Я художник

 Ничто величайший художник не может постичь, что каждый мраморный блок не ограничивает себя; и только его дизайн Рука, которая следует за интеллектом, может достичь. Бедным я убегаю, добрым, которому я верю, В тебя, прекрасная леди, высокая и божественная, Так скрытая ложь; и так, чтобы смерть была моим искусством желаемого успеха, перенеси меня. Тогда любовь не виновата, ни твое светлое лицо, Ни удача, жестокость, ни великое презрение, Моего позора, ни случайности, ни судьбы, Если в твоем сердце и смерть и любовь найдут место одновременно, и если мой скромный Мозг, Пылающий, не может ничто, кроме смерти от тебя. II ОГОНЬ Не без огня любой рабочий может лепить железо по своему предвзятому замыслу, а художник без огня не может очистить и очистить от всего его шлака золото; Нам также не дано возродить феникса, за исключением огня. Поэтому, если такая смерть будет моей, я надеюсь воскреснуть снова с божественным, Который увеличивает смерть, а время не может состариться. О сладкая, сладкая смерть! О счастливый огонь, который горит во мне, чтобы обновить мои дни, Хотя я почти сочтен мертвыми! Если по своей природе в небеса вернется Этот элемент, я, зажженный в его пламени, Поднимется ли он вверх, когда моя жизнь сбежит. III МОЛОДЕЖЬ И ВОЗРАСТ О, верните мне дни, когда были свободными и свободными Чтобы моя слепая страсть была бордюром и поводком, О, верните мне снова ангельское лицо, С которым, кажется, похоронена вся добродетель! О, отдай мне свои задыхающиеся шаги, Они в таком медленном возрасте и полны боли, И огня и влаги в сердце и мозге, Если бы ты заставил меня сжечь тебя и рыдать о тебе! Если это правда, ты живешь один, Амор, На сладких горьких слезах человеческих сердец, В старике ты не можешь разбудить желание; Души, которые почти достигли другого берега, Прорицатель любви должен чувствовать дротики, И быть как трут для более святого огня. IV СТАРОГО ВОЗРАСТА Наконец-то наступил путь моей долгой жизни, В хрупкой коре нашего бурного моря, Общей гавани, где должен быть отражен Счет всех действий прошлого. Страстная фантазия, которая, смутная и обширная, сделала искусство кумиром и королем для меня, была иллюзией, но тщеславием были желания, которые заманивали меня и преследовали. Мечты о любви, которые были так сладки в прошлом, Что они теперь, когда две смерти могут быть моими, - Один уверен, а другой предсказывает свои тревоги? Живопись и скульптура больше не удовлетворяют. Душа, теперь обращающаяся к Божественной Любви, Которой пожелала обнять нас, скрестила руки. V ВИТТОРИИ КОЛОННЕ Леди, как это может случиться - но это мы видим в долгом опыте - это будет длиться дольше Живой образ, вырезанный из огромных карьеров, чем его собственный производитель, который в настоящее время умирает? Если да, то даёт эффект, И пусть Природа превосходит Искусство; Это знаю я, который искусству дал прошлое, Но вижу, что Время разрушает веру в меня. Возможно, на нас обоих долгую жизнь я могу Либо в цвете, либо в каменном даре, К настоящему времени изображая каждого во взгляде и взглядах; Так, что через тысячу лет после нашей смерти будет видно, насколько ты прекрасен, а я полон горя, и поэтому я так любил тебя.
I

THE ARTIST

Nothing the greatest artist can conceive
  That every marble block doth not confine
  Within itself; and only its design
  The hand that follows intellect can achieve.
The ill I flee, the good that I believe,
  In thee, fair lady, lofty and divine,
  Thus hidden lie; and so that death be mine
  Art, of desired success, doth me bereave.
Love is not guilty, then, nor thy fair face,
  Nor fortune, cruelty, nor great disdain,
  Of my disgrace, nor chance, nor destiny,
If in thy heart both death and love find place
  At the same time, and if my humble brain,
  Burning, can nothing draw but death from thee.
II

FIRE

Not without fire can any workman mould
  The iron to his preconceived design,
  Nor can the artist without fire refine
  And purify from all its dross the gold;
Nor can revive the phoenix, we are told,
  Except by fire. Hence if such death be mine
  I hope to rise again with the divine,
  Whom death augments, and time cannot make old.
O sweet, sweet death! O fortunate fire that burns
  Within me still to renovate my days,
  Though I am almost numbered with the dead!
If by its nature unto heaven returns
  This element, me, kindled in its blaze,
  Will it bear upward when my life is fled.
III

YOUTH AND AGE

Oh give me back the days when loose and free
  To my blind passion were the curb and rein,
  Oh give me back the angelic face again,
  With which all virtue buried seems to be!
Oh give my panting footsteps back to me,
  That are in age so slow and fraught with pain,
  And fire and moisture in the heart and brain,
  If thou wouldst have me burn and weep for thee!
If it be true thou livest alone, Amor,
  On the sweet-bitter tears of human hearts,
  In an old man thou canst not wake desire;
Souls that have almost reached the other shore
  Of a diviner love should feel the darts,
  And be as tinder to a holier fire.
IV

OLD AGE

The course of my long life hath reached at last,
  In fragile bark o'er a tempestuous sea,
  The common harbor, where must rendered be
  Account of all the actions of the past.
The impassioned phantasy, that, vague and vast,
  Made art an idol and a king to me,
  Was an illusion, and but vanity
  Were the desires that lured me and harassed.
The dreams of love, that were so sweet of yore,
  What are they now, when two deaths may be mine,—
  One sure, and one forecasting its alarms?
Painting and sculpture satisfy no more
  The soul now turning to the Love Divine,
  That oped, to embrace us, on the cross its arms.
V

TO VITTORIA COLONNA

Lady, how can it chance—yet this we see
  In long experience—that will longer last
  A living image carved from quarries vast
  Than its own maker, who dies presently?
Cause yieldeth to effect if this so be,
  And even Nature is by Art at surpassed;
  This know I, who to Art have given the past,
  But see that Time is breaking faith with me.
Perhaps on both of us long life can I
  Either in color or in stone bestow,
  By now portraying each in look and mien;
So that a thousand years after we die,
  How fair thou wast, and I how full of woe,
  And wherefore I so loved thee, may be seen.