Имя на поэтической поверке. Юрий Грунин

Стихотворение «Заклинание» принадлежит Юрию Васильевичу
Грунину – русскому поэту, с поистине, трагической судьбой:

       «Заклинание».

Изумрудно – зелёная, синяя,
в лентах рек, в сарафане лугов,
красивая
Россия моя –
воля, сила моя
и любовь.

Ты меня человеком сделала.
Ты мне столько дала тепла!
В этой буре, как лист от дерева,
оторвали меня от тебя.

Ты прости мне судьбу мою горестную,
моё сердце к себе возьми!
Ты надежда моя, ты совесть моя,
своей мудростью осени!

Игом, войнами, горем меченой –
Быть Россией тебе навек,
Но не быть тебе онемеченной,
пока русский жив человек.

Я умру за тебя без жалобы –
Ты мне столько дала тепла!
Только б ты, моя Русь, жива была,
Только б ты, как всегда, была!
1943 г. деревня Малое Засово, Новгородской области.
(лагерь военнопленных).

Писатель Дмитрий Быков, считает, что Юрий Грунин один из крупнейших русских поэтов двадцатого века, и тексты его, должны в сокровищницу этого века войти. Его место – пусть не рядом с богами вроде Маяковского или Мандельштама, но с титанами – Слуцким, Твардовским, Окуджавой, Самойловым.

Юрий Васильевич Грунин – поэт, художник, архитектор, родился26 мая 1921 года, в городе Симбирске. Стихи писать начал ещё в школе, печатался с 1939 года.

В 1937-1941 годах учился в Казанском художественном училище, закончить учёбу не успел – училище расформировали в связи с началом Великой Отечественной войны.

Юрий Грунин был призван в армию, сначала в стройбат, потом в действующие войска на Северо-Западный фронт.

В мае 1942 года был контужен в бою и его без сознания подобрали на поле штурмовики дивизии СС «Мёртвая голова» а в «Списке безвозвратных потерь личного состава 55 стрелковой дивизии за май-июнь 1942» -курсант Ю.В. Грунин значился погибшим в бою 15 мая под деревней Рыкалово и похороненным у дороги в 1 км, от деревни Дубовицы Полавского района Ленинградской области.

Случилось всё это в мае, за две недели до его двадцать первого дня рождения, и надо же ему было обменяться с другом сапогами. Другу сапоги были малы. Грунину – велики, а после обмена каждому пришлось по ноге.

Друга убило через день. На сапогах, изнутри, хлорной известью, у него было написано «Грунин». Похоронная команда и записала его под этой фамилией в свои списки потерь. А ещё через день сильно контузило и Юрия Грунина.

Три года, с мая 1942 года по май 1945 года провёл в плену, в прифронтовых лагерях военнопленных, Литвы, Польши, Германии.

Юрий Грунин принимал участие в подпольной комсомольской организации советских военнопленных, которая устраивала побеги, скрывала командиров и коммунистов, казнила предателей.

В числе 165 тысяч военнопленных, Юрий Васильевич работал на строительстве дорог в Организации Тодта, приравненной к армейским частям Вермахта, за что и был впоследствии осуждён.

В мае 1945 года лагерь военнопленных перешёл в руки британских войск. Англичане предлагали всем советским военнопленным службу в британской армии и гражданство, предсказывая им отправку в сибирские лагеря на Родине.

Юрий Васильевич был в числе отказавшихся. Он вернулся в Советскую Армию, проходил службу в зоне советской оккупации Берлина, но вскоре был арестован.
Десять лет отбыл в Гулаге, сначала на лесоповале в Усольлаге (Северный Урал), затем в Степлаге (Казахстан).

Был свидетелем и участником Кенгирского восстания с 16 мая по 26 июня 1954 года. В посёлке Кенгир, в котором участвовала 5200 заключённых, из них 43% женщины. Это одно из самых красивых и страшных лагерных легенд России – Кенгирское восстание, как раз на месте нынешнего пригорода Джезказгана.

О этом восстании, рассказано в «Архипелаге Гулаг» - А.И. Солженицына. Том №2, часть пятая – каторга, глава № 12 «Сорок дней Кенгира».

Не имея возможности записывать стихи, Юрий Васильевич многие годы хранил в памяти несколько тысяч строк и перенёс их на бумагу лишь в конце пятидесятых.

С 1955 года, после освобождения, отбыв 10-и летний срок, Юрий Грунин жил до конца своих дней, в казахстанском городе Джезказгане (с 1993 года – Жезказган).

Он сумел съездить к своим интеллигентным родителям, для которых он был единственным сыном, но за репрессированными площадь не сохранялась, жить в Ульяновске ему было негде, и он вернулся в Джезказган – строить город на месте лагеря, своего заключения.

Юрий Грунин принимал участие в строительстве города Джезказгана (по казахстки место где копают медь), сначала как рабочий-заключённый на медном руднике, потом как архитектор, художник, автор деревянных скульптур и иллюстраций к собственным произведениям.

Вспоминая учёбу в художественном училище, Юрий Васильевич говорил, что программа строилась так: профессиональные навыки – на первых курсах, марксизм – ленинизм и научный коммунизм – на старших. До войны успел изучить основы ремесла, а марксизм – ленинизм пришлось осваивать уже в других местах.

Признание и известность пришли к Юрию Васильевичу, когда Евгений Евтушенко, в 1999 году, включил его стихотворение «Автопортрет во времени и пространстве» в антологию русской поэзии «Строфы века».

Стихи Юрия Васильевича с этой поры стали широко публиковаться в журналах: «Новый мир», «Сибирские огни», «Октябрь», «Огонёк», День поэзии» -1989 год.
Юрий Грунин состоял в Союзе писателей СССР, с апреля 1992 года.

В последние годы жизни Юрий Васильевич был крепок и похож на старого Ленина, только с голубыми глазами, – и не открещивался от этого сходства. Тем более что и родился в Симбирске, городе на Волге, три года спустя ставшим Ульяновском, и слегка картавит.

В плену говорил Юрий Васильевич, немцы иногда подозревали из-за этого, что я еврей, но у меня был стопроцентный контраргумент. Какой? Необрезанность.
В Казанском художественном училище, на мемориальной доске, его имя выбито в числе погибших студентов.

Автор девяти книг при жизни. Отец двух дочерей, Юрий Грунин, при жизни, с Божьего благословения, увидел, благодаря своей долгой жизни и внуков и правнуков.
Скончался Юрий Васильевич Грунин 25 апреля 2014 года – не дожив всего месяц –
до своего 93-х летия. Похоронен в Жезказгане.

Наш российский читатель, впервые прочитав стихотворения Юрия Васильевича Грунина, как правило, испытывает потрясение от обнажённой правды, в строках русского, российского и казахстанского поэта.

Надо сказать, лучше всякой биографии, о жизни и трагической судьбе Юрия Грунина, с благополучным концом, говорят его стихи.
Из поэтического наследия Юрия Грунина.

       «Один из нас».

Жизнь – по минутам, по слагаемым,
за болью боль, за часом час.
Сегодня утром, за шлагбаумом,
в снегу лежал один из нас.

Был в гимнастёрке, в брюках наших он,
он был невероятно худ,
он русскую шинель донашивал,
в ботинки русские обут.

Он был убит прицельным выстрелом.
Лежал он навзничь, напоказ,
с фанеркой на груди –здесь выставлен
вот здесь, для нас, один из нас.

А мы идём в шеренгах по  трое,
равняемся на этот прах
и понимаем: наши порции
несёт конвой в своих стволах.

А небо хмурое неласково,
а мёртвый в небо смотрит, вверх,
а на фанерке чёрной краскою
по-русски надпись: «За побег».

       «Цыган».

Цыгана ожидал расстрел
за то, что он цыган.
Цыган в тоске своей запел –
и онемел наш стан.

Пришёл на голос конвоир
и словно отупел.
Потом позвал ещё двоих –
цыган всё громче пел.

Та песня скорбная плыла,
она сердца рвала,
и первый немец повелел
перенести расстрел.

До завтра приберечь талант –
такой талант, мой Бог! –
чтоб завтра утром комендант
 концерт послушать мог.

Назавтра комендант пришёл,
и с ним собачья знать.
Решили – надо им ещё
 концерт кому-то дать.

И вот в последний, третий раз
цыган теперь поёт,
И мы поднять не можем глаз,
а он расстрела ждёт.

       «Этот город».

Джезказган! Я, наверно, вовек не устану
возвращаться к тебе с перегонов дорог.
Вот – на карте страны – посреди Казахстана
красной точкой горит огонёк-городок.

Этот город – во мне. Нет, родился не здесь я.
Я его, как руду, выдавал на гора.
Я его проклинал – и слагал о нём песни,
утверждая себя в зоне зла для добра

Старики-каторжане язвили: «Салага!
Ты ещё не хлебал, что хлебнули здесь мы!»
Но мне было не слаще в снегах Усольлага,
где тянули мы срок от зимы до зимы.

Нас осталось так мало, кто в поле не воин,
-тех, кто строил в неволе посёлок Кенгир,
Я уже сорок лет не хожу под конвоем,
я всё реже бываю у давних могил.

Моя молодость, где ты? Во сне покажись мне!
Я восьмой свой десяток давно разменял.
В этой серой степи я оставил полжизни,
но иного пристанища нет у меня.

Джезказган – он во мне. И строителем я в нём.
Здесь я стыл на снегу – и вставал, весь в огне.
Каждым взмахом кирки, каждым днём, каждым камнем,
каждым другом тех лет этот город во мне.

       «Однонарнику».

Попраны и совесть и свобода,
Нас загнали в беспредельный мрак,
Ты сегодня «сын врага народа»,
Я из плена, то есть тоже враг.

Я не знал того, что нас так много,
И что здесь хоронят без гробов,
Я не знал, как широка дорога
В этот мир голодных и рабов.

Много нас, усталых, но упрямых,
много нас, растоптанных в пыли,
В чём же соль, мой друг Камил Икрамов?
Лагеря Сибири – соль земли.
1947г.

       «Моя эпитафия»

В том стойбище, где вышки вместо храмов,
А в лексиконе нары и барак,
Изрёк мне юный друг Камил Икрамов
«В стихах ты Бог а в жизни ты дурак».

И вот когда завершена дорога,
Пора признаться без обиняков,
В стихах я не возвысился до Бога,
А в жизни не ушёл из дураков.
Джезказган 1995г.

Камил Икрамов (1927-1989), русский  писатель, сидел с Юрием Груниным. Отец Камила Икрамова, Акмаль Икрамов – узбек, первый секретарь ЦК КП Узбекистана, был арестован и расстрелян в марте 1938 года.

       «Музыкальный момент».

Немец жрёт на подоконнике
с помидорами фасоль
да мусолит на гармонике
гамму до-ре-ми-фа-соль.

Рыжий, из арийцев чёртовых,
ест, как клоуны едят.
На него две дуры чокнутых
зачарованно глядят.

Немец – хвост трубою: держит он
перед дурами фасон
и старательно, со скрежетом
пилит до-ре-ми-фа-соль.

Немец ест. А ты не ел давно,
И в глазах твоих черно,
И ведут тебя – неведомо
Кто, куда и для чего.

Проиграют, как по клавишам,
по белым твоим зубам,
словно гамму немец давешний
на гармонике для дам.

А потом пойдёшь с допроса ты,
Коридорами, босой.
Запеклось в ушах коростою,
Кровью - до-ре-ми- фа- соль.
1942г.

       «Весы».

                Вину людей чеканят на металле,
                А их заслуги на воде.
                Данте.

 Когда запирали
меня на засов,
я где-то писал
о двух чашах весов.

А нынче всё чаще,
всё хлеще везде
те чаши – две чаши
на страшном суде.

Я нынче не вою,
мечты не бужу,
давно без конвоя
на воле хожу,

но стало не слаще-
я духом иссох:
ведь в жизни всё чаще
те чаши весов.

За первую чашу,
что был я в плену,
я вымыл парашу
потом не одну,

пыхтел лесорубом,
откатчиком был,
но был однолюбом-
отчизну любил.

Был тонок и звонок,
как школьный скелет.
Отбыл, как поддонок,
свои десять лет.

За первую чашу-
у всех на виду,
отпущенный даже,
всё так же иду.

Что делать – горюю:
в руках на весу
я чашу вторую
лет тридцать несу.

Ту чашу вторую-
возьмите её!
Поверьте, не вру я,
в ней сердце моё.

Я чашей второю
живу, чуть дыша.
Вам чашу открою
в той чаше душа.

Извечной печали
такая цена –
душа на молчание
обречена.

Я в этой глуши
ни о чём не прошу-
услышьте, чем жив,
чем дышу, что пишу!

Живу я молебном
далёкого дня,
где вспыхнет потребность
услышать меня.
1974г.

       «Финал»

Я весь век – и в горести, и в радости-
вкалывал, как рыжий на ковре.
Постарался: пенсию по старости
начисляют мне в сто двадцать рэ.

Сгладились и горести, и радости,
затуманили весь белый свет,
Пусто всё, как пусто в новом паспорте,
где ни брака, ни развода нет-

пустота в его страницах глянцевых:
Никаких находок, ни потерь,
ни прописки в городе Ульяновске,
ни «уволен» - «принят», ни детей.

Ни войны, ни плена, ни судимости,
Фото старца в тусклой седине,
Блеклый штампик воинской повинности –
Да и тот, увы, с приставкой «не».
Джезказган 1982 год.