Первый после Бога

Дождь рисовал в чернилах примитивы и ветер гнал пунктиры по стеклу: немодный “Дранки”, стойка за витриной, сапфир бомбея выжатый в досуг. Точеный профиль, но зажаты плечи, и штиль в бокале интересней дна. “Привет!” — как ларчик открывался вечер, она устало подняла глаза. “Зачэм одна сидишь такой красивый?” — когда ты сверху вниз, глаза в глаза — сильнее слов другие виды силы. И я немножко в красных мокасинах, и ты уже немножко не одна.

Шампанское текло быстрей чем время, вслед пузырькам струился разговор. Она прошлась от дедушки–еврея — к дедуле город красящий в забор. Сама, как оказалось, оказалась ответственной за городской дизайн, в том смысле — где поставить в парке лавку и в цвет какой покрасить им трамвай. Конечно — желтый. Это край традиций, отцов–сынов, казачества, бла–бла. Из принципа простых суперпозиций — движенья нет в делении бабла. Трава до нас была позеленее, а после нас — хоть не расти она.

Я все молчал, хотя почти не слушал — под всплески речи уплывал в окно. Ночные омуты скрывают тихих бесов и обнажают каменное дно. В один момент тональность стала резче, и я проникся — это вот оно. Забытый пес, сидящий на перроне. Надломлен, в трещинах — пустынный постамент. Есть церковь, крест на куполах, в айфоне — иконостас. Есть даже вера, только бога — нет. И этот храм наполнен пустотою, и вместо свеч — горели тут собою, и уходя — здесь выключили свет.

Мне не хватает тонкости игры — полутонов при переходе красок, я не люблю застывшие черты под сменой мест, позиций или масок. Но иногда стоишь у той черты, откуда финиш до конца не ясен, и свет звезды — и не зовет, и гаснет, сквозь листья терна проливая скуку. Но нету сил — не протянуть ей руку. Не подчиняясь слабости момента, другие пусть по плану — как хотят, и измеряют душу сантиметром, а я всегда был склонен к сантиментам и подбирал на улице котят.

— Погнали, слышь? Поехали отсюда. — я настоял на перемене блюда, и в этой паузе спонтанного “сейчас” она не отвела ни рук, ни глаз.
— В вине, пожалуй, не найдешь свободы, когда допив саму себя до дна, ты обнаружишь только цепь событий прикованной к тому, что ты — раба. — она продолжила с неровным нервным смехом — И вот опять, в сухом остатке дня — кругом вода, бокал и черный сплин. И погружение, похоже, не поможет, но может быть — спасет окситоцин.

Айфон мигнул коротким “К вам приехал...”, и дождь сегодня тоже — не один.

Клубились тучи — рядом, но не близко. Клубились дети, эти — до утра. Сиял фонарь сквозь ночь и нос таксиста, дробилась струйками холодная вода.
— Тебе куда?
— На сорок лет победы.
Я улыбнулся — “Так и мне туда.”

Как часто перемена декораций меняет не сюжет, но только роли. И теснота в межреберном пространстве вдруг умножает степени свободы в такой же тесноте на задних креслах ночных такси, пустынных кинозалов, и пазл губ мешаешь с интересом: сколь не решай — все в новь и снова мало.
— Шеф, вместо двух — в одно поедем место..
— Как скажешь.
Я сказал. Она — молчала.

Глаза у кошки — с желтой укоризной, у лифта дверь — с приятельским хлопком. Движения полны автоматизма и этот алгоритм всем знаком — то снизу вверх, рукою меж менисков, то сверх вниз — сосочки над соском. Прихожая — как сцена для артиста, и в первом акте не нужна кровать.
Но в этот раз я был скорей статистом, она же — торопилась удивлять.

(Им иногда так хочется влюбиться, что кто ты есть — чтоб чувствам помешать?)

Конечно мне не привыкать к сюрпризам, но каждый раз приходится гадать — вдруг упадет и пальцы ног оближет? Или вообще — попросит обо*сать.
По счастью, обошлось без девиаций. И первый раз не то, чтоб был хорош, но он прошел как в тающее масло — горячий, чуть вибрирующий нож.

Ток перетек и спало напряженье. Не совершая лишнего движенья, смотрели в темноту без всякой мысли и темнота здесь наполнялась смыслом, что вот сейчас — любое будет лишним.
Не третьим, нет, хотя и он здесь был.
Но так всегда, когда мы два напишем, про то что на уме — мы умолчим. Но третий есть в развилке у сюжета. Он — на пути. И он не обходим.

Все как всегда — знакомо и не ново.
Дождь шелестел; за близким рыком грома, отозвалось дрожанием стекло..
А я молчал — смакуя как вино, сгущая вакуум, чтоб рвалось где тонко. И вот она упала на плечо, и всхлипнув ожидаемо, но громко — зашлась в рыданиях. Плотину прорвало. Я передвинулся, чтоб было поудобней, и сделал лучшее, что можно — ничего.

— О, боже мой, как я его любила! — она рыдала, прижимаясь вся ко мне — какая в этих чувствах была сила! Какой подъем там был на глубине взаимопогружения друг в друга! Как он менял меня, как я — его бесила.. О, мой Сизиф, куда я покатилась..
Что я теперь?! Разнузданная шлюха, предав его — целуюсь с первым встречным! Все без него — одна сплошная мука, хэштег — любовь, хэштег — любовьнавечно!

А я молчал. Она уже достала свой мемокуб из желтого металла и прикрываясь — "ой, а здесь я в мини", полупустые папки пролистала и с трепетом открыла на "Любимый".
И нету реплики у зрительного зала.

Любимый был губастенький оладух. Не то чтоб я прям физиогномист, но он был воплощением стандарта "чуть жирноватый глянцевый нарцисс". Такие любят в розовых рубахах себя показывать небрежно и на бис..
Но стоп уже, пора, остановись. Кто съел — тот смел, и что еще сказать. Рога к лицу завистливому фавну..
Мне никогда их выбор не понять. И если он тогда её имел, то значит он имел на это право.

Под вспышки молний фабула скакнула.

— И че там дальше? Ну–ка, расскажи..
Приподнялась, но рук не разомкнула:
— Мы все стоим над пропастью во лжи, и полагаемся на силу слов и ветра, но если вдруг из них изъята вера — глухим объятьям крылья распахни.
— Чо, вдул кому?
Она с тоской вздохнула.

В окне сверкнули белые огни.

Ладонь волос распущенных коснулась.
— Истоки чувств...
— Давай уже, соси.

Ты всем была — а этого так мало, для тех, кто больше чем на половину. Изъятый горб не выглядит изъяном, но боль фантомная все так же гробит спину. Ты всем была, но ты ничем не стала — и этот клинч не поддается клину. Без трения скольжения — застряла, и клин в мозгу — подвластен только дрыну.

Дразнить себя ветиверностью кожи и целовать до поволоки глаз, смущать внезапной вспышкою прохожих, и ставить лайки в профиль и анфас; найти иное — там, среди похожих; всё — можно с ней, но только — не сейчас.

Не помнит кость о трещине у гипса; мелатонин не думает о сне; как ни крутись в постели, ты — лишь спица, в катящемся по кругу колесе.
И там где заполнялась пустота её молекулой и запахом твоим, подует бриз или пассат пробудит тепло течений прямо изо дна, песок уляжется, и всё тебя забудет.
Того, что не было по сути — никогда.

Помятый я, примятая постель. Звонок в такси уже звонок как другу. В глазах видны все призраки утра и чуточку внезапного испуга.
И новое — промытое дождем, рожденное грозой и даже бурей.
И если мы здесь не были вдвоем, то значит никогда уже не будем.

Она пошла, походкой от бедра.
Кому–то — бл**ь. Ну, а по мне — так чудо.

— Тебя зовут.. а впрочем — ерунда..

Губами легкими едва лица коснулась, и вышла, как известно — навсегда.
И дверь за нею даже не качнулась.

Рассвет смывал последствия дождя, чай согревал перила у балкона. Боролся дворник с трелью соловья и ветер шелестел в оживших кронах. И солнце поднималось за края антеннами иззубренного дома. И новый день заглядывал в себя, как будто в этом было что–то ново...

А как у вас? Вы были чьим–то богом? Или захлебываясь желчью атеизма, вы отвергали знание порога, внезапность двери, бесконечность лифта? Шептали губы "я молю, остановись же" или мольбы ваще не для богинь, и все что ты могла ему сказать – “Господь с тобой. Иди уже. Аминь.”?

(P.S. Мы встретились потом, спустя три года, в залитом солнцем южном декабре, я брел в своей излюбленной тоске, и презирал декабрь, небо, солнце, и все в себе, и все в других, и все вовне. Придавленный избытком бытия, расчерчивал унылый парк по кругу, но под ногами дрогнула земля, и парк всем телом на меня вдруг рухнул.

Она же шла — походкой от бедра! — держа в себе какой-то новый свет, и грудь моя вдруг треснула от стука, и мир застыл без запахов и звуков, а я смотрел, как будто бы во сне — как юный бог держал её за руку, и улыбался — солнцу, небу, мне.)