ахилл и собачья преданность

ахилл прячет смыслы под кроватью
между любовью мамы, слезами патрокла,
подготовками к очередным ненастьям
и виноградными днями, коих немного.

у ахилла стоптаны красные кеды,
в золотистых кудрях плещется зной.
ему в губы шепчет судьба-непоседа
о могилах, что станут болотной горой.

у ахилла чуть-чуть расшатаны нервы -
тут не может даже чудак-одиссей -
итальянский, запястья, ночные смены,
а ведь так мало осталось дней!

ахилл тянет руки сквозь вечность,
ломая свежие кости о твёрдый гранит.
в нём хранится собачья верность,
и не знает зевс, как она болит:

ахилл помнит пшеничные дали -
сколько ни искал, не нашёл нигде.
помнит глаза из жидкой эмали,
лодыжки помнит в журчащей воде.

под ахиллом расстилается время -
мать на коленях жизнь иную прядёт.
новый путь на лицо падает тенью -
шагнуть бы направо, но нужно вперёд.

новые люди, дали! столько славы,
столько боли, столько красот!
а ахиллу будто чего-то не дали,
будто не та его дорога зовёт.

он разминает чужие портреты,
кредиты, истории, счета за газ.
под кроватью - старые песни да сигареты.
так много всего... а что же о нас?

неужели остались только могилы
и смыслы? шальные следы прозрачных дней.
ахилл давит на верность вполсилы,
как будто никогда не слышал о ней.

он бежит сквозь остановки и ночи,
куда-то за край, к сумраку вод.
у него стоптаны кеды, разодраны ноги.

фонарь.
патрокл курит.
не плачет.
ждёт.