Сухарики

Длинный питерский день 25 июня 2019 года перевалил уже за свою вторую половину, но стемнеет ещё нескоро – чудесные белые ночи ещё продолжались, наполняя весь город каким-то необыкновенным обаянием и загадочностью.
Закончив прогулку, невысокая старушка с поразительной осанкой, как у бывшей балерины – плечи расправлены, голова с седыми кудряшками, повязанная выцветшим от времени платком, гордо поднята, и только одышка выдавала почтенный возраст («слегка за восемьдесят», как она кокетливо отвечала на нескромный вопрос о прожитых годах), с трудом поднималась по крутым ступеням чёрной лестницы, отдыхая на каждой лестничной площадке.
Жила она в большой коммуналке на верхнем этаже старого доходного дома, построенного ещё до революции на Большом проспекте Петербургской стороны (с 1914 года на волне патриотизма переименованной в Петроградскую сторону). Лифта в доме не было. Правда, в девяностые годы прошлого, двадцатого, века некий «новый русский», которому приглянулась большое помещение в престижном месте, планировал расселить его обитателей в отдельное жильё на окраинах города, где-нибудь в районе Обухово или Рыбацкого, и перестроить квартиру под себя. Он и обещал жителям дома пристроить наружный лифт, правда, для нынешних хозяев жилплощади это сооружение не представляло бы уже интереса. Сделка сорвалась - одна из соседок, дряхлая старушка Зинаида Пантелеймоновна, помнившая ещё революцию 1917 года, упёрлась:
- Никуда я не поеду, здесь родилась, здесь блокаду пережила, здесь и умру.
Но, вопреки обещанию, умирать так и не собиралась, и прожила ещё лет пятнадцать. А других инвесторов на благое дело оборудования дома лифтом больше не появлялось…
На парадной лестнице, видимой через окна во внутренней стене, имелись более пологие ступени, но вход в квартиру через парадную дверь по каким-то причинам перекрыли (наша героиня не поняла, когда ей объясняли, а переспросить постеснялась). Поэтому в квартиру все заходили через кухню – большое помещение с кучей шкафчиков, столиков, двумя газовыми плитами, и с пристроенным в углу туалетом.
Старушка преодолела последний лестничный пролёт и, достав из кармана плаща связку ключей, на ощупь нашла нужный. Другой рукой, в которой она держала авоську с парой буханок ржаного хлеба, нащупала замочную скважину. Со второй попытки она открыла высокую тяжёлую дверь и вошла в кухню. Положила авоську на ближайший кухонный стол и усталой походкой проследовала в длинный коридор, заставленный мебелью, не поместившейся в комнатах, холодильниками, полками с обувью, вешалками с одеждой. Разулась, с трудом нагнувшись, поставила полусапожки системы «прощай молодость» (зато тёплые и не скользят) на своё место, обулась в растоптанные домашние тапочки и пошаркала в свою комнатушку.
Почтенную даму звали, как и последнюю российскую императрицу, Александрой Фёдоровной, но была она вовсе не знатного рода. Отец, которого она почти не помнила, до войны работал электриком на каком-то Ленинградском заводе, мама – лаборантом. На этом заводе они и познакомились в 1934 году, а через год появилась Сашенька. Александра плохо помнила свой первый дом, из которого её увезли в 1942 году в эвакуацию на Урал. Припоминалось только, что стоял он на проспекте Карла Либкнехта (и то потому, что в Свердловске, куда она попала вместе с мамой, Ефросиньей Андреевной, они жили тоже на улице имени Либкнехта). Под окнами проходили трамвайные пути, по которым, постукивая на стыках и весело позвякивая, катились вагончики трамвая. Маленькой Сашеньке очень нравился этот звук, и она хотела стать, когда вырастет, непременно вагоновожатой. А ещё помнила, что не очень далеко от дома был зоосад, куда они с мамой Фросей и папой Фёдором ходили смотреть слониху Бэтти. Из всего многообразия животных, населявших зверинец, именно слониха привлекала девочку, и Саша могла долго стоять у вольера с ушастым серым гигантом, завороженно её рассматривая. Даже бегемотиха Красавица, любимица детворы, не так впечатляла Сашеньку. Что такое война, девочка осознала в полной мере только тогда, когда фугасная бомба, разорвавшаяся рядом с вольером в сентябре 1941 года, убила сторожа и смертельно ранила слониху.
А потом бомбёжки стали обычным делом. Устав бегать при звуках сирены по крутым ступенькам в ближайшее бомбоубежище, девочка сидела у заклеенного крест-накрест полосками газеты окна, погасив свечку, чтобы «не демаскировать» (она выучила это слово, и даже понимала его значение), и завороженно смотрела на лучи прожекторов ПВО, ловящие в перекрестие фашистские самолёты. Она хлопала в ладоши, когда сбитый нашими зенитчиками немецкий бомбардировщик, задымив, падал пылающей грудой металла. Мама во время воздушных тревог часто дежурила на крыше, чтобы сбрасывать зажигательные термитные бомбы в специально установленные ящики с песком, пока те не успели зажечь дом, и на вопросы соседей, не страшно ли ей, махнув рукой, отвечала:
- От судьбы не уйдёшь…
Иногда рядом с Сашей на «наблюдательном пункте» сидели соседские дети – пятилетние близнецы Гаврик и Аня. У них была фамилия Шварц, не слишком популярная в связи с войной, но ребята вслед за мамой, Ривой Иосифовной, часто повторяли: «Мы не немцы, мы простые бедные евреи». Их папа, Исаак Аронович Шварц, был портным, и до войны шил замечательные костюмы и дамские платья. С началом мобилизации он попрощался с Ривой и детьми, крепко расцеловал их заплаканные лица, и отправился в военкомат. Там Исаак с большим скандалом добился, чтобы его взяли на фронт, несмотря на плохое зрение. Он попал в ополчение, где встретился с другом и соседом по квартире Фёдором Павловичем Рытовым, Сашенькиным отцом.
А вот Фёдор имел немецкие корни – его далёкий предок лейтенант Антон фон Риттер попал в Россию во времена Елизаветы Петровны, служил в артиллерии. За верную службу государыня пожаловала лейтенанта небольшим имением - селом Рытово с несколькими десятками крепостных. Потомки его утратили сначала дворянскую приставку «фон», а затем и фамилия в документах стала писаться «Рытов». После освобождения 1861 года, многие бесфамильные крестьяне из этого села тоже назвались Рытовыми. Отец Фёдора, Пауль, после событий октября 1917 года из предосторожности скрывал своё происхождение, уничтожил все бумаги, хранившиеся в семье, и выправил себе и сыну документы на имена крестьян села Рытово Петроградской губернии Павла и Фёдора Рытовых. Ни жена Фёдора, ни, тем более, дочь, ничего об этом не знали. Себя Фёдор чувствовал прирождённым русским, и пошёл защищать Родину от фашистской сволочи по зову сердца – русского сердца.
Они оба погибли в конце сентября 1941 года, от прямого попадания мины в окоп, где остатки их взвода ждали окончания обстрела, готовясь идти в контратаку. Сразу две похоронки пришло в одну квартиру, и горе переживали вместе – все четыре семьи, жившие здесь, и одинокий старик Тимофей Ионыч, инвалид империалистической, потерявший во время Брусиловского прорыва левую ногу. Он то утешал вдруг в одночасье осиротевших соседок, то в исступлении тряс костылём и кричал:
- Ничо, девки! Побьём мы этих драных фрицев! Отольются им ваши слёзы сиротские!
Мамин завод успели частично эвакуировать на Урал, но специалистов на нём отчаянно не хватало. В начале января 1942 года Ефросинью Андреевну с дочерью, в числе других бывших инженерно-технических работников завода, вывезли через замёрзшую Ладогу на автомобилях в Жихарево, а оттуда – поездом в Свердловск. Им повезло – их грузовик, до отказа забитый людьми с немногими вещами, которые разрешили взять с собой, не попала ни одна бомба, они не провалились в полынью и благополучно сели в поезд. Станцию Жихарево бомбили через два часа после отправления их эшелона, и в пути им опять повезло - они добрались до Свердловска без происшествий. 
Фрося снова работала на своём заводе, восстановившем производство в Свердловске, и поселилась у подруги по работе, Верочки, точнее – у её пожилой тётушки, Калерии Степановны, в небольшой комнатушке деревянного дома на улице Либкнехта. Баба Лера присматривала за непоседой Сашенькой, или Шуркой, как она её называла, когда сердилась на детские проказы. Но сердилась не всерьёз – уж больно забавная мордашка была у Саньки, когда, очередной раз нашкодив, она шла с повинной к бабе Лере. Именно эта пожилая женщина «из бывших», служившая некогда преподавателем в женской учительской семинарии, а потом уехавшая вслед за мужем – революционером в ссылку на Урал, дала девочке первые уроки воспитания, привила ей «хорошие манеры» и научила всегда держать голову прямо, а спину – ровно. И стойко выносить удары судьбы…
Ударов судьба приготовила ей немало. В семь лет, стремглав выскочив на улицу, она ухитрилась столкнуться с грузовиком. Тяжёлый толчок бампера отбросил девочку к забору, она ударилась головой о столб и потеряла сознание. Очнулась только через пять дней, слабая, с глухим шумом в голове и темнотой в глазах. Поначалу она ничего не видела, только слышала прерывистый голос матери, сбивчиво и горячо читавшей молитвы. Сашенька удивилась – мама ведь комсомолка, комсорг цеха, в их доме никогда не водилось икон…
- Пи-и-и-ть… - слабым голосом простонала она, мама сразу же подбежала, налила в железную кружку воды и, приподняв голову дочери, дала ей сделать несколько глотков, не переставая приговаривать:
- Слава тебе Господи, слава тебе, Царица небесная, не дали моей кровиночке сгинуть… Отче наш… - она продолжила горячо и искренне молиться, но Сашенька опять провалилась в густую липкую тьму беспамятства.
Через некоторое время Саша поправилась, но со зрением периодически возникали проблемы. Она не ослепла полностью, хотя левый глаз видел смутные тени, а правый то видел более-менее хорошо, то его заволакивало мутной пеленой, и перед внутренним взором девочки возникали непонятные тени, люди, которых никто не видел, кроме неё. А она видела, и даже слышала. Могла подолгу сидеть в комнате на стуле и с кем-то невидимым разговаривать. Поначалу это пугало окружающих, но потом к таким приступам привыкли. Но плохое зрение стало преградой на пути получения глубокого образования. Девочка научилась писать и читать, хорошо освоила устный счёт, но подолгу читать ей было физически больно. Минут через двадцать – тридцать наступали головные боли, в глаза, казалось, насыпали крупного сухого песка, и они начинали невыносимо зудеть…
И опять, спасибо бабе Лере – она взяла на себя всю тяжесть ухода за ребёнком, читала ей много интересных книжек, рассказывала истории из жизни, гуляла с девочкой. Во время одной из прогулок Калерия Степановна подвела Сашеньку к пожилому мужчине с окладистой седой бородой, они приветливо поздоровались, и баба Лера сказала:
- Павел Петрович, позвольте представить вам мою воспитанницу, это Сашенька Рытова, я вам о ней рассказывала. Сашенька, а это писатель Бажов, я тебе его сказы читала про Медной горы хозяйку, да Данилу – мастера, что каменный цветок сотворил.
Сашенька видела только общие очертания его лица, но, когда тот взял её за руку, ощутила огромную силу, идущую от сказителя, и доброе тепло. Ей стало вдруг так хорошо и спокойно, что захотелось петь. И Бажов тоже что-то почувствовал, когда маленькая девочка доверчиво сжала обеими ладошками его руку, и прошептала:
- Спасибо… Вы, наверное, волшебник? Сделайте, чтобы война скорее закончилась, и мы вернулись домой!
- Конечно, деточка, я постараюсь, - вдруг, прослезившись, ответил писатель, и, неловко попрощавшись с Калерией Степановной и Сашенькой, торопливо пошёл дальше по улице…
Много лет спустя, рассказывая об этой встрече дочери Нине, она уже и сама сомневалась, была эта встреча в её жизни, или это ей только привиделось. Война закончилась, но домой она вернулась нескоро. Маму не отпускали с завода в Ленинград, как ценного специалиста, а потом она нашла себе нового мужа – вернувшегося с войны капитана без левой руки, который лечился в Свердловске в одном из госпиталей. Дядя Гриша был хороший, полюбил Сашеньку, как родную, но она ревновала маму, не могла ей простить, что та так быстро забыла папу, хотя прошло больше пяти лет. Не помирило их, а ещё больше отдалило то, что у Саши родилась сестрёнка Маша. Саше казалось, что мама предала её, предала папу, и при первой возможности, как только ей исполнилось восемнадцать лет, она выскочила замуж за молодого лейтенанта – штурмана авиации Сашу Григорьева, и вместе с ним уехала к месту назначения на Дальний Восток. Судьба побросала их по гарнизонам, вместе с дочкой Ниной и сыном Васей. Наконец, службу они завершили в Архангельске, где и осели. Саша, как настоящая командирская жена, всюду следовала за мужем, воспитывала детей.
Дети выросли и уехали из глухого северного гарнизона в Питер. Вася окончил Ленинградский механический институт и работал на том же заводе, где когда-то до войны трудились его дед и бабушка, Нина стала медиком и работала в медицинской лаборатории засекреченного НИИ. У них появились свои семьи, у Нины родились Аля и Тима. Бабушка Саша сначала изредка приезжала навестить внуков (дорога недешёвая, не наездишься), а потом, когда осталась одна, схоронив Александра Тимофеевича, переехала в семью дочери насовсем. Сначала у Нины и её мужа Сени была только одна комната в коммуналке, но потом удалось «расширить площадь», и к моменту приезда бабушки у них было уже четыре комнаты.
Ей досталась небольшая, метров двенадцать, но уютная комната с окнами во внутренний дворик. Впервые попав в квартиру несколько лет назад, она почувствовала, что это место ей смутно знакомо, но списала это на то, что многие ленинградские коммуналки «на одно лицо», и слабое зрение просто вводит её в заблуждение. Но потом, получив здесь свой «угол», и подробнее изучив его, она вдруг узнала – да это же её довоенная квартира! Зинаиду Пантелеймоновну в живых она не застала, но, расспросив дочь, убедилась, что это та самая «Зинка – матроска», как её в своё время называли соседи за то, что она постоянно водила «в гости» моряков Балтийского флота. Одного перед самой войной она всё же окрутила… Александра помнила, как Зина гордо вошла в квартиру под ручку с высоким, кудрявым матросом, и сказала:
 – Это мой муж, Жора! Он будет здесь жить!
Её мать, Лукерья Пахомовна, только махнула рукой, и пошла ставить чайник – угощать зятя чаем с баранками.
Это было в мае 1941 года, а 22 июня он ушёл на войну. Морпех старшина Гольцов Георгий Павлович погиб на Невском пятачке, защищая родной город и любимую Зиночку. Больше Зинаида замуж не выходила, сберегая память о своём Жоре…
А ещё уверенности в том, что это её бывшая квартира, Александре Фёдоровне добавил огромный резной буфет дореволюционной работы. Он стоял раньше в комнате Шварцев, и дети подолгу рассматривали затейливые сюжеты, вырезанные в дубовых панелях искусным мастером. Здесь были охотники, трубящие в рог, олени с гордо поднятыми рогатыми головами, кабаны, роющие землю копытом, и ещё много всяких завитушек, цветочков и листиков. Буфет был слишком тяжёлым, чтобы вынести его из комнаты и заменить новым, из ЛДСП. Поэтому он оставался на своём месте сто лет, занимая почти четверть комнаты. Компанию ему составлял небольшой круглый стол, два венских стула, этажерка с приёмником «Океан» и винтажная металлическая кровать с блестящими шарами в изголовье, правда, с новым матрасом. На ней сейчас Александра Фёдоровна и отдыхала после нелёгкой прогулки.
Дверь в комнату приоткрылась, и зашла Нина, только что вернувшаяся с работы (выйдя на пенсию, она осталась работать в родном НИИ, где её ценили, как ответственного и старательного работника, и с удовольствием оставили «на сверхсрочную службу»).
- Мама, ты как себя чувствуешь?
- Хорошо, Ниночка, я сейчас немного отдохну, и буду сухарики сушить…
- Зачем они тебе? Не наедаешься, что ли? Ты скажи, я тебе добавки буду давать.
- Это не мне. Это ребятам.
- Каким таким ребятам?
- Гаврику и Анечке. Я их опять сегодня ночью видела. Сидели за столом и кушать просили. Я пробовала им кашу оставлять и тушёнку, но не получилось…
- В смысле, не получилось? Где оставлять?
- Так вот, в буфете, на нижней полке. Сухарики в газетном фунтике с вечера кладу, утром их уже нет. Детишки забрали. А каша и другая еда так и стоит, и Анечка плачет и жалуется, что они голодные. А Гаврик крепится, её утешает…
- Мама, опять ты за своё! Нет тут никаких детей, тебе всё чудится! Сколько можно тебе говорить! Может, к доктору покажемся?
- Есть дети! Я их помню – это соседи мои, Аня и Гаврик Шварц, они в этой комнате раньше жили, мы в Свердловск с мамой уехали в 1942 году, а они остались. И что с ними случилось потом, я не знаю, - произнесла Александра Фёдоровна, и бессильно заплакала.
- Ладно, мам, извини, - с раскаянием в голосе ответила Нина, - хочешь я сама сухариков сделаю и принесу? А ты отдохни.
Через полчаса Нина закончила нарезать вторую буханку, разложила кусочки хлеба на противень и поставила в духовку сушиться.
- Привет, малыш, - сказал зашедший через чёрный ход на кухню Сеня (он был старше жены на восемь лет и выше сантиметров на тридцать, поэтому часто в шутку называл её уменьшительно-ласкательными прозвищами).
- Привет. Сейчас я котлеты разогрею, будем ужинать.
- А это что в духовке?
- Маме надо сухариков насушить, для Ани и Гаврика…
- Что, опять чудит? Да, кстати, к нам гости идут, встретил их у двери внизу. Пытались домофон набрать, а он опять не работает. Хорошо, я подошёл. Говорят, раньше жили тут, сейчас в Питере проездом, хотят посмотреть родные места.
- А не аферисты какие?
- Да вряд ли – старичок со старушкой, ровесники маме Шуре. Правда, с ними девушка лет двадцати, правнучка, - он прислушался к тому, что происходило на лестнице, и открыл дверь:
- А вот и гости. Заходите, пожалуйста. И сразу за стол, вы с дороги, вам перекусить надо. Сейчас, пять минут!
Стол накрыли в гостиной – самой большой комнате с балконом. Александра Фёдоровна тоже вышла к столу, накинув на плечи кружевную шаль.
Нина заметила, как старшие гости переглянулись, и в один голос прошептали:
- Не может быть, это она…
И потом мужчина, ещё крепкий, несмотря на возраст, с военной выправкой (а то, что он служил, подтверждали орденские колодки на груди качественного, дорогого костюма), с чувством смахнув невольно выступившую слезу, сказал:
- Я Гавриил Исаакович Шварц, а это моя сестра Анна и правнучка Карина. Мы с сестрой жили здесь, вот в этой комнате и в комнате напротив, до весны1942 года. Потом нас эвакуировали в Ташкент, там мы выросли, закончили школу. Я после армии поступил в военное училище в Ленинграде, служил в Душанбе, Ташкенте, после выхода в запас, когда Союз развалился, уехал в Израиль, так сказать, «на родину предков». А сестра оказалась в Австралии, вслед за мужем. Кариночка родилась уже в Хайфе, но знает и любит русский язык и Россию. Она часто бывает в Ленинграде. У нас завтра, 26 июня, встреча выпускников – шестьдесят лет после выпуска из училища, немногие смогут приехать, кто ещё жив. А я вот решил, может в последний раз, прилететь в родные места. Анну сбаламутил, она лёгкая на подъём, весь мир исколесила. И Карина со мной в качестве сопровождающей увязалась. Вот, решили навестить свой первый дом.
- Так вы и есть те самые Аня и Гаврик, про которых нам мама рассказывала? А мы думали, что она чу… - Нина споткнулась на слове, и продолжила – то есть сочиняет, мол голодные дети, сухарик просят…
- Да, вы знаете, в ту голодную зиму ничего так не хотелось, как сухариков. Их можно было долго рассасывать, они так чудесно пахли, и сделаны совсем из другого хлеба, чем тот, который по карточкам продавали. Я больше никогда в жизни не ел такую вкуснятину!
- А где вы их брали?
- Как-то ночью мы сидели с сестрой, голодные и замёрзшие, за столом. И вдруг увидели в комнате старушку в кружевной шали. Она была полупрозрачной, и проходила сквозь некоторые предметы, стоящие посреди комнаты. Мы попросили у неё что-нибудь покушать. Она сначала удивилась, а потом показала рукой на буфет. Я открыл дверцу, а там на нижней полке лежал кулёк из газеты с сухариками. Ещё днём его там не было, я часто заглядывал в буфет в поисках чего-нибудь поесть. А тут – сухарики!
Старик смахнул слезу, и продолжил:
- И так продолжалось четыре месяца, пока мы не уехали – почти каждую ночь в буфете появлялся кулёк с чудесными сухариками, спасшими нас от голодной смерти …
- А газеты, какие газеты? – продолжала спрашивать Нина, уже о чём-то начавшая догадываться, но не смеющая поверить в своё предположение.
- Я не помню, маленький ещё был. Сухарики мы съедали, а газеты на растопку шли. Хотя…
Гавриил Исаакович повернулся к Александре Фёдоровне и спросил:
- Вы позволите в вашей комнате буфет посмотреть? Ведь он там?
- Да, конечно, – слабым голосом ответила Александра, не смеющая поверить в происходящее.
Они зашли в комнату все впятером, Гавриил Исаакович подошёл к старому буфету, с нежностью его погладил, нажал на серединку цветка и что-то еле слышно щёлкнуло. Левая панель отошла в сторону.
- Я это случайно обнаружил, во время игры, и никто не знал, даже Аня. Здесь я хранил секретики, а когда уезжали, забрать не получилось.
Он сунул руку в образовавшуюся нишу, и достал свёрток. Бережно развернул его:
- Вот мамина брошка с выпавшим камнем, а это открытка от папы, и оловянный солдатик…
Он разгладил газету, в которую всё это богатство было завёрнуто. Перевернул её на первую страницу, и прочитал:
- Комсомольская Правда – Санкт-Петербург, 26 июня 2019 года…


Рецензии
Пробрало до дрожи. Ну и до слёз тоже.
Я, лично, верю, что Александра Фёдоровна не чудит. Такое вполне может быть. Об этом не раз уже говорилось. И написано безупречно. Правда или неправда - это не столь важно. Важно то, что никогда не сотрётся в человеческой памяти то страшное время, где жизнь зависела от нескольких хлебных сухариков.
Жаль только, что очень немногие знают настоящую цену тем жалким блокадным
сухарикам...

Ирина Бракман   31.01.2019 13:04     Заявить о нарушении