Заметки из отрывного календаря для члена СП

Допустим, что сегодня 14.11.2008

Вчера был фильм Сокурова «Солнце». Щемящее чувство наблюдать беспомощность человека тщедушной наружности и полного величественного достоинства самой высокой пробы. Беспомощность, растерянность перед простой задачей открыть перед собой дверь. Наверно у Сокурова задумывалось показать растерянность перед будущим императора, обреченного на гибель империи и личную гибель, как бы аллегория: человек не решается выйти за порог актуальной данности, а вдруг дальше – всё еще хуже. А мне понравился реальный психологизм: человек никогда не видел дверную ручку, не касался ее, не пользовался ею, не приводил в движение рычаг, не от прикосновения его руки скрипела и стонала женская сущность дверного проема. Это очень понятно.
Вот бабушка деревенская впервые в большом городе, она первый раз встает на ступени эскалатора. Она растеряна, и неловка, да, ее даже это может смешить, а внук злится, он испытывает стыд. Она хохочет, беззвучно сотрясаясь всем своим усохшим тельцем, обернутым в зеленый дерюжный драп. Торчит маленькое опрятное сморщенное личико в большом сером вязаном платке из-под отложного воротника, отороченного искусственной норкой. И есть в этом силуэте и роскошество вафельного вельможества от мельничного жернова (Muhlsteinkragen) и спутанность саванной обёрнутости. Ей смешно, глазки сошлись в щелки, беззубенький рот прикрывает рукой и так мелко, озорно, даже по-детски неудержимо прыщет смешком. А внук руководит: Ну, бабуля, ну, ладно, смотри, давай, под ноги, ну кончай же, бабушка-а-а!! А из «а» выпасется колыбельная на речитатив «придёт серенький волчок, да и схватит за бочок».

Уже начало февраля [2009]

Я смотрю на чистый лист бумаги. И думаю. Один в поле не воин. – Ты как понимаешь эту пословицу? – Ну, один против многих. –  А на самом деле, Один в поле не воин – это, когда ты один совсем, и нет противника, нет ни единой души кроме твоей. И ты выходишь на бой. Что делать твоему воинственному Духу? Направить его против себя самого? Ты бы и рад помахать сабелькой, да перед чьим носом?
Я смотрю на чистый лист бумаги. Он не отягощен буквами, не отмечен чертами и резами, не обр'ажен сюжетом, рисунками на полях. И маргиналии не меряются с основным текстом авторскими правами. Я выхожу на бой и выхожу из дома.
На лестнице встречаю соседку. Она идет с пустым ведром – выносила мусор. Никто не выносит мусор из ведра, все выбрасывают пакеты, а ей по старинке удобнее таскаться с ведром. Не очень вежливо я говорю: Здравствуйте, М. Н. Ну, вот, мало у меня проблем, еще и вы с пустым ведром.
Пожилая женщина, энергично отводит ведро за спину. – А я спрячу, Юлечка, спрячу, - кудахчет. И услужливо делает вид будто ни ведра, ни вообще рук у нее нет. Вешаю на сердце замок. Чувство сожаления, зачем выдерзнулась?
Выхожу, насквозь рассекаю двор, нажимаю в арке кнопку тревожного красного цвета. Срабатывает электронный звук – калитка открыта. Высовываюсь, вроде деревенского кота из-за выломанной заборной доски с окровавленной мордой и полным удовлетворением в глазах от безусловной победы над амбарной мышью. На улице стоят две фигуры. Внимание на себя обращает их бедность и равнозначная обреченность. В одной фигуре узнаю татарку, которая подметает наш двор и некоторые подъезды, которые не ленятся оплачивать ее не слишком опрятную уборку. В другой фигуре узнаю бабусю, которую часто встречаю в разных частях нашего острова. У татарки голос высокий и плохая дикция. Недостаток передних зубов делает речь не очень четкой, а частота, с которой она произносит свою скороговорку – похожей на иностранную.
– Вот так до лета. А от лета до зимы. А от зимы до лета. А от лета до зимы – и будем жить, будем жить, будем жить?. – задорно так говорит, будто оптимизм разливает по стопкам. А бабуся стоит, ёрзает под этой невысокой, обильно вываленной на нее пустяковой мыслью. И ножками перебирает, будто и уйти хочет и остаться. Как завязавший всегда готовый развязать. Стоит. Впитывает оптимизм, опохмеляется. В общем, стыдится.
Перехожу Ор-скую. Впереди старичок. Ни на кого не похож. Почему? Что не так? Ах, да… одет очень опрятно, вещи как новые, но из другого времени. Как в 70-е. Пальто чуть ниже колен сзади шлица, очень высокая. Пальто коричневое с искусственным бобром. Туфли из кожзама на высокой платформе. Сейчас ведь все в куртках, джинсах, кроссовках. А у него, у деда, ботинки, такие смешные, «крокодильские». Походка не стариковская. Деловитая, целеустремленная. Весь его вид внушает радость и переносит в другую эпоху. Там все взрослые, а я маленькая и у меня все впереди. Защищенность, покой, детство. Тихо падает снег. День пасмурный. Это зима вообще выдалась хмурой. Солнце практически не показывается. А если проклюнется сквозь тучу, то вместо радости только усугубляет тоску и головную боль. Уже привыкнешь жить без солнца, а оно вот-де. Посмотришь окрест – грязно, на душе тошно. Нечего ему освещать в этом мире. Нет достойного объекта. Но это если в одну сторону идти. У героя, как правило, пути три. И все три имеют сомнительную перспективу. Но на нашем острове это не так. Здесь другое правило. Здесь дорог больше – всё же город. А город – это совокупность росстаней. Одна отменяет правила другой. В общем две дороги к Храму выведут. Что касается остальных – туда лучше только за хлебом насущным. За ним-то я и отправляюсь. Каждый день примерно в одно и то же время. Иду купить кусок жертвенного животного, чтобы приготовить трапезу без мудрости и поправить источившийся гемоглобин. Это время созерцания. Не всё же смотреть внутрь самого себя. Надо иногда и в зеркало заглянуть. А самое правдивое «свет мой» - это реакция на тебя окружающего мира. Как правило, реакция дерьмовая. Что тут не так – сказать трудно. Рожа ли крива, или грязное стекло врёт мне все назло. Наверное, рожа кривовата. А может и мир кривоват. Живём, как известно из детства, в королевстве кривых зеркал. В магазине встречаю соседку Л-у. Увидев меня, она делает вид, будто это не она. Мы все делаем вид, будто это не мы. И живем, будто это всё не с нами происходит.
Уже неделю у меня депрессия. Надо свалиться на самое дно черной пречерной дыры, чтобы захотелось к свету. Но в жизни иногда бывает так, что падаешь, падешь, а конца не видно. Уже надо бы оттолкнуться и начать всплывать, а воля покинула тебя и нет возможности вынырнуть на свет Божий. Как подумаешь, а что же завтра? – и холодок в средостении завьюжит, язык липнет к небу. Жутковато.

Думаю, что сегодня 09.02. 2009.

День как день, но странный. После полуночи, когда сумерки наползли на мое утомленное суетой сознание, включила понедельничную передачу, где Дуня дует, а Таня тянет. В гостях была Фаина Гринберг.
Беззубый рот, отжимавший слова, будто бабьи жмыхи домотканую пестрядь, мусолил звуки. Под шум разбрызгивающейся воды (надо было домыть посуду) и лязг пригорелой сковородки ее речь представляла собой довольно раздражающий акустический продукт. Но разговор был интересный. И очень трогательные беззащитные признания. Проблема перевода и литературной мистификации и вдруг – нет способности к языкам. Но в этой констатации столько достойного сожаления и строго отношения к себе! Вспомнила М-ну, старую прокисшую в житейской хляби галошу, которая поставила бы Фаине диагноз: «Любите вы оправдываться!».. А мне понравилось, и откровенность, и ранимость и своя правда с большим достоинством. А потом она стала читать свои стихи «Андрей Иванович не возвращается домой». Я читала их раньше глазами. Мне казалось, что они написаны без вдохновения, что это скорее материал, чтобы потом покромсать, подмонтировать и склеить. Женское истерическое желание оправдания. Но ее булькающее чтение, в котором рыдание было заключено в жесткие рамки сдержанности, подобно жертве правосудия, заключенной в тюремную камеру с уголовниками, меня зацепило. И я увидела эту женщину другими глазами.
На фоне пригламуренных Дуни и Тани эта скромная женщина, не мать, но с материнской надмирной болью, одетая так просто (единственное украшение, за которым пряталась растерянность перед прожекторным обличением искусственного света – завернутость в платок «под леопарда»), эта женщина сама проступила сквозь собственную плоть, вышла за рамки не только своей конституции, пола, возраста, и национальности, но и за границы видимого мира. Душа вышла, выступила из кулисы данности. Я увидела другого человека. Торжество нового человека, явление – эпифанию великолепия, т.е. очень значительной красоты.
Я заплакала. И эти слезы вытеснили мою раздражительность, смыли мой гнев, растворили надменность, и погасили гордыню. Спасибо Вам, милая Фани! Вы вернули меня к жизни.
Господи! Спаси благочестивые и услыши ны!