Часть 7. Ангелы здесь не живут

Часть 7. АНГЕЛЫ ЗДЕСЬ НЕ ЖИВУТ

                Подумаешь, музычка! Эко!
                Бабло, верещание звёзд,
                наивная зверопись века,
                томление плоти, компост.

* * *
Они пришли на площадь в воскресенье,
усталые от праведных трудов.
Уже костёр, заранее готов,
там возвышался. Тихое гуденье
толпы прервал монах: — Еретика
сегодня мы сжигаем… И пока
он приговор читал, казнимый молча
смотрел на них и думал: «Не беда,
когда-нибудь они поймут: звезда
одна из многих Солн…» Увы, но волчья
улыбка чья-то мысль оборвала.
Крича и улюлюкая, звала
толпа детину, ждущего азартно.
Палач был краснорожим и своим,
и хворост занялся, и едкий дым
вдруг повалил над площадью разврата.
Тут кто-то закричал: — Эй, каково
тебе на огоньке?.. — Да ничего! —
из пляшущего пламени был голос.
Толпа развеселилась и слегка
вперёд шатнулась: — Ну-ка огонька
добавь ему! А то какая новость!
Чаво удумал: вертится Земля!..
А он стоял среди огня и Зла,
и угольки, забыв и стыд, и жалость,
застенчивая девочка с косой
к его ногам истерзанным (босой
он там стоял) сгребала и смеялась.

* * *
Зверинец, где люди, как люди: и недо-,
и сверх-, и над всеми алмазное Небо,
а дальше угрюмая бездна и ночь.
Я звёздную карту приклеил на скотч
себе над кроватью, чтоб видеть Его —
огромное Нечто. Точней, Ничего —
Мадонну да Винчи, Христа Веронезе.
И светит в окно мне звезда Бетельгейзе,
и снег отражает звезды синеву,
и музычка где-то звучит:
«Voulez-vous?
Ah-ha!..»

* * *
В десятиэтажный прогнивший Фонд
пронося под пальто обрез,
инвалид сдаёт в гардеробе зонт,
гладко выбрит, опрятен, трезв.
Он спешит к директору в кабинет,
прикрывает плотнее дверь,
и кричит директор: — Не надо, нет,
я прошу… Инвалид не зверь.
И когда мозги на стене уже,
и медвежий заряд в живот
получил юрист, то, к арабам в «же»
посылая страну: — Ну вот, —
инвалид вздыхает, — всего-то дел!..
И дырявит себя, как лист
заявления: «Просто я есть хотел.
Эту жизнь сочинил садист».
Ну, и что же дальше-то? Кто поймёт?
Да, я тоже, скажу, мечтал,
чтобы крупнокалиберный пулемёт
смертоносный плевал металл.
Ах, но как же? Как же завет Христа?
А чиновника возлюбить?..
Отвечает чёрт: — Возлюби! — с хвоста
сдув пылинку. — Вот так! Фьюить!..

* * *
Была война. Мы, вроде, в сорок пятом
кого-то победили… Он, Петрович,
хорошим был разведчиком, надёжным:
два ордена имел и три раненья.
Не знаю как, Германия сдалась нам,
а через пятьдесят четыре года
был суд, и дом Петровича достался
какому-то наследнику из ушлых.
Пришла весна. Торжественно весь лес
очнулся. Два Петровичу бушлата
отдали и лопату. «Ничего, —
он думал, — как-нибудь про ветерана
в совхозе не забудут». Так Петрович
вставал с надеждой новой на рассвете
и шёл на речку — рыба с голодухи
брала на всё: серьёзные налимы,
и окушки, и шустрые щурята.
А за деревней вырыл он землянку,
буржуйку сделал, нары из штакетин,
и стал ходить батрачить понемногу
к соседям бывшим — кто носки подарит,
кто хлеба даст, а кто нальёт остатки
борща, а то положит старой каши.
Но время шло. Он пережил так зиму,
потом другую, и другую… Годы
пытались брать своё, но он, упрямый,
всё не сдавал, пока весной, однажды,
не умер от обширного инфаркта
в своей глубокой яме. Через месяц
его нашла Смирнова Глашка, к лесу
случайно забредя искать корову.

* * *
Кто втянул печальных нас
в жутковатый этот опыт?
Сверху спутники ГЛОНАСС,
а внизу берёзой топит
печь Михалыча вдова
(он допился до инфаркта) —
сыроватые дрова,
во дворе разбитый трактор.
У забора ходит кот,
да и тот слегка недужен.
Время встало и гниёт,
как вода в болотной луже.
Самоварчик сапогом
раздувает тётя Рая.
Русь Петровская кругом,
настоящая, бухая. 
Всё внутри давно горит!
Организм — такая сволочь!
Можно к бабке не ходить,
скоро вымрем, да, Михалыч?