая моего тупого согласия в виде кивка головы. Но я не замычал. Наоборот, погромче повторил, что отвечать на поставленный вопрос не хо-чу. И только.
        Эхе-хе… оживить-то мышь серую я оживил. Блеснули глазки. Воткнулся крючок в губу. О телеге, ушедшей на меня в родимый райком, мне никто не докладывал, но я то понял своё. Понял, что собравшиеся на семинаре низовые партсекретари - достойные люди. Нисколько не хуже меня. Сложна и загадочна душа моего народа. И секретари-то были лучшими из людей. Не хапуги, не блатные – понимавшие, что людям надо помогать. Да вот так, посильно, не рассчитывая на мзду. И, конечно же, нас использовали. Использовали, как искренних  священников пользуют ныне высокосановные иерархи церкви, ясно понимающие, что бога нет, а есть необходимость придумать и присягать высшему началу, каким бы оно ни было. Народу нужны обряды больше, чем сам бог. Народу необходима узда и порядок.
        Словом, вернулся с семинара с выводом и объявил по инстанции, что не стану больше ни секретарём, ни пропагандистом. Не хочу! Ничего странного, что меня не стали уговаривать.  Просто однажды возле моста через реку Волосницу двое самых-самых в селе ответственных товарищей предложили мне выбор: или я всё-таки берусь за ум и соглашаюсь работать в каком-либо из двух качестве, или буду должен уехать из родного села, ибо жить мне в нём не дадут. 
        Вы бы не испугались? Я испугался. У меня как-то не было мохнатых лап, что могли бы за меня заступиться, а уезжать из родного дома, с семьёй я не хотел. Никуда, ни в какие инстанции я не обратился. Было бы глупо. Но и из села никуда не уехал. Не уехал и всё.
        И как-то оно всё рассосалось. Наверное, свет на мне клином не сходился. Я не был начальником, не занимал ответственного поста – рядовой человек, что у меня было отнимать. И притом выпал в осадок. Прикинулся дураком. Вы знаете, как это спасительно?
         Когда же подошли чумные девяностые, я оказался на работе в районной газете «Знамя труда» литсотрудником. Нет, из партии не ушёл. И не помышлял. Жил и был, как всегда. Без того, чтобы опростоволоситься, не выходило. Например, ещё только начинающим работником редакции в составе коллег я попал на проводимое (наверное, в духе передовых начал) совместное партийное собрание с самим руководством района, с работниками Райкома КПСС.
         Представить страшно. Рядом сидят высшие в районе чины партии, первые, так сказать, в районе люди. И тут же рядом шелупонь газетная, сотрудники местной газетёнки. Понятно, газета – это рупор, это уста … тех самых, которые руководят.
        Так вот… всё протекало в оптимальной форме и наидостойнейшем виде. Строгие чёрные костюмы при галстуках, ощущение грозы в воздухе и … притулившиеся гости, с ощущением незаслуженного счастья, случайно свалившегося на голову. Утверждается повестка дня общим демократическим голосованием (единогласным), правда, безо всякого обсуждения. Мастерски заученно произносится доклад, наиважнейший и ненужнейший. Лёгкое снисходительное обсуждение. Я чувствовал себя, как на празднике Первого мая. Для полного ощущения мне только транспаранта в руках не хватало. Переходим ко второму вопросу повестки «Об усилении связей партии с народом». И тут… Чёрт же дёрнул меня, дёрнул меня, безгласного, спросить!
          Никто же меня за язык не тянул. Ну сидел бы себе тихо. И робел ведь я, робел по-настоящему, как это и подобает деревенщине, напрасно допущенной на олимп. Меня очень смущало соседство значительных людей. Я понимал, что всё вокруг бутафория для галочки в отчётах, что надо просто молча поприсутствовать, и всё, и достаточно. И вот нет же, на тебе…     Вежливо обратился к синклиту пахнувших добротными одеколонами людей: «Я не понимаю…»  «Чего вы не понимаете?» - отыскал меня глазами в заднем ряду у стеночки председатель собрания, а вслед за ним один за другим и другие вожди. «Вот мы станем разбирать об усилении связей партии с народом…» «Ну, ну…» - поощрили меня уставшие от груза государственных обязанностей глаза. «Извините, вот я… Так я же из народа? Мне странно рассматривать себя, как-то иначе. То есть, образно говоря, я и есть представитель народа, я – сам народ. Тогда с кем же, ещё раз извините, я должен связи укреплять? Сам с собой?» 
        Не понимал я, что могло бы со мной случиться после такого вопроса, не успел по обыкновению подумать, всё рассчитать. И не собирался никому ничего доказывать. Не помышлял о дурном героизме. Просто показалось интересным. И высунулся, опять высунулся.
        Больше ни на одном подобном собрании мне побывать не представилось. А тогда … Все вдруг дружно рассмеялись. Облегчённо как-то, оживлённо засмеялись. И не стали разбирать этот вопрос повестки дня совсем, словно его в той самой повестке и не было.
        Произошло это ещё в спокойное застойное время. Выводы могли быть очень неблагоприятные. Партия была ещё несокрушима, и могла вправлять мозги разным ревизионистам. Это затем один за другим принялись умирать на боевом посту  генсеки. И словно бы по весне закапали капели, потекли, забурлили ручейками смелые слова. Что там ручейками – речами понеслось много слов, которых раньше не говорили, не смели произносить.
        Работа в газетке, даже такой малоформатной, пришлась для меня очень кстати. По жизни ведь мне довелось поработать и слесарем на хлебозаводе, и преподавателем русского языка после окончания института в местной школе (пять лет), и кочегаром, и начальником пожарной части, и директором Дома культуры, и вот, наконец, – газета.
       Орудие и средство в руках газетчика – всего лишь слово и никаких полномочий, хоть и обзывается печать четвёртой властью. Сразу почему-то пришло в голову, что писать свободно не дадут. Это же очень просто: кому-то написанное тобой может понравиться, ну а кому-то и нет. Угодить всем и сразу невозможно. А поговорить захотелось.
       И я придумал выход. Необходимо иметь влиятельного союзника, способного в решающую минуту поддержать. Поддержать и … никаких гвоздей. Не сразу выбрал … но выбрал  руководителя района. Газета районная? Рупор, едрёна корень, событий, противоречий, успехов и недостатков. Я очень скоро убедился, что самый наш главный в районе прочитывает местную газету целиком и внимательно до буквочки. Слыхал, что в прежнее всесилие партии каждый очередной номер газеты допускался к печати только после подписи цензора из райкома партии. Теперь такого не было, но контроль за содержимым районки был жесткий. Мне это было на руку. Готовя свои материалы для газеты, я нисколько не оглядывался на местных царьков, коими могли восприниматься главы сельских администраций, разного рода директора и начальники. Не обсуждал и не осуждал я действия в районе только одного человека – его руководителя, остальные для меня были прикасаемыми. Так что руководитель района, скорее всего, и не догадывался, что работает в паре со мной, я же, извините, этим моим негласным неутверждённым союзом сознательно пользовался. Пользовался деликатно в меру возможностей.
       К примеру, считал пустым и неперспективным обсуждать проблемы, для решения которых в районе требовались бы большие, всегда отсутствующие в райбюджете деньги и ресурсы. Предпочитал многочисленные те, что или не требовали никаких особенных отчислений из бюджетов и могли бы быть решены усилиями неразворотливых недальновидных начальников на местах, или те, что решались всем миром, но опять же без необходимости изыскивать большие средства. Мой такой материал появлялся в газете, то есть попадал на глаза главе района. Местные начальники могли быть недовольными, но проблема попадала на контроль к самому, которого, как мне представлялось, подкупала возможностью исправления очередного недостатка и безо всякого денежного вложения.
         Времена же были жестоко безденежными, бартерными. Кто не помнит или не представляет, что это такое, приведу один только пояснительный штрих. Было обычным в крайнем отсутствии денежных средств задерживать работникам заработную плату месяцами, по полгода, годами… или выдавать ту же зарплату натурой. К примеру, на почте однажды  выдали зарплату экземплярами Справочников телефонных номеров, которые работник мог самостоятельно продать, всучить абонементам, пользователям телефонов за деньги. То есть обменять Справочники на деньги. В совхозе зарплату брали молоком на фермах… могли навозом.
         Словом, времена были горько-весёлые, насыщенные предложениями, реформами, желанием немыслимых захлёстывающих перемен. Происходило невероятное. Стали критиковать КПСС. У нас в районе в самом райкоме партии поначалу появилось два бесстрашных отщепенца, от которых отшатнулись, но которые привлекали зыбкими опасными надеждами на слом, избавление от всего давящего в жизни, в партии. Массы то ли смелели, то ли наглели. Стало модным выходить из рядов партии. И главное не опасным!
        Я из КПСС не вышел. Не стал плясать на её, образно говоря, костях, даже когда генсек прекратил само её существование. Но вздохнул с облегчением. Словно, упала некая узда, и не совести узда, не обязанности быть, осознавать себя нормальным порядочным человеком.   Пропал гнёт, который давал каждому, даже самому невзрачному партийному работнику, номенклатурщику право поучать тебя, помыкать тобой. Рухнула эпоха указаний. Указаний масштабных, часто оборачивавшихся пустыми посулами и заключительным обманом.  Указаний мелочных в том, как ты всегда виноват, неидеальный человек, рядовой член партии, перед светочем требований и вполне возможно глупых придирок. Был в рядах – оказался сам с собой, никому не нужным. Свобода! Пропала иллюзия, что нахождение в коммунистических рядах мне помогает, ещё поможет в чём-то добром, в старании утвердить перемены к лучшему. Хорошо это или плохо, показало время после социализма в моей стране.
         Сегодня себя коммунистом не считаю, хотя из партии сознательно не выходил. Всю жизнь хотел быть рядовым человеком – начальником быть не хотел. Руководить в малых масштабе и дозах пробовал. Говорят, получалось, но мне не нравилось. Но для чего-то мы все всё-таки родились, должна быть и от меня какая-то польза. Если кто и не задумывался, коммунизм – это мечта о справедливом обществе равных людей, равных не способностями, а правами на взаимоуважение. Совесть, добро сразу очевидно потеряли смысл в вернувшемся капитализме, казалось бы, реальном, не утопическом. Нынче провозглашено равенство при достижении возможностей и неравенство в обретённом наслаждении жизнью. Практически это богатые рядом с бедными. Богатых меньше. Бедных – весь простой народ. Слова и лозунги при капитализме ещё более лживы, а главное, служат не народу. Урвать, обделив серую массу людей, стало способом достижения богатства. А богатство – цель жизни. Правительство практически обдирает налогами простых людей, заявляя, что так надо, что это и есть забота о благополучии народа. Если не забираться в дебри теории и размышлений, то капитализм – это как желанная сердцу пьянка с последующим похмелием. Урвать, может быть, каждому  возможно, но это при том, что при современном уровне экономики будет обделена масса простых людей. И значит, наслаждение от обретённого богатства будет опоганено в любом случае. Помстится золотой негой, да отберёт покой, саму душу… и в поколениях.
        Так что коммунистом быть вовсе не так уж и неправильно, только, конечно, рядовым. Аппаратные коммунисты все, как один, превращаются в этаких священников. А от священника по его специфике до чёрта рукой подать.
        Должен заметить, что нынешние члены коммунистических партий мною коммунистами не воспринимаются. Ну какие же это коммунистические партии, если их лидеры, съевши собаку на критике очевидного, сами же сладко и благополучно живут в критикуемом пространстве, делают деньги и забыли про бедных? Коммунистический переводится как рабочий, а рабочим духом в нынешних коммунистических партиях и не пахнет. Рабочий человек ныне неудачник, не способный никуда пробиться, то есть со всех сторон дурак.
       Завершая исповедь, скажу, что о своих двадцати годах партийного стажа не сожалею, но больше партийным быть не хочу. Новые буржуазные идеологи приравняли коммунистов прежних поколений к коричневым. Ну так эта гнусная ложь нужна буржуям для самоутверждения. Жаль, что молодые, не нюхавшие социализма, будут строить своё понимание о коммунистах на лжи. Вот написал о себе... и чем же я отличаюсь от нормального человека, которому повезло прожить в простоте и честно?