Я напишу тебе, милый, письмо

«Я напишу тебе, милый, письмо.
Всего несколько лёгких строк.
Тонкий простой конверт будет пахнуть солью, ветром и тёплым морем.
Все говорят, что я слишком часто взводила знакомый курок,
все говорят, что пора бы уже перестать с судьбой понапрасну спорить…
В твоём маленьком городке, наверно, сейчас весна.
Я помню весну и запах булочек из кофейни тётушки Анны.
В море мне мачты шумели  как сосны,
а здесь — как мачта скрипит сосна,
и по ночам говорит о далёких,
никем не изведанных странах.
Мой монастырь — на высокой скале над бездной давно знакомого и привычного моря.
В лёгких — солёный воздух.
Знаешь, как невозможен здесь каждый выдох и вдох…
Я никогда не плакала.
А теперь — плачу под скорбный голос прибоя.
… Ты говорил, что даже грешников милует Бог.
Помнишь, мы шли с тобой вдвоём по мостовой,
милый,
прости,
это я была во всём тогда и сейчас виновата…
Я обещала быть осторожней, вернуться скорее, о небо, вернуться живой!
Слишком скоро настигла тебя жестокая и незаслуженная расплата.
Ты выбирал путь Христа,
я — неправедные дороги разбоя,
люди твердили, мол падре-то очень и очень глуп.
Всё для них было в новость.
В городке так мало людей и историй…
Я целовала крест, такой холодный после твоих пылающих губ.
Я не была ведьмой,
милый,
душу не продавала,
не колдовала,
не ворожила в лесу на поляне средь мёртвых сосен.
Я просто любила. Мне тебя было слишком мало…
Помнишь, ты говорил, что в моих волосах заблудилась осень?
Знаю, нас повели бы с тобой на костёр или на плаху
люди, толкующие сами себе Ветхий и Новый Завет,
те, кто делил в ночи окровавленные хитон и рубаху,
те, кто продал Христа за тридцать серебряных горьких монет…
Те, кто привык забивать камнями святых, целителей и пророков,
детям своим добровольно готовить дорогу широкую в ад;
слуги тьмы и греха, золотого тельца, рабы разнузданного порока…
Те, кто кричал:
«Распни!
Распни!
Распни же Его, Пилат!»
Господи, Господи, раба Твоего в Царстве Небесном примешь ли?
Долгие ночи бессонны, так мучительны и безответно тихи…
Они убили его за то, Господи, что он говорил о Твоём Имени,
что проповедовал и за деньги не отпускал грехи!
Прежний падре был тих. Прихожане — святее дальше и некуда…
Деньги из церкви шли к бургомистру в карман, минуя казну.
Умер падре.
«Воля Божья,— сказали, — жаль его, бедного. Сердце не выдержало».
— Так и списали на старость вину.
А новый падре не стал отчего-то выгодным да услужливо-правильным,
он говорил о Боге.
Что Бог милостив,
покаешься — и простит любой грех.
— При должной оплате, — шепнули.
А он не послушался, глазами сверкнул, не исправился,
— Выйдите вон из храма Божьего!, —
да ещё на глазах у всех.
— Падре с ведьмой спутался, — на рынках и улицах люди судачили,
ты смеялся, помнишь?
и гладил меня по огненным волосам…
Вечер такой тихий сегодня,
знаешь,
в храме вечерню начали.
Я сижу на берегу и сквозь слёзы смотрю в опустевшие белёсые небеса.
— Падре-то наш, говорят, с девушкой?
— Не с девушкой, с ведьмой рыжею!
Она ещё и пиратка, убийца, воровка, разбойница!
— Вот несчастье!
— Помилуй нас Бог!
Милый, прости, что в душных харчевнях под низкими крышами
твоё чистое имя, как скверное слово,
выплёвывал каждый из сплетников и выпивох…
Здесь называют меня "сестра", а глаза мечутся, кричат:
"Грешница, грешница! Ведьма! Всё шепчет,  верно, заклятье своё",
а я вспоминаю ночь бесконечную,
пятна огней,
рыданья,
Голгофу и тьму кромешную.
И тихий шёпот в душном воздухе:
«Боже, помяни меня в Царстве Твоём…»
Ave Maria. Долгая тёмная ночь целит прямо в голову,
старые стены сжимают мёртвую темноту вокруг.
Ave Maria. Льётся во мрак свечи тёплое олово,
мечутся чётки в смятенье моих торопливых рук.
Ave Maria. Зернится тьма рубиновым соком расколотого граната.
Ave Maria. Сотня стрел. Где-то во мраке сонном — раскинуты крылья Креста.
Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum.
Не надо,
не надо,
не надо!
И материнское сердце распято там, на Голгофе,
у ног Сына-Христа.
Ave, Maria, gratia plena;
Dominus tecum:
benedicta tu in mulieribus,
et benedictus fructus ventris tui, Iesus.
Sancta Maria, Mater Dei,
ora pro nobis peccatoribus
nunc et in hora mortis nostrae.
Amen.
Моё имя гремело над Средиземным морем
и, казалось,
над всеми морями на свете.
Я пила ром, смеялась, ходила под чёрным флагом,
везде знали команду Рыжей Мари.
… Здесь тишина. Такой прохладный и чистый воздух в саду на рассвете.
Только в дальней часовне рубиново-красно лампада горит…
Тебя убили безлунной тёмной ноябрьской ночью.
Камень упал на голову. «Все не без греха, вот и его покарал Бог».
Они добивали. Ты молился: «Помилуй их, Господи».
Тебя — в воду. Пусть видят воочию,
что будет с неоплаченным,
хм, нераскаянным грешником.
Лишь бы не знали, кто камню упасть помог.
Двадцать два года меня догоняло по старым тавернам,
портам,
городам
письмо твоего брата.
Я прожигала жизнь бездумно, лишала жизни других, забыла про Кровь и Плоть…
Шхуна «Мари» чертила свой путь на карте,
время шло, без смысла и без возврата.
Мятый листок, расплывшихся букв слова:
«Падре убит.
Да помилует нас Господь».
Здесь тишина. Не слышны отзвуки страсти, только звенят молитвы.
Милый, ты слышишь мой голос, ты, отдавший жизнь за Имя Христово?
Я бросила всё, свою прежнюю жизнь пустую, команду и море битвы,
я иду с теми, кто ищет и жаждет спасенья душе и мира иного…
Гранатово-алые капли чёток на раскалённом пергаменте кожи,
помнишь,
как в ночь отплытия ты мне их с благословеньем дарил?
Я молю Господа и Пресвятую Деву, чтоб мы с тобой встретились.
А иначе и быть не может.
Я скоро приду, милый.
С любовью,
вечно твоя капитан Мари».
Дрожащими пальцами уложила конверт в бутылку,
закрыла пробкой,
с трудом встала — и вниз, по давно знакомой, ведущей к морю дороге.
Раньше, в юности, была сильной, гибкой и ловкой,
а теперь — никак не согреться, сердце болит, отказали ноги…
Бутылку забросила вдаль,
как сумели больные, слабые руки.
В бутылке письмо тому, кто погиб шестьдесят лет назад.
— Помяни в Твоем Царствии, Господи, его, принявшего за Тебя муки…—
Губы шепнули:
«Помяни и меня, Господи».
И осела на тёплый песок,
закрывая глаза.
… Когда её хоронили, лил дождь. Чудовищный шторм разыгрался на море.
А потом вышло солнце. Раскинулась радуга.
Но никто не обратил внимания, не придал значенья.
Сёстры шушукались: кто-то ворчал, кто-то шутил, кто-то смеялся и спорил…
А потом стало тихо.
И вдруг со всех сторон раздалось неземное пенье.
Незримый небесный хор звенел ликующе,
звал в светлую высь за собою.
Все на коленях застыли.
Проснулись птицы,
старый мёртвый берег воскрес.
— Ave Maria, —
пели ангелы в ясном небе под мерный рокот прибоя,
прощённой душе открывая
врата
обетованных
небес.