Гвоздики в шампанском

               
МИХАИЛ БУЛИКОВ

                ГВОЗДИКИ  В  ШАМПАНСКОМ

Я часто курю у окна, и давно уже обратил внимание, на его неуклюжую шаркающую походку.  Чуть сутулая громоздкая фигура, периодически, может раз в несколько месяцев, зато потом дней десять к ряду, медленно огибает наш дом и, держась за перила крыльца, осторожно вползает, имея вполне очевидные цели, в двери находящегося внизу магазина.
Но встретились мы случайно.
Закончились очередные новогодние праздники. С больной головой и трепещущим желудком, я пил пиво, у ближайшего киоска. Оранжевое солнце подслеповато щурилось, сквозь ресницы чёрных веток, в заиндевевшем небе. Морозный воздух прочищал засорённые застольными  разговорами мозги. Тут-то, ещё более чем обычно, неуклюже переставляя длинные ноги, подошёл он. Зная, что живём в одном доме, мы слегка кивнули друг другу.
- С Новым годом, сосед! – добавил он.
- С Новым! – ответил я.
Жадно отпив половину кружки и вставив в зубы папиросу, он стал неловко рыться в карманах поношенного пальто, ища зажигалку, Я чиркнул своей, давая ему прикурить.
- Спасибо, – поблагодарил он, и протянул руку. – Дмитрий.
- Артём, – я пожал его широкую жёсткую ладонь.
Мы стояли рядом, пили  пиво, курили, но разговор не завязывался. Но когда я уже ставил опустевшую кружку в окошко ларька, Дмитрий, помявшись, застенчиво улыбаясь, произнёс знакомую с молодости кодовую фразу:
- А может, чего покрепче?
- Покрепче? – на минуту я задумался. А почему – нет? Этот человек совсем не отталкивал, и  был мне в некоторой мере даже любопытен. Спаивающийся интеллигент, впрочем, почти всегда интересен пробующим перо. – А где? У меня дома – жена и сын...
- Да, можно ко мне!  Я-то один живу!
Мы купили в нашем магазине водки, банку маринованных огурцов и поднялись к нему, на девятый этаж.
Обычная, запущенная квартира запойно пьющего холостяка. Много лет не менявшиеся, кое-где отошедшие от стен, грязные обои. Батарея пустых бутылок на кухне у окна. Несколько закопчённых кастрюль и сковорода, на подоконнике.
Однако, когда он прошёл в смежную комнату снять пиджак, сквозь дверной проём я, краем глаза, заметил стеллаж до самого потолка, пестреющий потёртыми корешками книг, и монитор компьютера, на письменном столе. Понятно, откуда у него деньги на водку. Кропает что-нибудь под “псевдонимом”,  сбросил на нужный сайт; иди в сбербанк – получи “гонорар”.
Пока я предавался этим непритязательным умозаключениям, хозяин тенью промелькнул на кухню, громыхнул чем-то, чертыхнулся, характерно звякнул посудой,  зашипела вода. Через несколько минут,  на покрытом газетой столе появились: открытая банка огурцов, два гранёных стакана,  алюминиевые вилки, тарелка с лихо нарезанным хлебом, бутылка и пачка папирос.
Он с хрустом свернул пробку, налил по трети стакана, и мы выпили за Новый год. Закурили. Помолчали. Дмитрий налил ещё по трети.               
Мы продолжали, молча курить; каждый думал о своём. Я – мелко. О том,  как бесится сейчас моя нервная жена, что давно обещал отремонтировать кран, в ванной, что хлеба купить, наверное, уже не успею. Он – ? Я перевёл взгляд, на чуть склонённую к плечу голову сотрапезника,  посмотрел на тонкие выразительные линии морщин широкого лба,  на полуприкрытые изношенные веки. А ведь почти ровесник – около сорока, дошло неожиданно.
Дмитрий словно ждал моего пристального взгляда. Он тряхнул головой и посмотрел в упор – прямо в глаза:
- Артём, ты думаешь, я всегда так жил? – спросил он тихо, разливая по стаканам водку. – Не-е, ошибаешься! Были иные времена! Были!
И он начал, не спеша рассказывать,  уже не глядя на собеседника. Создавалось впечатление, что человек привычно разговаривает сам с собой, словно артист, очередной раз репетирующий любимую роль, когда рядом никого нет. Это вызвало у меня бессознательный внутренний протест и  чувство досады. Некоторое время я слушал равнодушно и невнимательно, подперев подбородок рукой и прикрыв рот ладонью – на всякий случай. Но постепенно его отрывистые, жёсткие фразы стали западать в мой расслабленный, похмелённый разум.
- Мы познакомились восьмого сентября, когда только поступили на первый курс института, – словно откуда-то издалека, из чуждого, постороннего пространства доходил до моего сознания смысл слов Дмитрия, –  во время каких-то лабораторных занятий. Я что-то там помог ей сделать.  Потом проводил домой, до подъезда. Она была свежа, глуповато-невинно кокетлива и казалась мне очень красивой. Мы учились вместе все пять лет. Я был влюблён страстно, беспробудно и по-дурацки. Словом, она, что называется, вертела мной, как хотела. Часто – зло. Иногда – очень. Не раз бросала ради всяких пижонов. Даже замужем побывала! Однако, всегда возвращалась. Сближало, при всём, притом, нас многое. Например, – это часто встречалось, в среде советских студентов-технарей конца семидесятых, – тяга к литературе и поэзии. Можно было, по крайней мере, разговаривать на одном языке. Это отнюдь не мало. Ну и – конечно! Кто ещё, по ночам, будет делать ей курсовые, чтобы вечером пойти вместе, в кино или театр?... А?!...
Он махнул рукой, налил нам ещё, не обращая на меня внимания, залпом выпил и продолжил:
- После окончания института мы стали жить вместе. На память о бывшем муже, у неё осталась однокомнатная,  почти в центре – в Сокольниках. Работали тоже вместе, в одном НИИ. Я поступил в заочную аспирантуру. На четвёртый год совместной, казалось безоблачной жизни, когда близилась моя защита, решили пожениться. Я любил её по-прежнему,  но уже не так судорожно, и уверовал, что  она перебесилась, настрадалась и тоже, конечно не  без памяти, любит меня. Всё-таки без малого десятилетие рядом. Слишком занятый работой, диссертацией и прочей, в сущности, ерундой, за пеленой вечерней ласки и утренней нежности, ничего не замечал. Или, не хотел. Может, боялся – подсознательно... Мой мир был уже создан. Почти. Оставалось окончательно навести небосвод, развесить по местам солнце, луну и звёзды.
 “ А ведь он ещё и поэт. Наверно и стихи этой стерве посвящал”, –    почему-то раздражаясь, подумал я.
- За три с лишним года преданной службы государству, у меня накопилась куча отгулов, два отпуска, и, после весьма успешной защиты, я подрядился на сплав, дабы заработать денег на свадьбу и, ха, на “медовый месяц”. Она хотела на юг, в Крым. Как же, как же: Айвазовский, Коктебель, Волошин...               
Дмитрий нервно рассмеялся и снова налил. Теперь – только себе. Его грустные бледно-серые глаза смотрели мимо меня, словно пристально разглядывая что-то, в покачивающихся слоях табачного дыма. Он, даже, не обратил внимания, когда я поднялся и приоткрыл балконную дверь. Сзади послышался глухой стук пустого стакана о стол и продолжение монолога. Видимо, этот человек, постоянно перебирающий в памяти свои неисчезающие воспоминания, вконец ими измученный, должен был высказать всё это вслух любому живому существу, неважно кому, но лучше малознакомому, первому встречному.
- Я вернулся со сплава немного раньше, чем собирался. На несколько дней. Не позвонил с вокзала, осёл. Хотел сделать сюрприз. Купил её любимые красные гвоздики, полусухое шампанское... Открыл дверь своим ключом, вошёл, почти бесшумно... Хочешь сделать женщине сюрприз – будь готов ко всему... Ха-ха-ха! Но ведь день только перевалил за половину... – я уже не обращал внимания, как жадно он пьёт. – То, что я увидел... Да, ничего я не видел! Почти сразу ослеп, от чрезмерно резкой, нестерпимо болезненной белизны переплетенных на полу нескольких голых, блестящих от пота тел.
Дальше помню плохо. Перед глазами только кровавые пятна гвоздик, на ступеньках, шипящие в грязной пене, среди зелёных осколков.
Речь Дмитрия изменилась. Началась сбивчивая иступлённая скороговорка, при этом ещё и донельзя насыщенная изысканными и старомодными оборотами.
- Августовское солнце, словно издеваясь, прыгало за мной, пушистой белкой перелетая с ветки на ветку уже рыжеющих деревьев. Нет, не то! Бред, бред...
Мы шли с ней, держась за руки, вдоль железнодорожной насыпи, где-то в Кусково, после очередного примирения. Нет, постой, это когда она с мужем развелась! Мартовский, прозрачно-ручейный воздух... Вкрадчиво хрустящие чёрные кружева обветренного снега под ногами. Как же я в тот день любил её...
Не помню, многое не помню. Кровавая пена гвоздик, на лестнице. Кусты боярышника, бордовыми каплями спелых ягод забрызгавшие серый бетонный забор. Мокрые, затоптанные кленовые листья, на потрескавшемся чёрном асфальте. Осень, кажется осень. Я, шаркая ногами и постоянно обо что-то спотыкаясь, упрямо иду домой...
... была тогда весна, май. Рассвет ещё робел, в полумраке комнаты. У щеки нежная кожа обнажённого девичьего плеча. Лёгкое дыхание припухших, от ночных поцелуев, приоткрытых губ. Чуть подрагивающие, от быстрых снов ресницы. Лохматая ветка белой сирени, в трёхлитровой банке, на подоконнике. Пытающаяся улететь сквозь щель полуоткрытой рамы занавеска.
Он стиснул голову руками так, что побелели костяшки пальцев.
- Ты знаешь, как гибнут миры?! Как рушатся стены Мироздания?! Видел ты, в паутине чёрных трещин небосвод?! И сквозь самую широкую, самую чёрную,  хлещет в лицо толстыми мокрыми хлопьями мерзкого вонючего снега! Бьёт в рожу нечистотами Вселенной!!
Через некоторое время его дыхание успокоилось. Он покурил, жестоко раздавил окурок в пепельнице и добавил, как бы нехотя: - Зима. Мерзкая слякотная московская зима. Понимаешь, я только зимой, вот в эту свою старую квартиру попал. След мой, на рыжей снежной каше, был похож на след от сломанных лыж.
Внезапно Дмитрий резко поднялся, пошатнулся, но вовремя схватился своей огромной ручищей за дверной косяк. Медленно вышел на кухню, хлопнула дверца холодильника, и на газете появилась ещё одна, правда, початая бутылка водки.
- Может  пригодится на утро? – я попытался деликатно остановить его.
- Будет утро – будет водка! – отрезал хозяин квартиры. – Вот, на сплаве разгружали мы иногда баржи с мукой. Этакая, знаешь, шабашка, на шабашке. За это платили сразу. Но натурой: тушёнка и водка. Иначе, водки там не достанешь – “сухой закон”. Вообще-то, работа адова. Особенно тяжко даются последние ряды мешков. Уже вылезшее на борт, огненно-жёлтое ослепляющее солнце жжёт нестерпимо. Раскачивающийся на стропах грубый поддон  старательно бьёт по ногам, ненавистный мешок скользит, вырывается из онемевших ободранных пальцев. После бессонной ночи и непрерывной двенадцатичасовой работы, и ты и твой напарник на пределе, на грани нервного срыва. Бессознательное раздражение друг на друга готово выплеснуться наружу. Шизофрения.
Зато потом, под расслабленным после душа усталым телом ощущаешь тёплый металл палубы, на корме буксира, неспешно ползущего по Вишере – есть такая речка, на севере Урала. Полная армейская кружка водки. Мимо – крутой берег с переплетёнными стволами  сосен. А может елей. Не суть важно... И хорошо... И мечты, фантазии. О возвращении в Москву, о встрече с любимой женщиной... О южном море. Сугдея. Генуэзская крепость... Кто мечтал – тот поймёт... И голубое, совершенно целое, высокое, как у Толстого, небо... К чему это, я? ... А, да, водка, утро...
Глаза его опять стали отсутствующими. Зрачки сузились, казалось даже, побледнели, словно взгляд устремился внутрь черепа. Краткое оживление иссякло. После некоторой паузы, Дмитрий, будто через силу выдавливая непослушные фразы, закончил свой рассказ:
- Я очнулся на этом вот балконе, когда перила одной из острых зазубрин впились мне в руку.  И в тот момент, в мою ополоумевшую голову пришла странная мысль. Убить тело можно. Легко можно. Только прыгни. Ну, а как, действительно, душа бессмертна? Нужно убить душу!  Тело, чёрт с ним, и само как-нибудь дойдёт. Но если убить душу невозможно, может споить её проклятую, пусть всё забудет, на хрен!.. Вот я и нашёл способ, – добавил он, криво усмехаясь и выливая остатки водки, себе в стакан.
Когда я выбрался на свежий воздух, из прокуренной квартиры этого, не так уж и давно, сильного и отнюдь не глупого  человека, предварительно уложив его безвольно поникшее тело на продавленный диван, и посмотрел в тёмно-синее морозное небо, мне подумалось: “Как, однако, хрупка Вселенная, построенная только на любви и, что вряд ли, при всём старании, за одну, даже очень долгую, жизнь можно споить душу, принадлежащую вечности”.
Но, почему-то, подспудно присутствовало назойливое неприятное ощущение некой ирреальности произошедшего, или это исподволь свербила паскудная завистливая мыслишка, что я присутствовал, на энный раз уже разыгранной театральной инсценировке.
Зябко передёрнув лопатками и привычно сложив за спиной маленькие крылышки, всячески чертыхаясь, на свою истеричную жену и лоботряса сына, я обречённо поплёлся в булочную.
11.01.2002