Николай Глазков

Существует расхожая фраза: «Поэт – товар штучный». И хотел я, было, сказать, что применительно к Николаю Глазкову это определение подходит как нельзя лучше, да осёкся. Во-первых, почему «товар»? Кто его покупал, а он кому продавался?.. Да и эпитет «штучный» для Глазкова слабоват. Уникальный, единственный в своем роде – это да.
Так вот 30 января 2019 года этому ни на кого не похожему в своей оригинальности поэту, заявившему о себе однажды: «Я – юродивый Поэтограда», исполнилось 100 лет.
Не правда ли – странное откровение! Но в жизни и творчестве Николая Глазкова всё странное. Вот как он сам пишет о себе:

Я сам себе корёжил жизнь,          
Валяя дурака.
От моря лжи до поля ржи
Дорога далека.

Вся жизнь моя такое что?
В какой тупик зашла?
Она не то, не то, не то,
Чем быть она должна!

Но хорошо, что солнце жжёт
А стих предельно сжат,
И хорошо, что колос жёлт
Накануне жатв.

И хорошо, что будет хлеб,
Когда его сберут,
И хорошо, что были НЭП,
И Вавилон, и Брут.

А телеграфные столбы
Идут куда-то вдаль.
Прошедшее жалеть стал бы,
Да прошлого не жаль.

Я к цели не пришёл ещё,
Идти надо века.
Дорога – это хорошо,
Дорога далека!

Стихотворение написано в начале войны – в 1942-м. Глазкову в это время 23 года. Строки очень глазковские: серьёзное смешано с несерьёзным, пафос с лукавством…
А вот ещё восьмистишие, написанное на год раньше:

Может быть, он того и не хочет,
Может быть, он к тому не готов,
Но мне кажется, что обязательно кончит
Самоубийством Гитлер Адольф.               

Гитлер убьёт самого себя,
Явятся дни ины,
Станет девятое сентября
Последней датой войны!

Перед нами пророк?..  А вот ещё про войну:

Господи, вступися за Советы
Защити страну от высших рас,
Потому что все Твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.

Оглуши Ты гадов нашей глушью,
А мелькнула чтобы новизна,
Порази врага таким оружьем,
Враг которого ещё не знал.

Или всё-таки скоморох?..
Видимо, смесь пророка со скоморохом, как раз и даёт юродивого, который режет правду-матку прямо в глаза и попробуй-ка его за это привлечь! Как писал Высоцкий: «Сумасшедший, что возьмёшь!..»
А теперь разберёмся с Поэтоградом. Этот город придумал, разумеется, сам Глазков. Даже нарисовал в 1940 году его план. Стоял этот город у моря Поэзии. Его набережная носила имя Хлебникова, а маяк – ясное дело – Маяковского. Были в этом городе улица Пастернака и тупик Кумача. И бульвар самого Глазкова там тоже был. А еще – 13 общежитий, 31 ресторан, 45 пивных, 64 журналов и 75 издательств. Печатайся – не хочу! И всё это для поэтов, потому что прозаикам, редакторам и критикам отводились три персональных сумасшедших дома. Вот как!
Но это был город мечты, а жить приходилось в предвоенной реальности – не слишком подходящей для поэзии. В этом и была трагедия Николая Глазкова. Но поэт без трагедии не поэт, а литератор. К тому же, есть же на свете такое чудесное явление как любовь:

Дни твои, наверно, прогорели
И тобой, наверно, неосознанны:
Помнишь, в Третьяковской галерее –    
Суриков – «Боярыня Морозова»?..

Правильна какая из религий?
И раскол уже воспринят родиной.
Нищий там, и у него вериги,
Он старообрядец и юродивый.

Он аскет. Ему не нужно бабы.
Он некоронованный царь улицы.
Сани прыгают через ухабы, –
Он разут, раздет, но не простудится.

У него горит святая вера.
На костре святой той веры греется
И с остервененьем изувера
Лучше всех двумя перстами крестится.

Что ему церковные реформы,
Если даже цепь вериг не режется?..
Поезда отходят от платформы –
Это ему даже не мерещится!..

На платформе мы. Над нами ночи чёрность,
Прежде чем рассвет забрезжит розовый.
У тебя такая ж обречённость,
Как у той боярыни Морозовой.

Милая, хорошая, не надо!
Для чего нужны такие крайности?
Я юродивый Поэтограда,
Я заплачу для оригинальности...

У меня костёр нетленной веры,
И на нём сгорают все грехи.
Я поэт ненаступившей эры,
Лучше всех пишу свои стихи.

На мой взгляд – это одно из лучших определений поэта: «Человек – лучше всех пишущий свои стихи».
Глазкова вообще отличала афористичность. Вот одно из его блестящих определений поэзии:

Что такое стихи хорошие?
Те, которые непохожие.
Что такое стихи плохие?
Те, которые никакие.

Действительно, Глазков писал стихи непохожие на всё то, что печаталось в 30 – 40-е годы прошлого столетия. Но и с кем-либо из предшествующих поэтов его сравнить трудно. Принято искать генезис поэзии Глазкова в творчестве Хлебникова. Но у великого Велимира была совершенно иная стилистика. И хотя Глазков любил вставлять в свои стихи имя «председателя земшара», но гораздо больше он взял у Маяковского, разумеется, исключая идеологию поэта революции. Конечно, на ум приходят и обериуты. Кстати, Глазков знал творчество Заболоцкого, и даже Олейникова с Введенским. Но не думаю, что в большом объеме.
Так что самобытность нашего героя – бесспорна.
Теперь пора сказать несколько слов о родных и близких поэта.
Глазков родился 30 января 1919 года в село Лысково Нижегородской губернии в семье юриста Ивана Николаевича Глазкова и учителя немецкого языка Ларисы Александровны Глазковой (в девичестве Кудрявцевой). Как видите, его родители относились к тогдашней послереволюционной интеллигенции. У Коли был младший брат – Георгий, в последствии погибший на войне. В 1923 г. семья переехала в Москву и поселилась в трехкомнатной квартире на Арбате (дом 44, кв. 22), где Глазков прожил до 73-го года. В детстве будущий поэт много читал: от географических атласов и книг по астрономии и естествознанию до Гомера и Велимира Хлебникова. Потом к увлечениям присоединилась еще филателия и теория шахмат. В те годы он отличался прилежанием (в основном по гуманитарным предметам. У Глазкова была великолепная память. Он рано начал писать стихи. По его собственному признанию, к началу войны у него было написано 10 000 строк. Конечно, это было, по признанию самого автора, эпигонство, но там были и уже зрелые стихи. Его отец в это время работал в Московской городской коллегии защитников, но в 1938 году был арестован НКВД как «врага народа». И уже 4 июня того же года – расстрелян. Однако родным было сказано, что он получил 10 лет заключения и впоследствии погиб в лагере. Глазков посвятил отцу следующие горькие строки (написанные уже позже):

Рождённый, чтобы сказку сделать былью,
Он с голоду и тифа не зачах,
Деникинцы его не погубили,
Не уничтожил адмирал Колчак,

Он твёрдости учился у железа,
Он выполнял заветы Ильича.
Погиб не от кулацкого обреза,
Погиб не от кинжала басмача.

И не от пули он погиб фашистской,
Бойцов отважных за собой ведя…
Законы беззакония Вышинский
Высасывал из пальца у вождя.

И бушевали низменные страсти,
А большевик тоскливо сознавал,
Что арестован именем той власти,
Которую он сам и создавал.

Ну а потом его судила тройка
Чекистов недзержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты.

Отметим, что сын, ведший себя и, главное, писавший «что хочет», уцелел и не пошел по стопам отцам. А ведь некоторые его стихи так рифмовалось с 58-й статьёй!..
И ещё отметим, что судьба отца нисколько не сказалась на жизни Глазкова и его матери. Он как жили в трехкомнатной квартире в центре Москвы – так и продолжали там жить. Никто не помешал Николаю поступить в Московский педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Здесь в 1939 г. он создал авангардистское течение «небывализм». В начале 1940 г. небывалисты даже подготовили машинописный сборник своих стихов, считая, что это «линия продолжения поэзии футуристов, небывалая поэзия, устремлённая в будущее». В манифесте небывализма Глазков призывает к откровенному хулиганству: «…И полезу через забор, если лазить туда нельзя… Ну и буду срывать цветы, не платя садовникам штрафа… Нет приятнее музыки звона разбиваемого стекла». Разумеется, за такие литературные деяния новоявленного небывалиста Глазкова исключили из института. Но уже в 1941 году по рекомендации самого Николая Асеева Глазков поступил в Литературный институт, где его сокурсниками стали Наровчатов, Кульчицкий, Самойлов (тогда еще Кауфман), Слуцкий, Коган. Прямо скажем: неплохая компания!
Началась Великая Отечественная. Глазков на неё не попал. Вообще-то, он всегда славился и даже бравировал своей силой. Однажды кто-то привёл его в секцию бокса, но вместо того, чтобы выпустить на ринг, новичков заставили прыгать через скакалку. Глазков гордо отошел в сторону, а потом, поставив три стула друг на друга, присел и поднял всю конструкцию за самую нижнюю ножку. Увидев, что никто не может повторить его подвига, развернулся и ушел из зала. И все-таки на фронт Николая не взяли, как сообщается во всех книгах  «по состоянию здоровья». Сам он так написал про это:

Был снег и дождь, и снег с дождём,
И ветер выл в трубе.
От армии освобождён
Я по статье «3-б».

«3-б» – означало расстройство психики или «циклофрению». Это когда у человека, то эйфория, то депрессия, а то сразу обе. Так ли это было на самом деле – уже не разберёшь. Мне кажется: и хорошо, что не взяли. Иначе, (опять же мне так кажется), его постигла бы участь Кульчицкого и Когана погибших на фронте, а не Слуцкого и Наровчатова, пришедших с победой.
Глазков жил в войну очень трудно. Хорошо еще, что у него появились влиятельные знакомые – Осип и Лиля Брики. Осип  однажды советовал ему пойти работать в «Окна ТАСС», но получил в ответ хлёсткую эпиграмму:

Мне говорят, что «Окна ТАСС»
Моих стихов полезнее
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.

Зато великая Лиля Брик, всячески подкармливала поэта, спасая от голодной смерти. А однажды сказала ему: «Вы не Хлебников и не Маяковский, вы уже – Глазков». 
Впрочем, Глазков и сам старался заработать на жизнь: пилил и колол дрова (силы у него для этого были богатырские!):

Живу в своей квартире         
Тем, что пилю дрова.
Арбат, 44.
Квартира 22.

В Москве, действительно, в то время было много домов с печным отоплением и дрова были нужны их обитателям.
Но главное, конечно, не дрова. Главное стихи, которые писал Глазков в годы войны о войне. Вот отрывок из его поэмы «Мировая дурь» (это 43-й год):

…Я ничего не забывал.
Войска ползли по карте стрелочками…
Я б отдал войны за бульвар
С раскрашенными девочками!

К беде ведёт войны дорожка.
Войну, как хочешь, обэкрань,
Она –  бессмысленная роскошь,
Дорогостоящая дрянь.
...........................
Времени массу, труда и учебы —
Разве это не глупо? —
Безжалостно тратить, чтобы
Людей превращать в трупы?

К тому же это напрасный труд:
Люди и без того умрут!..

А вот отрывок из другой поэмы того же 43-го «Пароход четвёртый»:

…Хорошо немчуру опрокинуть за Одер            
И закончить военную нудь,
А потом даже тот, кто совсем не работал,
Должен прежде всего отдохнуть.

А история периодическая
Очень любит войны скелет,
Будет третья империалистическая
Через двадцать пять – двадцать семь лет.

Между датами войн спокойно
Подготовятся немцы к войне
И затеют новую бойню
С новым гитлером во главе…

Глазков вновь, как видите, пытается пророчить, правда, на сей раз не слишком удачно…
Как тут не привести слова Сельвинского, не берусь судить в каком году, но сказанные: «Счастливый вы, Коля: можете писать всё, что хотите».
Цитируя Глазкова невозможно остановиться. «Про гвардейцев». Стихи 43-го года:

И там и тут
По прутьям проволок колючих
Они пройдут,
Как лучшие из лучших.

Любых высот
Достигнут, если надо,
И в дот и в дзот
Швырнут они гранату!

Чтоб немцы наш народ не покорили,
Они сметут всех немцев, как лавина.
И если будут улицы в Берлине,
Они пройдут по улицам Берлина.

И в завершение несравненного военного цикла Глазкова – стихотворение «Разговор бойца с Богородицей».

– Непорочная дева,      
Ты меня награди,
Чтоб за правое дело
Орден был на груди!

– Орденами не в силе
Грудь украсить твою,
Но спасенье России
Я тебе подарю!

Это, как говорится, – в любую хрестоматию!
И одно из моих любимых стихотворений Глазкова – не про войну, но всё из того же 43-го года:

За неведомым бредущие, 
Как поэты, сумасшедшие,
Мы готовы предыдущее
Променять на непришедшее.

Не тужи о нас. Нам весело
И в подвале нищеты;
Неожиданность инверсии
Мы подняли на щиты.

А теперь пусть прозвучат одни из самых хрестоматийных строк Глазкова. Большинство считают их отдельным стихотворением, а это кусочек поэмы «Фантастические годы», написанной в 1944-м.

Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Небывалые стихи творя.
Я без бочки Диогена диогеннее:   
Сам себя нашел без фонаря…

Знаю: души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина.
Даже я отрекся от ошибок –
Вот какие нынче времена.

Знаю я, что ничего нет должного...
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки тогда бы рисовал.

Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый - век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!

Всю свою жизнь Глазков писал (как он сам их называл) краткостишия и любил повторять, что краткость – единственная сестра таланта. Вспомним некоторые:

С фашистскою гидрой повсюду
Идёт справедливая битва.
А Гитлер похож на посуду,
Которая будет разбита.

И у нас в семье не без урода,
И у нас изъяны велики,
И у нас умны враги народа;
Но друзья умнее, чем враги.

За то, что Глазков               
Ни на что не годен,
Кроме стихов,
Ему надо дать орден.

Дело не в печатанье, не в литере, –
Не умру, так проживу и без:
На творителей и вторителей
Мир разделён весь.

На пир в ауле
Отцы нам дали
Напареули
И цинандали.

И неприятности любви
В лесу забавны и милы:
Её кусали муравьи,
Меня кусали комары.

Вот идёт состав товарный.
Слышен окрик матерный.
Женщины – народ коварный,
Но очаровательный.
 
Конечно, такие стихи не могли не разлетаться по свету. Их автор становился популярен, не сказать, что в широких кругах, но и не в самых узких. Глазков приезжал в город Горький, и друзья организовывали ему читку на какой-нибудь квартире, приезжал в Ленинград и там его встречали поклонники. И это в ситуации, когда ни одной строчки за десятилетие активной творческой деятельности не было опубликовано. Только в 1949 году в журнале «Октябрь» впервые появилось имя Глазкова и его стихотворение «Миллионеры» – про судьбу двух миллионеров – американского, получившего наследство, и советского лётчика, налетавшего миллион километров. Однако, я так нигде и не отыскал этого стихотворения. Поэтому процитирую другое, примерно, на ту же тему:
 
Жил да был искатель клада –
Человек такого склада,
Что работал парень милый
До упаду, как умел.
Если б только рыл могилы,
Был бы он миллионер.

К сожалению, в настоящее время мы не имеем полноценного собрания сочинений Глазкова с необходимым справочным материалом. Приходится, даже гадать о сроках написания того или иного стих-ния. А Глазков не просто крупный поэт, он еще и … отец самиздата! Печатая свои стихи на машинке без всякой надежды добраться до настоящего полиграфического станка – он, переплетая их в небольшие тетрадочки, называл «самсебяиздатом» и раздаривал знакомым. Впоследствии данный термин был урезан до всем нам хорошо известного словца «самиздат». Вот как сам Николай Иванович об этом написал:

Самиздат – придумал это слово
Я ещё в сороковом году.
Время предвоенное сурово:
Не щадились яблони в цвету.

Те событья со стихами сверив,
Я не одного себя виню:
Яблони нарком финансов Зверев
Погубил налогом на корню.

Вырубались уголки глухие,
И сады российских деревень,
И стихов дремотную стихию
Сокрушали все, кому не лень.

Именно тогда я, очень странный,      
Поступил почти как психопат:
Вместо публикаций и изданий
Выдумал ненужный Самиздат.

Не сдаваться было трудновато,
Издаваться было тяжело –
Слово то, которое крылато,
Мировую славу обрело.

Самиздат без всякого подвоха
Действовал отважно, как солдат...
А сегодня мы живем неплохо
И кончается мой Самиздат!

          Опять же – не ясно когда это всё написано. Но думаю, что строка «слово то, которое крылато, мировую славу обрело» – выдаёт уже 60-е годы. И ещё: в стихотворении говорится о сельхозреформе наркома финансов (с 1938 по 1960 гг.) Арсении Григорьевиче Звереве. Кстати, – выдающийся был нарком!.. 22 (да еще каких!) года стоять во главе такого сферы, как финансы, провести великую денежную реформу 47-го, и уйти в отставку в 1960 году, причем, по собственному желанию!..
Но и Глазкова понять можно: погубленных яблонок жаль…
Сколько раз за эти сороковые-роковые Глазков балансировал на грани ареста? И за очень «смелый» стих, и за тунеядство. Но каждый раз на просьбу друзей не лезть на рожон упрямо мотал головой. А однажды сел за стол и написал:

Подальше убраться
Из мира огромности?
Подальше держаться
В тени или в скромности?..

Я слышал. Спасибо
За все поучения.
Лишь дохлая рыба
Плывет по течению!

Но начинались 1950-е. Период пилки дров и разноски чемоданов на вокзалах у Глазкова завершался. Его верные друзья, вернувшиеся с войны и начинавшие утверждаться на литературном поприще, уже могли чем-то реально помочь автору самсебяиздата. Кто-то печатал его, самые проходные и отредактированные вещи в газете, кто-то давал подстрочник для перевода. Глазков с радостью хватался за любую литературную работу, искренне признавшись, что:

Мне писать надоело в ящик
И твердить, что я гений и скиф,
Для читателей настоящих,
Для редакторов никаких.
Безошибочно ошибаться
И стихов своих не издавать…
Надоело не есть, а питаться,
И не жить, а существовать.

Согласитесь: таких пронзительных и горьких строк у Глазкова немного!
И вот жизнь стала налаживаться. Во всяком случае – в материальном плане. Друг поэта Лазарь Шерешевский вспоминает, как в 1952-м заехав к Глазкову на Арбат, оказался свидетелем сцены, когда поэт, чтобы порадовать свою мать демонстративно устелил её подушку полученными из издательства сторублевками. Правда, с друзьями о деньгах, он говорил как-то несерьезно: «Деньги – не дрова: воз привезёшь – надолго хватит!».
В середине 1950-х Глазков женился. Его избранницу звали  Росина. И она оказалась его преданной спутницей на всю оставшуюся жизнь. Вскоре у Глазкова рождается сын, названный в честь отца – Николаем. А в 1957 году выходит первая книга поэта «Моя эстрада», правда, не в столичном издательстве, а в городе Калинине.  В этом Глазкову помог его друг – поэт Василий Фёдоров.
Глазкову уже – 38. Заканчивается первый творческий период его жизни, продолжавшийся 20 лет – период блистательных стихов и полного непечатания. Начинается второй – он будет длиться 22 года до самой смерти поэта, когда у него выйдет 10 поэтических сборников, когда будут и многочисленные творческие командировки, и относительный материальный достаток и официальный статус писателя. Только стихи уже будут писаться немного другие. Не такие блистательные.
Я не держал в руках самые первые книги Глазкова: «Зеленый простор» (1960), «Поэтоград» (1962), «Дороги и звёзды» (1966). Мне попала в руки только пятая книга Николая Ивановича, так и называвшаяся «Пятая книга».
Вот образчик его поэзии той поры:

Хорошо, что солнце светит в марте.
Отмечая радостно весну,
Не играйте в домино и в карты,
А фотографируйтесь в лесу!

Вы, пока в расцвете и в зените,
Отгоните бесполезный страх:
Лишнюю одежду всю снимите
И фотографируйтесь в трусах!..

Обязательно снимите обувь —
Похвалиться сможете потом:
Возле синеватого сугроба
Смело снег топчите босиком!

Вы пока в зените и в расцвете,
Старость не берет вас за бока,
Радуйтесь тому, что есть на свете
Фото на грядущие века!..

Чтобы после ваши дети, внуки,
Проходя по мартовским лесам,
Забывали все свои недуги
И усердно подражали вам!

И тут началось!.. Давид Самойлов, знавший и любивший Глазкова еще с довоенной поры, огорчительно вздыхает: «Начинаешь бояться, что его обычная поза перестала быть лукавством, а стала натурой. Дурацкий колпак прирос к голове. Стихи (я прочел его книжицы с 57-го до 62-го года) очень плохи, мелки... То есть, поэт умер раньше смерти, отказ от своего кредо оказался фатальным для таланта».
Критик Станислав Рассадин пишет: «К несчастью, Глазков сам покончил со своей уникальностью. Он, доживший до 1980 года, как поэт остался в 30 – 40-х. Устав от подпольного бытия, начал писать «плохие стихи для печати».
Евгений Евтушенко, написавший в целом добротную статью о Глазкове «Скоморох и богатырь», всё-таки не выдержав, признался: «Сломавшийся, но всё-таки успевший воплотиться гений».
Надо же, как они все на него накинулись! Как будто руки потирая от тихой радости: «А король-то умер! Был гений, да весь вышел!..» Вроде бы и правы: стихи не те, но почему же так безжалостно, почему даже понять не захотели – отчего так вышло. Типа: «Глазков мне друг, но истина дороже».
Так давайте, хоть мы попробуем разобраться в метаморфозах Глазкова. Во-первых, не «сломавшийся», а уставший от непечанья («Мне писать надоело в ящик…»). А это разные вещи. «Начал писать «плохие стихи для печати»?.. Ой, а то вы не знаете, что такое по- настоящему плохие стихи!

Рассчитывая на успех,
Желая отразить эпоху,
Поэт сложил стихи для всех,
Жена прочла, сказала: – Плохо!

Тогда одной своей жене
Поэт сложил стихи другие.
И оказалось: всей стране
Потребны именно такие!   

Это плохие стихи из 66-го года? А чего ж я их тогда лет сорок позабыть не могу?!.
«Сам покончил со своей гениальностью?» И это говорит литературный критик Рассадин? Неужели он считает, что поэт – это некий робот, который может сам включиться, сам выключиться?  Нет, поэт это особая субстанция, и он не волен собой командовать. Если он поэт, конечно, а не ремесленник.
Так вот причин в преображении Глазкова было несколько. Во-первых, он, как было уже сказано, устал писать в стол. У него там было не то 10, не 20 тысяч строк. И что – дальше гнать этот поток самсебяиздата? А ведь у его друзей уже начинали выходить первые книжки и даже вторые. Причем, весьма успешные. Глазков понимал, что продолжать жизнь в том же духе – самоубийство. Зато как бы  было красиво: погиб поэт – невольник музы, еще один удушен режимом, ни одной строки не напечатано, в России ценят гениев лишь после смерти!.. Но Глазков слишком любил жизнь, чтобы оправдать все эти ожидания. Не оправдал он их! Во-вторых, – возраст: что приличествует молодому – не есть хорошо для зрелого человека. Как писал Александр Межиров (взявший у Глазкова даже название своей первой книжки «Дорога далека»): «До тридцати поэтом быть почётно, и срам кромешный после тридцати!» Да и сами времена после смерти Сталина изменились: сперва – оттепель, потом 60-е с появившимися шестидесятниками. Это в 40-е Глазков был один в поле воин – пусть в смешных доспехах Дон Кихота, но – рыцарь. Да он и сам про это написал:

А за ум браться,
Может, и охота
Да наскучил панцирь
Нео-Дон Кихота!

Нет, в 60-е появились рыцари хоть куда, да еще и с открытым забралом: один Солженицын чего стоил. Так ведь еще и Галич был и… Да не счесть уже – сколько появилось тогда борцов с режимом! А Глазков не хотел быть одним из… Да и не был он антисоветчиком никогда. Он просто был (помните название этой статьи) – правильно «юродивый Поэтограда».
Нет, Глазков себя не предавал, под «изменчивый мир не прогибался». Просто оказалось, что он не такой уж сумасшедший, как некоторые о нём думали. У него появилась возможность путешествовать по стране, и он стал путешествовать, а приезжая в тот или иной город, посвящать ему свои строки. Он охотно выступал в трудовых коллективах. Он помнил свои старые – вечно живые стихи и – читал их.
А сейчас я забегу немного вперёд, чтобы процитировать последнее стихотворение Глазкова, написанное за три дня до смерти. Оно посвящено поэту Николаю Старшинову:

Быть снисходительным решил я
Ко всяким благам.
Сужу о друге по вершинам,
Не по оврагам.

Когда меня ты забываешь,
В том горя нету,
А у меня, когда бываешь,
Я помню это.

Только, работая над этой статьёй, я понял, что обращено оно ко всем нам – как некое духовное напутствие поэта: судить о ближнем по тому лучшему, что в нем есть – по его вершинам, а не оврагам. И его – поэта Глазкова – судить по его лучшим  стихам, которых у него так много!
А вот как сам Глазков со свойственной ему иронией, но на этот раз горьковатой пишет о произошедшей с ним метаморфозе и отношении к ней окружающих:

Оглушённый грохотами всеми,
Отрешённый от полезных дел,
Я неостроумно тратил время
И не знал того, что я хотел.
 
И вступал в бессмысленные споры,
Ну, а жизнь моя была бедна.
Я хотел иметь златые горы
И озёра, полные вина.
 
И мои желанья не сбывались,
Всех почти лишился я друзей…
И мои знакомые боялись
Связывать свою судьбу с моей…
 
По издательствам отважно тычась,
Я сдавал свои работы в срок.
С именем Глазкова много тысяч
Появилось стихотворных строк.
 
И меня признали… Что же дальше?
Люди недовольны, как и встарь.
Стали говорить: – Глазков продался:
Он теперь ремесленник, кустарь…

И, понятно, не живёт без денег:
Переводит, пишет на заказ…
Да, ремесленник, а не бездельник,
Работяга, а не лоботряс!
 
Как сапожник или токарь занят:
Где искусство, там и ремесло!..
Многие, чего хотят, не знают,
Я не увеличу их число!
 
Однако нельзя не сказать, что истинные друзья поэта продолжали его любить. Причем, трепетно. Вот знаменитые строки Бориса Слуцкого (в 2019-м и у него столетний юбилей!):

Это Коля Глазков. Это Коля,    
шумный, как перемена в школе,
тихий, как контрольная в классе,
к детской принадлежащий расе.

…Отвезли от него эшелоны,
роты маршевые отмаршировали.
Все мы – перевалили словно.
Он остался на перевале.               

Он состарился, обородател,               
свой тук-тук долдонит, как дятел,
только слышат его едва ли.
Он остался на перевале.

Кто спустился к большим успехам,
а кого – поминай как звали!
Только он никуда не съехал.
Он остался на перевале.

Он остался на перевале.
Обогнали? Нет, обогнули.
Сколько мы у него воровали,
а всего мы не утянули.

Скинемся, товарищи, что ли?
Каждый пусть по камешку выдаст!
И поставим памятник Коле.
Пусть его при жизни увидит.

А теперь пора, наконец, перейти и к владимирской странице в жизни Николая Глазкова.
В сентябре 1964 года Андрей Тарковский начал съёмки своего фильма «Андрей Рублев» и пригласил  Глазкова на роль «летающего мужика» Ефима.
Вообще, съемки этого фильма сопровождались драматическими событиями: едва не  спалили владимирский Успенский собор, сожгли корову, актера, игравшего Андрея Рублева режиссер заставил молчать 4 месяца, юный Коля Бурляев в октябрьскую стужу под проливным дождем сделал 6 дублей. Да и у Глазкова полет на воздушном шаре завершился переломом ноги. В связи с чем, он уже не смог сниматься в следующем эпизоде, задуманном сценаристами: летающий мужик, становящийся видением главного героя фильма, должен был совершить свой путь босиком по русскому снегу с крестом на Голгофу...
Приехав во Владимир, Глазков – человек общительный – познакомился с нашими земляками. В частности с известным владимирским писателем Владимиром Лазаревичем Краковским (1930-2017). Глазков – непревзойденный мастер стихотворного экспромта, даря Краковскому свою «Пятую книгу», сделал такую надпись:

На владимирской природе
Я испил напитков пуд,
И Краковскому Володе
Я дарю свой пятый труд.

Позже Краковский говорил, что это «поэтическая вольность»: не так уж много они и пили на «Владимирской природе».
Владимир Лазаревич оставил небольшое воспоминание о Николае Глазкове. Вот оно: «Как-то в Центральном Доме Литераторов в Москве ко мне подошёл высокий, сухощавый человек с немодной бородой и спросил шёпотом прямо в ухо: «Сыграем в шахматы? По рублю». Я понял, что это Николай Глазков, – мне о нём много рассказывал Андрей Вознесенский и довольно точно обрисовал его внешность. «В шахматы играть на деньги нельзя, – ответил я. – Это игра святая». Позже мы встретились с ним во время съёмок фильма А. Тарковского «Андрей Рублёв». Этот впоследствии знаменитый фильм снимался во Владимире и Боголюбове. Глазков играл там роль «летающего мужика» Отпрыгав положенное число дублей у храма Покрова на Нерли, вдруг загорелся идеей совершить плавание по Нерли, а потом по Клязьме на лодках-долблёнках, составлявших реквизит съёмочной группы. Принять участие в заплыве он предложил и мне. Я согласился, и мы с ним вместе пошли к Тарковскому – звать и его к участию в этом заплыве. Внимательно нас выслушав, Андрей Тарковский спокойно сказал: «Я не только сам не поплыву, я завтра утром издам приказ, запрещающий любому члену съёмочной группы принимать в этом участие. Долблёнки вёрткие, вода холодная, не дай бог, хоть одна лодка опрокинется и кто-то из съемочной группы простудится и сорвёт мне съёмки». Мы с Глазковым ушли, ругая себя за то, что посвятили режиссёра в свои планы».
Как-то Владимир Лазаревич процитировал мне восьмистишие Глазкова (среди изданных я его не встречал), написанное под впечатлением одного из его творческих выступлений на владимирской земле – а именно в колонии для несовершеннолетних девушек, которая находилась в ту пору в стенах древнего суздальского монастыря. Вот эти строки:

За безыдейные проделочки   
За жаркий полдень на заре
Очаровательные девочки
Заточены в монастыре.

Читают «Правду пионерскую»,    
Она им, вроде, по душе,
Но что-то есть у них не детское,
А в общем, женское уже.

Выступив перед этими девушками и пообщавшись немного, Глазков разочарованно произнёс: «Я их идеализировал. Я думал они все за разврат сидят, а оказывается среди них полно обыкновенных воровок...».
Тёплые воспоминания о Глазкове остались и у владимирской писательницы и филолога Ольги Гавриловны Ручко. В далёком 65-м она посещала занятия молодежного литобъединения под руководством В.Л. Краковского, который и пригласил её с подругой на ужин с Глазковым во владимирском ресторане. За столом Глазков постоянно шутил, каламбурил и сыпал экспромтами. Ольге Гавриловне был подарен такой:

Очаровательная Оля,
Очаровательно юна.
За Олю мы не выпьем что ли,
Чтобы она была пьяна.

Потом настала очередь её подруги, которую звали Нина:

Очаровательная Нина,
Очаровательно мила
И надо, чтобы с нами вина
Она старательно пила.

Краковский стал спорить в отношении слово «старательно», утверждать, что его надо заменить на «креплёные». Но Глазков сказал, что ему лучше знать, как и какие вина пьют советские девушки.
Также в период съемок «Андрея Рублева» с Николаем Глазковым познакомился владимирский поэт и журналист Вячеслав Юденич. Бывая в Москве Юденич частенько заходил к Глазкову на Арбат, 44, где заставал какую-нибудь знаменитость, скажем, соседа по улице Булата Окуджаву. А однажды встретил Алексея Крученых – автора бессмертного «Дыр-бур-щила». Конечно же, и Юденичу Глазков посвятил экспромт:
         
Юденич мыслит величаво,               
В нем ничего такого нет…
Не Генерал Юденич Слава,
А володимирский Поэт!..

В конце 70-х Глазков последний раз приезжал во Владимир на пару с молодым московским поэтом Николаем Дмитриевым. Под впечатлением этой владимирской поездки Николай Дмитриев (кстати, похороненный в Покрове) написал стихи памяти Николая Глазкова:

Неразлучны Глазков и апрель
В той поездке, смешной и хорошей,
И весенний Владимир оплечь
При усмешке своей скоморошьей.
 
Были родственны город и он,
И на Тракторном, в самом начале,
Я боялся за прочность колонн –
Так глазковские шутки встречали.
 
…Вы на славу потешили Русь,
Так не мало сморозить смогли вы.
Что, припомнив, опять улыбнусь
На неправдашней вашей могиле.    

В 68-м Глазков снимался у Веры Строевой в фильме «Особенный человек», посвященном Чернышевскому. У него была роль Достоевского. Рассказывают, что впечатление от игры Глазкова было ошеломляющее. Мертвенно-бледный, статичный, он как бы воплощал в себе самого Достоевского и его литературного героя одновременно. Однако партийные чиновники усмотрели в фильме какие-то аллюзии на советскую действительность (шел процесс над Синявским и Даниелем) и съемки фильма были приостановлены, а затем весь отснятый материал уничтожен.
Между тем у Глазкова продолжали выходить книги, он пишет остроумные стихи, которые сразу запоминаются:

Сияет Большая Медведица, 
Полярная светит звезда...
В России у нас гололедица —
Я думаю, что ото льда!..

Пути и дороги заснежены,
Я сам не по травке иду
И вижу, как милые женщины         
Проходят по скользкому льду.

И каждая сто двадцать пятая
На льду поскользнётся впотьмах   
И молвит, торжественно падая,
Тревожное «ох» или «ах»!..

Прохожий! Кто ты, я не спрашиваю,
По снегу и льду не беги,
А, женщину видя упавшую,
Ей на ноги встать помоги!

Можно долго рассказывать о причудах Глазкова. О его неуёмном пристрастии с каждым новым знакомым меряться силой рук, или о том, как он – мерзуля от природы ¬– себя закаливал и купался до глубокой осени, как страстно играл в шахматы, путешествовал по просторам родной страны, сочинял акростихи и просто по каждому случаю и без случая писал экспромты. И вообще любил встречи с людьми, застолья.
Николай Дмитриев не случайно написал:

Вы любили Сибирь и кино,
И застолья вам были по нраву, –
Крепко дружат стихи и вино –
Две похожих российских отравы.

От Арбата 44, до ЦДЛ (я имею в виду в первую очередь ресторан этого писательского дома) у Глазкова была протоптана тропа. В документальном фильме «Я – гений Николай Глазков» (2008) его сын вспоминает, как он спрашивал отца: «А разве ты не можешь без этих своих «шандарахнуть»? На что Глазков отвечал: «Да, мне всё равно. Я могу жить и без возлияний, но с друзьями надо же как-то общаться…» Но и в подпитии после возвращения из ЦДЛ он неизменно усаживался за письменный стол и продолжал свою работу.
Но жизнь Глазкова шла к завершению. Настоящей драмой для него стал переезд на новую квартиру. Приходилось расставаться с родным Арбатом, 44, где он прожил почти 50 лет и привыкать к новому жилищу на Аминьевском шоссе (это юго-запад столицы). «Нет, – вздыхал Глазков, – название не случайно: Аминь! Аминь прежней жизни». Теперь и ему было труднее выбраться в центр Москвы, и к нему стал иссякать поток друзей и знакомых. Глазков загрустил, располнел, стал хворать. У него развился цирроз печени, затем появился асцит (брюшная водянка).
Даже своё 60-летие в январе 79-го поэт практически не отмечал, даже выходу в свет первой книжки своих избранных стихотворений был не рад.
1 октября 1979 года Николая Ивановича не стало.
Спросите: а какова посмертная слава поэта. В 1984 году вышел его однотомничек «Автопортрет», где впервые были собраны лучшие стихи Глазкова – преимущественно ранние. Заметьте, случилось это ещё в доперестроечный период – при генсеке Черненко. Советская власть всё-таки (пусть и после смерти поэта), но успела принести ему извинения за то, что гнобила его лучшие строки всё это время. В 1989 году в издательстве «Художественная литература» вышло в свет «Избранное» Глазкова – тиражом в 50 тыс. экз. В том же году вышел в свет том воспоминаний о Глазкове. Позже – в 90-е были изданы еще 2-3 книги стихов поэта. Однако до сих пор так и не появилось добротного академического издания. Популярная серия «ЖЗЛ» также не удостоила поэта своим вниманием. Правда, Ирина Виноградова в 2008 году написала и издала объемную книгу «Всего лишь гений. Судьба Николая Глазкова», а телевидении появился документальный 40-минутный фильм «Я – гений Николай Глазков», о котором я уже говорил. 
Вы не поверите: в Москве до сих пор нет даже мемориальной доски Николаю Глазкову – не говоря уже об улице. Вот только в историко-художественном музее подмосковных Мытищи, оформили «глазковский» уголок.
Увы, чаще всего Глазкова сегодня относят к забытым поэтам.  Вот выставляет в интернете старательный реферат учащаяся гуманитарного лицея из г. Томска и пишет: «Николай Глазков – почти забытый советский поэт». Скажете: молодо-зелено. Но ей вторит на своем концерте народная актриса Алла Демидова: «…совершенно забытый поэт». Демидова идёт ещё дальше и сообщает: «В конце 90-х он написал…» И далее смело читает, стихотворение, которое Глазков написал через 20 лет после своей смерти. Конечно же, она всё перепутала и прочла стихи Бориса Чичибабина!
И напоследок. Есть у Глазкова вещица под названием «Разговор с чёртом». Сюжет традиционен: к поэту приходит рогатый и предлагает ему турне вокруг Европы. Причём, даже не за душу, а всего лишь с условием, чтобы тот остался там насовсем. Но поэт не соглашается.

…– Чувствую, что не хотите.               
А зря!.. Уехать совсем несложно...
И всё, чего здесь напечатать нельзя,
Там напечатать можно!
Напрасно вы так дорожите Москвой,
Ду-ду – и не надо обратно!..
Вы там издадите всё!
– Для кого? Для нескольких эмигрантов?
Я вас огорчу, господин чёрт:
Меня не прельщает такой почёт;
В Москве я к читателю ближе!..
Мне лучше, вдыхая Отечества дым,
В России поэтом быть рядовым,
Чем первым поэтом в Париже!


______________________________

Обнаружил в интернете целую программу мероприятий, посвященных 100-летию Глазкова, подготовленную тамбовскими почитателями его таланта.
Не смог не откликнуться:

Суп без топора не сваришь,
жизнь не сладишь без стихов.
Не тамбовский волк товарищ,
нам, а Николай Глазков!