Японский сад

Как белый любит контур и границы,
так чёрный обожает пустоту 
наполнить новым смыслом и разлиться
теня́ми по невинному холсту.
Так растекалась тушь под кистью тонкой,
как ветки ив, и мир как будто тёк...
всё мимо. Только череп оленёнка
покоился на лезвиях осок.   
Я как художник был разочарован.
Пейзаж меня совсем не вдохновлял, 
ни пёстрый пруд, ни трепет тростниковый,
ни водопад, летящий между скал,

тем более лианы-нимфоманки
{чем толще ствол, тем крепче хомуты}.   
Казалось всё уродливой изнанкой,
быть может, настоящей красоты.
А может, тосковал я по невесте,
в Стране Восхода был я чужаком.
И не спалось ничуть на новом месте,
лиса-луна оранжевым зрачком   
выслеживала птицу-оригами
в просветах ширм. Постель была сыра.
Потом сосна царапала когтями
по деревянной крыше до утра.

Хозяин дома тоже был художник.
Но я не замечал его картин.    
Он был немногословен и, возможно,
безумно одинок среди долин.   
Ножи его наточены алмазом.   
Из фугу на подносе сотворил 
камелию... сверкая чёрным глазом,
когда я угощенье проглотил.
Замедленны минуты на востоке.
Скорей бы заварился этот чай!
За это время я сложил три хокку –
предсмертные, как честный самурай.

Так думал я... Мы вышли в сад весенний.
{Прощанье здесь важнее, чем визит}.
Там снег летал? Не снег... порхала пена
цветущих сакур – женщина висит      
на дереве, на джутовых верёвках,
пленённая узлами красота.
– А это кто?! – воскликнул я неловко.
– Моя жена, – сказал он, – Только та,
живая часть меня, моя картина.
Она – мгновений хрупкость, вишни цвет.
Как бабочка застряла в паутине.
А в неизменной глыбе жизни нет. 

И мы как будто поняли друг друга,
не глядя в пропасть между двух культур, 
там застилала розовая вьюга
тщеславие ваятелей скульптур.
Супруги улыбнулись мне у трапа.
Текла вода, и женщина текла...
Качнулся пол. Корабль плыл на запад.
Сплетались сны для первого узла,
в которых вились тлеющие листья,
стирали волны профили камней,
тонул мольберт, и становилась кистью
верёвка на возлюбленной моей.