Из книги В Петербурге время блюза. Красота

КРАСОТА
               
I
 
Краса – удел путей прямых
с их яркой, смелою игрою,
но в ней есть строгость, а порою
и след знамений роковых.
Где красота – там и страдальцы,
и средь ликующей толпы
на розах сыщутся шипы,
в кровь раздирающие пальцы.

В оленьем теле – дух природы,
не пощадивший никого,
в борьбе за выживанье рода
ковавший грацию его.
Их род средь тысячи напастей
ушел от гончих и стрелков
и оказался крепче пастей
голодных, северных волков.

В огне нежнейшего бриллианта
стрелой, что бьет наверняка,
пленяет душу знатока
страсть игрока и дуэлянта.
Иной алмаз завидной славы
разит сердца из рода в род
воскресшим ревом горной лавы
и вулканических пород.

Во взгляде гордой, светской львицы
соседствуют и кнут, и сласть,
непререкаемая власть
святой, ведуньи иль блудницы.
Но если с ним в сердца людские,
как ядовитая игла,
проникнут чары колдовские,
то жди удар из-за угла:
изменой, злобой, униженьем
тех душ, что в простоте святой,
пленившись этой красотой,
отвергнуты с пренебреженьем.
Удар от зримых и незримых
врагов, от тайной их татьбы
и от путей необоримых
свое взыскующей судьбы.

С красой и сладко, и легко,
Но с ней и смерть – недалеко.               
               

II

Сей дар – погибель иль спасенье?..
И все ж, без всякого сомненья,
пока отпущено нам жить,
мы жадно пьем и будем пить
из неразгаданной и страстной
сей чаши – грозной и опасной,
в чаду унылого житья
напиток бурный и разящий,
но может быть, в себе таящий
один из смыслов бытия.


***               

Пути поэзии преступны.
Увы, пытливому уму
их откровенья не доступны,
хотя и грезятся ему.

Он рвется в тайные миры,
перед закрытыми дверями
тряся пустыми козырями
несостоявшейся игры.

Когда ж, запутавшись вконец,
он – трудоголик и гордец,
дойдя до полного бессилья,
воскликнет сам в себе: «Смирись!
Умри, ты – только грязь и слизь!»…

Тогда, откуда ни возьмись,
быть может, рогом изобилья
иль в полудреме, иль в дыму
они откроются ему
в луче магическом и жутком…

И жалок тот, кто гордо мнит,
что своим собственным рассудком
тропу в поэзию торит.


***               

Увы, дух времени – притворен.
И средь пощечин и сластей
на ниве Божией плодотворен
огонь отвергнутых страстей –
лишь он великое свершает…
               
Дождется верного плода
побег, который орошает
лишь родниковая вода.

Род вольный обретет права,
лишь став могучим государством.

Порой становится лекарством
лишь ядовитая трава.

Судьба испробует истца,
как драгметалл в плавильной печи,
как через смерть, средь смертной сечи
переступившего бойца.
Чтоб все мечты его расстроив,
ему оставить только миф,
в нем все иллюзии убив
у пьедесталов лжегероев.
Чтобы на плод, что в срок созрел,
обрушив всю несправедливость,
в нем воспитать необоримость
для яда собственных же стрел.



АКТЕРСКОЕ ЗАСТОЛЬЕ


Вы и буяны, и фрондеры,
и флегмы с мудростью змеи,
меня пригревшие актеры,
по жизни спутники мои.

Звучат цыганские куплеты.
Зажглись их судеб амулеты,
над блюдом с бронзовым ребром
сверкнув столовым серебром.

Сверкнув огнем надежд минувших,
увы, не раз их обманувших,
сердца их потчивших медком,
горячим, сладким шепотком.

И сногсшибателен и жуток,
как зверь, что мчится на ловца,
летит заряд актерских шуток,
разя и радуя сердца.
Здесь старомодного покроя
два романтических героя
друг другу льстят наперебой,
смиряясь с собственной судьбой.
Смежает длинные ресницы
столичных ВУЗов выпускница,
теперь вернувшись из глуши
в обитель родственной души.
Парами винными согреты,
сидят артисты оперетты.
К ним над бутылью с тусклым дном
льнут в умилении хмельном:
без двух минут звезда экрана –
колоратурное сопрано,
поэт - эстрадный пародист
и цирковой эквилибрист.

В таких собраниях актерских
без указаний режиссерских
в который раз, опять не впрок,
судьба являет свой урок.

Носясь по замкнутому кругу,
они порой летят друг к другу,
как мотыльки на зов свечей,
от злых соблазнов и речей.

Их праздник призрачен и странен.
Их сон обманчив, но желанен,
как забытье от дум дурных
в объятьях сладких и родных.

Давно сроднившись с их юдолью,
спешу к актерскому застолью,
как говорят, приняв на грудь,
в их славном буйстве утонуть.

Я снова сам себе угоден,
и беззаботен, и свободен.
Я в просветленье иль в бреду -
не знаю,.. но с собой в ладу.



РЕСТОРАН

               
Безлюдная улица. Рынок центральный.
Пустой особняк – ресторан театральный.
Средь старой застройки ухоженный сквер.
Малиновый цвет приоткрытых портьер.

В углах обрамляет искусный орнамент
Голанских гравюр подистлевший пергамент –
Дворцовой отделки торжественный тон,
Упругих эстампов тесненный картон.

Наследственный герб над резными дверями.
В углу канделябр с девятью фонарями,
Старинных убранств драгоценный виссон,
Фамильный сервиз на двенадцать персон.

Двенадцать придвинутых стульев столовых
С эмблемами рода на спинках дубовых.
Блестят в отраженьях за темным окном
Сиденья, обитые алым сукном.

Средь супниц пузатых, чуть-чуть кособоких,
Двенадцать десертных, двенадцать глубоких
Тарелок, что здесь с незапамятных пор
Являют нежнейший саксонский фарфор.

Двенадцать приборов на блюдцах овальных.
Как огненный отблеск ночей карнавальных
Лучами сверкающих люстр горят
Двенадцать бокалов, составленных в ряд.


Здесь некогда славные души кружили,
В кого-то влюблялись, чему-то служили
С весельем и страстью в опасных речах,
С магической искрой в горячих очах.

В предел невозврата, в пучину забвенья
Одно за другим унеслись поколенья,
Оставив нам отблеск эпохи иной,
Как пыль от колес на краях мостовой.

Все это теперь в небреженье глубоком.
Увы, в созерцанье моем одиноком
Подобно набору застывших мощей
Смешное соседство остывших вещей.




ИЛЛЮСТРАЦИЯ Наталии Клёминой