Неочевидное - вероятное городская мистерия-фарс

          
  МИХАИЛ БУЛИКОВ

                НЕОЧЕВИДНОЕ - ВЕРОЯТНОЕ
                городская мистерия-фарс
            
ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

                “Мало какому, даже самому рассудочному человеку, не случалось порой со смутным волнением почти уверовать в сверхъестественное...”
Э. По
               


                1

Нет, и на этот раз, он не совсем утонул, не захлебнулся – его  утомлённая плоть  снова покорно плавилась, в стоячем густом киселе океана протоплазмы. И так из ночи в ночь - перед пробуждением. Из сна в  сон, из яви в явь. Из жизни в жизнь.
Запах болотного тления он опять  ощутил сразу, как только тяжёлые бархатные складки век впустили туман серого рассвета, в измученные ускользающим кошмаром глаза. Кокон одеяла туго пеленал, уже требующее пространства и времени, становящееся всё более упругим тело.
-- Ну и какого цвета  солнышко в этом мире взойдёт? – наспех одевая мысль в  сюртук скепсиса, тоскливо прошептал он вслух, возможно лишь для того, чтобы услышать свой голос. – Жёлтое, белое, красное? Может синее? А лучше  -- цвета морской волны! - он криво усмехнулся, выпутался из одеяла и босиком, обнажённый, подошёл  к не  зашторенному с прошлой яви окну. Никакого солнца на плотно-сизом ватине неба, придавившего ближайшие коробки многоэтажек, не наблюдалось. Лишь белёсая клякса,   в нижнем левом углу оконного проёма.
-- Что и следовало доказать, -- удовлетворённо пробурчал, очередной раз пробудившийся, Иннокентий  Волох. -- Стоячее болото этой вселенной совершенно заплесневело.
И он обречённо почапал в туалет. С каким-то злобным  удовольствием помочился и со зверской гримасой спустил воду из бочка. Вдруг, внезапно переменившись в лице, мечтательно пронастальгировал вслух:
-- Вот так и это болото бы! А ведь были времена -- перестройка, реформация -- росла, ядрёныч, энтропия народная! Заснул при научном коммунизме, проснулся --  демократия! Какие мужики куролесили в мире бушующем, то розовой водой  страну напоят, то в парламент пальнут из танка. А теперь что? Изо дня  в день -- рассвет, похмелка, обед и телевизор, будь он неладен! Стабильность гребная! Нет, надо вам, мои дорогие земляки-земляне, снова как-то встряхнуться! Вот бы пришельцы что-нибудь непонятное летающее подбросили, или  мессия по местам боевой славы поводил, годков, этак,  триста-четыреста. Да, скучно жить  без Апокалипсиса! -- Иннокентий вдохновенно поскрёб затылок. -- Мессия -- не мессия, а не запузырить ли  в паутину всемирную некую каверзную идейку! Такую -- из vino  veritas -- чтоб похмеляться замучились.

Иннокентий Евгеньевич Волох, бывший советский научный сотрудник, философ самоучка, после в меру неудачных занятий  коммерцией, в конце ХХ столетия преобразился в репортёра одной из районных газетёнок, расплодившихся  в столице, во времена расцвета гласности. С окончанием либерально-анархических экспериментов, возрождения преемственности властного перпендикуляра, а тем самым минимизации пиара, как основного финансового источника этих “СМИ”, подавляющая их масса беззвучно испарилась. Однако, в числе немногих уцелевших остался ярко пожелтевший еженедельник Волоха, переименованный из окружного названия в “Скрытую камеру”.
Вот только, амбициозная натура Иннокентия Евгеньевича не могла удовлетворится прозябанием в подвалах, хотя и востребованной определённым сортом скучающих обывателей, но второсортной газетёнкой, презрительно называемой пишущей братией “Скамейкой у подъезда”.  То ли шум воды в унитазе так подействовал на его воображение, то ли лопнул перезревший прыщ ущемлённого тщеславия; ну нельзя же на седьмом десятке лет откликаться коллегам на Кешу и подписываться псевдонимом Скромнорох, но сегодня возбужденное самолюбие Волоха, с пламенным революционным энтузиазмом вырвалось из подполья.
 Он двигался порывисто, постоянно бубнил под нос какую-то невообразимую абракадабру, состоящую из смеси проклятий и лозунговых слоганов, чертыхался и нервически похохатывал. Возможно, последней щепотью стала ложка опостылевшего растворимого кофе, пронесённая мимо чашки, но именно в этот момент, упомянутый чёрт собачий воспарил над кухонным столом, пред самые распахнутые очи остолбенело зачарованного незадачливого  заклинателя.
Рогатый быстро побрал рассыпанный кофе вместе с почти полной банкой, осмотрелся в тесном пространстве, и с неизбежностью нашёл проницательным взглядом раздумчивых ласковых глаз приобретшую оттенок морской пучины физию  Иннокентия. Обречённо вздохнув прошептал:
-- Не самый лучший вариант... Но и тебя поберём, раз просил... За неимением шоумена и этот писака сойдёт!
Одновременно с тем, как тело Волоха растворялось в воздухе, потусторонний гость обретал его облик, кое-как выправляя допущенные природой небрежности. Процесс побрания нечистой силой бывшего советского научного сотрудника, а ныне газетчика, был закончен в мгновение ока. То есть доморощенный философ и убеждённый материалист,  не то что зажмуриться, но и глазом не успел моргнуть.
-- Ну, теперь и запузырить идейку, непохмеляемую, в самый кайф! Потанцуем! -- вкрадчивым Кешиным голосом проворковало новообразованное демоническое существо, вальяжной походкой вышло в прихожую, усмехнувшись, смахнуло с полки шляпу, слетевшую, как по волшебству, точно на его голову, и тихо притворив входную дверь, насвистывая “интернационал”, стало, не спеша,  спускаться по лестнице.

Утренний февральский приземистый ветерок мгновенно ожог утомлённую почти недельной комнатной духотой кожу напряжённого лица. До заветной палатки,  круглосуточно торгующей пивом, было несколько сотен метров: обойти многоэтажку,  и ещё десятка три -- четыре шагов вдоль парапета, до автобусной остановки. Именно эти последние шаги по открытому пространству были самыми тяжёлыми и опасными. Сложнее всего было обойти широченную лужу, маслянисто поблескивающую посреди тротуара фонарным светом. Однако, не выпить сейчас, после десятидневного запоя, пару литров крепкого пива, было категорически невозможно.
Наконец, он добрался до окошка палатки и костяшками пальцев осторожно постучал, в пластиковую заставку “Открыто”. Через несколько минут, она с недовольным скрежетом отъехала в сторону.
-- Есть? -- не вглядываясь в лицо сонной продавщицы, выдавил хриплый звук Борис Васильевич.
-- Есть... -- вслед за протяжным зевком последовал равнодушный отклик. Все сменные палаточницы знали этот сдавленный голос.
Зернов просунул в глубину окошка скомканные купюры и вытащил назад один за другим два полуторалитровых баллона. Один засунул в пакет, второму тут же свернул пробку  и стал жадно пить прямо из горлышка. Не обратил внимание на сдачу. Потом обошёл палатку и тяжело опустился на скамейку автобусной остановки.
-- Ну и слава тебе, Господи! -- тихо прошептал Зернов. -- С воскрешением, Борис Васильевич! Ангел хранитель, спасибо тебе! -- он медленно перекрестился и обозначил поклон. Снова приложился к горлышку баллона, завинтил крышку, убрал в пакет и достал из сплющенной пачки плоскую папиросу. Кое-как расправив её, закурил. Нехотя, словно раздумывая над надоевшей осознанностью необходимости, светлело небо.

Бывший профессиональный футболист, поигравший в нескольких клубах второго дивизиона, получивший от своей фанатичной преданности любимому виду спорта, вместо славы и достатка, тяжелейшую травму коленного сустава, превратившую его из задиристого хохмача в задумчивого инвалида, Борис Зернов давно не роптал на судьбу. Благо, с детства, ему была дарована способность, мыслить логично и независимо, даже несколько философично, а также затейливо излагать эти мысли на бумаге, и с помощью своих бывших приятелей, причастных к футболу, ныне ставших физкультчиновниками, он получил возможность кропать небольшие статейки о спорте, для заштатных изданий. Небольшой приработок с пенсией, не Бог весть что, но, впрочем, при известной экономии на хлебе насущном, этого вполне доставало на редкие, однако далёкие “выходы”. Этим утром Борис Васильевич собирался вернуться из очередного такого “выхода” в скучную, неприглядную, но покойную реальность своего задумчивого бытия.
Он попытался стряхнуть с колена осыпавшийся пепел.  Неуклюже размазал его по штанине, с опаской посмотрел на пепельное небо и хотел уже подняться со скамейки, чтобы отправиться в свою малогабаритную нору, но в этот момент миниатюрная летающая тарелка, словно обычная маршрутка, подлетела к автобусной остановке, и прямо перед ним распахнулась дверь входного, как он понял, шлюза.
“Ни фига себе, попил пивка, -- не очень удивившись, подумал Борис Васильевич. -- А какова, любопытно, была белая горячка у древних людей?”
Тем временем, из энлеошного шлюза выплыли два гуманоида, пряча за спиной сложенные крылья, взяли Зернова под руки и осторожно внесли, в свой диковинный аппарат. Достоверность произошедшего ничем не подтверждается, ввиду частичной амнезии у ночной продавщицы, обнаруженной сменщицей, в глубоком обмороке.

Борис Васильевич очнулся дома, на своей постели, совершенно трезвый. За окном начинало сереть небо, настенные электронные часы показывали без минуты шесть, то есть, то самое время, когда он, давеча, очнувшись от мутного пьяного забвения, спустил тощие больные ноги с кровати, и героическим усилием воли заставил себя натянуть штаны и остальную спецодежду для вылазки на планету Земля. Нет, в отличие от палаточницы, амнезии у Зернова не было; он прекрасно помнил произошедшее далее, правда, лишь до той минуты, когда два, похожие на ангелов, неземных существа запихнули его бренное тело в летающую тарелку.
Но поверить в истинность этого Борис Васильевич не мог, да и не старался. Логичней всего было отнестись к этому невозможному происшествию, как к посланному Вакхом сновидению. Зернов протянул руку и включил радиоприёмник. Когда, отзвучал гимн, и диктор напомнил страждущим дату и день недели, в мозгу Бориса Васильевича неожиданно что-то щёлкнуло, кликнуло и замкнуло. Именно этот день и час объявляли, когда он собирался пойти за пивом.
“То есть, я, как бы, никуда не ходил? -- что-то холодное оторвалось от грудины и провалилось в живот Зернова. -- Но, позвольте!...” -- кто и что ему должен был позволить Борис Васильевич не знал, но в том, что поход за пивом реально состоялся, был непоколебимо убеждён.
И как объяснить, словно по мановение ока, исчезнувшую тошноту, озноб, ломоту в суставах и головную боль? И своё непонятное возвращение в постель, да ещё и как бы, на час назад. Слишком уж ярко помнил Зернов, и своё поганое самочувствие, и сборы, и мучительный поход до палатки. Как сворачивал пробку с баллона, острый привкус холодного пива, обжегшего иссушённые дёсны. Даже забытую мелочь на сдачу припомнил. Мерзко, ох как мерзопакостно ему было тогда.
А теперь он ощущал себя будто заново рожденным. Давно забытая свежесть тела, наполняемого с трудом сдерживаемым упругим желанием что-нибудь сделать, лёгкий мандраж -- такие ощущения он испытывал лишь в далёком прошлом, перед выходом на футбольное поле.
Надо сказать, что к пятидесяти годам Борис Васильевич окончательно сформировался, как прагматичный скептик, циничный острослов и несбиваемый логик, с блестящей, оставшейся от спортивного прошлого, реакцией ума, который, за годы вынужденного домоседства, оснастил память многообразными знаниями из всемирного культурного наследия. И сейчас, он, успокоив волевым усилием суету воображения, попытался применить эти свои качества, дабы без лишних эмоций осмыслить неординарное явление. А  с силой воли у бывшего центрфорварда всё было в порядке.
“Если за физическое здоровье приходится расплачиваться здоровьем рассудка, то... Нет, сумасшествие тут ни причём! “Не дай мне Бог сойти с ума! Уж лучше посох и сума”. А если хорошо подумать, то: “Есть многое на свете, друг Горацио...” Мечтал же ты, Зерно, о чуде выздоровления, даже Богу молился, как умел! Как бы то ни было, а это дело надо перекурить!”

Он поднялся с постели. От непривычной резкости движений, чуть не потерял равновесие, замер, покачал головой, усмехнулся, расправил плечи и бодрой походкой вышел в коридорчик за папиросами. Закурив, продолжил анализ ситуации.
“Ну, допустим, чудо свершилось. Я не сплю, и не сошёл с ума. Это плюс. А то, что всё ещё не могу поверить в свершившееся чудо, потому как это не укладывается в мои представления о свойствах привычного пространственно-временного континуума -- это минус. Но раз я сомневаюсь, значит, допускаю возможность. Чудо -- есть наглядное проявление Божьего промысла!
А, собственно, какие у меня есть основания для сомнений в истинности этого промысла? Вбиваемый, вколачиваемый с самого детства псевдонаучный бред постулатов Марксистко-Ленинской концепции материализма? Примитивная атеистическая пропаганда, основанная на гипотезах Дарвина, Геккеля, Вернадского и прочих умников, уже опровергаемых последними научными исследованиями? Чеховский универсальный довод: “Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!”?
Но, скорее всего --то страх, что если Бог всё-таки есть и всё видит, то воздастся нам за дела наши грешные  -- мало не покажется, а сил на действенное покаяние осталось, ох, как мало. Вдруг, и правда, вечная жизнь души, после смерти телесной оболочки, не религиозная фантазия, и ждёт там и гиена огненная и ужас кромешный? Пусть вероятность этого даже такая, как вероятность случайного самозарождения жизни  --
 всё-таки жутко. О, Боже, помилуй меня грешного!” -- он глубоко затянулся, переложил папиросу в левую руку и перекрестился.
“Ну вот, Боже и дал тебе новых сил! Дерзай, осознавшая свою паскудную природу сволочь!
Но нет -- не страх главная причина томления моего духа. Стыд! Стыд не за дела и поступки; ничего  и впрямь ужасного я, кажется, не совершил, а стыд за то, что мог бы сделать хорошего, но так и не сделал, из-за слабоволия, лености, легкомыслия, и, скорее всего, уже не смогу никогда сделать. И самый жгучий мой стыд за мысли: пусть случайные, но гадкие, гневные, пошлые, кощунственные мыслишки, недостойные подобия божьего. Если эти подлые мысли, утаённые от людей, известны Всевышнему, обречён я вечно гореть от стыда, на любых небесах! Господи, прости душу грешную!”
Вдруг Зернов расхохотался. Он не смеялся вслух очень давно, и  эта попытка вышла какой-то натужной, а хохот каркающим. Презрительная усмешка исказила его лицо.
“Смеяться, даже, разучился, ты, Зерно! А, вот, Всевышний, на небе, так ухохатывается, над тобой и твоими философствованиями! А почему именно Бог, а не Сатана? Может это он искушает так? Разум твой искушает? О, слышали бы мысли эти твои собутыльники! А паче -- Петрович!”
Роман Петрович Загубин -- последний тренер Зернова -- ныне один из околоспортивных деятелей, много сделавший для инвалида. Но о нём слово чуть позже.

Чёрт, а точнее, нечто очень похожее на нечистого, в облике Иннокентия Волоха (для удобства, будем впредь именовать это новообразованное существо просто Кешей, или Волохом) направился, было, в редакционный офис своей жёлтозадой газетёнки. Но на полпути к своему автомобилю, приостановился, осенённый новой шустрой идейкой.
Идейка была, что надо; гаденькая и беспроигрышная. Зачем чёрту интернет и тем более какая-то затрапезная газетка.
“Что ныне властвует над извилиной обывателя! Телевидение! Вот, что надо! -- чертовски быстро соображал Кеша. -- А как туда влезть? Да очень просто -- через спортивный канал -- не подозрительно и престижно. Аудитория! Нужные корочки  -- дело техники! А сплетни о «звёздах» -- всегда востребованы! А уж потом! Каналы связуют морские пути, телеканалы -- политические течения!”

                2

Конечно же, у Кеши Волоха всё получилось. Он начал с маленькой спортивной заставки, но за короткое время, его едкая, саркастическая манера интерпретации и импровизации, была замечена и востребована определённого сорта  длиннорукими силами. Оставалось только оказаться в нужное время в нужной бане. А уж пар чертям, что морской бриз яхтсмену.
И вот, весьма скоро – не прошло и полугода, как на одном, правда пока, дециметровом канале  появилась его первая авторская программа “Инспирация”. Так себе программка: морализаторский дидактизм, с многозначительными намёками на национальные и религиозные корни непотребной русской действительности. Но весь цимус был в ответах ведущего на “интерактивные”, как уж водится, -- “совершенно спонтанные”, вопросы аудитории. Ответы парадоксальные, эффектные, якобы, давно уже созревшие у думающих продвинутых людей. Ну, а кто таковым себя не считает? А эксклюзивы, довольные властью, -- это не только в России диковинная редкость. Чертовски действенная классическая разводка – сыграв на чувствах униженного обывателя, его благих намерениях, ущемлённом достоинстве, в коктейль из смеси бесспорных банальных истин, добавить всего каплю искупительного дёгтя гнева праведного.

В тот день, когда вышла Кешина очередная передача,  Борис Васильевич Зернов, включив телевизор, подумал, что опять узрел чудо. Листая каналы, в ожидании футбольной трансляции, он случайно наткнулся на знакомую физиономию пройдохи Кеши, когда-то прозванного в их дворе Жулио, за сходство с героем повести Носова “Незнайка на Луне”; хитрожопость и тараканью шустрость, -- этого хмыря болотного, которого дети старались в своих играх спровадить в другую команду. И вот, этот самый хмырь на телевидении и что-то т-там вещает!?
Борис чуть не поперхнулся кофе; спиртного он не употреблял, с того самого знаменательного февральского утра. Прокашлявшись, Зернов прислушался к тому, что  это там, с самозабвенной убеждённостью, вещал телезрителям сморчок Жулио.
А речь Волоха набирала, уже ставший привычным, пафос:
-- Если мы достаточно продвинуты в имангативном познании и, отрешившись от пропагандистских здравиц властей, в состоянии созерцать не отдельные факты, а целостную панораму нашего бытия за последние годы, то мы с поразительной ясностью увидим, как трагически неудержимо катилась наша страна, и продолжает катиться, навстречу неминуемой катастрофе!”
В этот момент Зернов  пожал плечами.
“Причём здесь путаник Штейнер, с его антропософией?” -- начал он изумляться. Но отложил пульт в сторону, ожидая продолжения.
-- Меня спрашивают – что делать?  -- Волох поощрительно ухмыльнулся. -- На другой исконно русский вопрос, я так понимаю, не глупые зрители, ответ уже имеют! Да, разумеется, Вы правы, приз в студию! Безусловно, виновата, скажу без преувеличения, вся наша тысячелетняя великорусская рабская жизнь. Ни в одной европейской стране не было такого скотского отношения власти к своему народу! Не было такого мракобесия и темноты, где даже Церковь поощряла лень и отвергала передовые идеи, -- Волох многозначительно помолчал, выдержал точно высчитанную паузу, приосанился и продолжил менторским тоном. -- Минуту терпения, и я отвечу на ваш вопрос! Россия – пока вздорный ребёнок! Во времена Карла Великого никакой Руси ещё не существовало! Германцы были великими племенами ещё тогда, когда о славянах слыхом  не слыхивали! Нам бы поучиться у них уму-разуму!
Западное Христианство пережило Великую Реформацию. Культурный расцвет Европы – ренессанс сопровождался величайшей религиозной революцией, за правду, совесть и справедливость. Протестантизм изменил сознание европейцев. Предельная простота обряда, упразднение роли Церкви, чистота нравов и трудолюбие отличали жизнь народов, особенно германских. Нравственность, трудолюбие и достаток были утверждены, как взаимозависимые черты богопослушания и богоизбранности. Богат - значит, избран Господом... Богатый – значит достойный по морали,  перед лицом Бога,  - Кешины глазки заблестели.
-- А что у нас? Какие основные черты определяют русский дух? Это и комплекс национальной неполноценности великороссов  и страстное желание стать над своим народом.  Мечта угнетённого – стать угнетателем, дабы утвердить свою самость и делом выказать презрение к таким, как он сам, ничтожным людишкам.  Все мы знаем о зверствах надзирателей ГУЛАГА. И русский садомазохизм, и национальная дуалистическая рефлексия, и мораль, поощряющая воровство. Рабская психология стала, ещё с позапрошлого века, притчей во языцех, после откровений маркиза Де Кюстина, заметьте, лица незаинтересованного и непредвзятого, о его впечатлениях о путешествии, в  николаевскую казарменную Россию.
Зернов витиевато изложил своё отношение к услышанному, плюнул и выключил телевизор. Футбол смотреть ему расхотелось. Зато очень захотелось выпить.

Ну и что спрашивается, я хочу поведать, излагая эту невероятную, не лучшего вкуса, мистическую чепуху. Наверно, умник решил отыскать нечто новое в борьбе светлых и тёмных сил? И лучше выдумать не мог? Очередное столкновение добра со злом, в котором, по законам жанра, и на этот раз, добро побеждает. Если бы всё было так просто. Подумаешь, удивил: в одного щелкопера вселился бес, во второго... А, между тем, слышал ли кто-нибудь о том, чтобы ангелы вселялись в человека, тем более в футболиста? Может, медангелы с неопознанного летающего вытрезвителя просто вправили спивающемуся хорошему мужику мозги? Где ж взять-то столько ангелов? Да и бесов на всех щелкоперов надо поискать по всем преисподням соседних мирозданий.
Так к чему весь этот трёп? Да, от скуки! Просто – за что купил, за то продаю, как говорится. А излагаю я эту историю со слов того самого Бориса Васильевича, с которым случайно познакомился, между прочим, именно в тот день, когда он, в растрёпанных чувствах, после телешоу Волоха, решил слегка расслабить сжатую пружину трезвости. С тех пор, жившие в одном квартале, мы с ним частенько встречались за стаканчиком, другим, -- для душевного холостятского разговора. Так что, мне хорошо известно совершенно неожиданное продолжение фантастической истории Бориса Зернова и Кеши Волоха.
После общения с ангелами, чудесного, не только отрезвления, но полного оздоровления, Борис Васильевич обнаружил в своих глубинах подсознательного – искренне верующего человека. Он не только приостановил злоупотребление спиртными напитками, он ещё и в церковь стал похаживать. Появилась потребность в чтении христианской литературы, не только Библии, но и проповедей, патериков и исторических трудов. Научился правильно молиться, даже поститься попробовал, но решил, что  это уже слишком, и для соблюдения этикета пред Господом достаточно искренней смиренной трезвости.
 Но подлый  бес, уютно устроившийся в личности Волоха, спутал все благие намерения Бориса Васильевича. Наверно, некоторые людские организмы, весьма удобны для всяческой потусторонней нечисти.
Однако морально-волевые качества бывшего футболиста были воспитаны в старых традициях советских спортшкол, и поэтому прежних недельных “выходов” он уже себе не позволял. Так – лёгкие прогулки; не засохнуть дабы.
А Кешино телешоу становилось всё популярней и почковалось, словно детективные сериалы, метастазировало по всему телеорганизму, меняло каналы и форматы, получало лучшее эфирное время. Если мы сейчас не можем вспомнить модного телеведущего Иннокентия Волоха, то лишь потому, что бес многолик и имя ему легион. Пророков, в своём отечестве почти нет, а этих... Всех не упомнишь. Нужна очень масштабная пакость, чтобы в мавзолее полежать.
Почему Борис Зернов решил ввязаться в эту, казалось, безнадёжную схватку с новоиспечённым электоральным кумиром и оформителем мыслей и дум постсоветских язычников. Не думаю, что главную роль сыграло самолюбие Бориса Васильевича; мол, этот прыщ, замухрышка из соседнего подъезда, с которым на одном поле и пописать западло,  на вершине успеха – его чуть ли не за нового еврейского пророка держат. А я, потративший лучшие годы на борьбу с болезнями, самовоспитание и самообразование, обретший  веру в Бога, через страдания и чудо выздоровления, -- в глубокой заднице. Не таков был Зернов, по крайней мере, тот Зернов, с которым я общался.
Конечно, это была натура чрезвычайно ранимая и обидчивая.  Однако, просуществовав на нашей чудной планетке полвека, Борис Васильевич научился великолепно скрывать свои  эмоции не только от ближних, но и от себя самого. Скорее всего, был спонтанный взрыв протеста задетого за живое, оскорблённого в своих  искренних лучших чувствах, по-видимому, истинно уверовавшего, то есть, человека, выстрадавшего веру и надежду на некий смысл бытия. Естественно, задетое чувство справедливости и доля гордыни имели место, однако решающим фактором, явилось, вряд ли случайное, столкновение бывших знакомцев, на презентации какого-то околоспортивного журнала, которую выздоровевший Зернов решил посетить.
Он так и не признался, но я подозреваю, что попёрся наш, не терпевший подобные сборища затворник туда, именно узнав, что одним из почётных гостей тусовки будет вездесущий тивигуру.
Напрочь забытого бывшего футболиста, разумеется, никто бы на это мероприятие не позвал, но Зернов, без труда, добыл пригласительный билет у своего покровителя Романа Загубина, одного из учредителей нового проекта.
Борис потом божился, что тогда, на фуршете, был почти трезв, но я, не заподозрив его в намеренном криводушии, счёл, что это иллюзия его возбуждённого разума, искренний самообман, -- а то, как же объяснить, что нормальный человек, в  трезвом, даже в почти трезвом рассудке, выскакивает на середину банкетного зала и призывает уже изрядно расслабленную журналистскую братию, изгнать бесовщину в лице Кешки Жулио, из своих зачарованных мозгов. Что уж там замкнуло в его собственных мозгах, дело психоаналитиков или священников, но очнулся наш бесоборец ночью, в одиночестве, на скамейке у своего парадного, с хорошей, сочной сливой, под левым глазом. Я думаю, он ещё легко отделался.
Зернов, правда, клялся, что сначала пытался просто поговорить с Кешей, а тот расхохотался ему в лицо, но я так и остался бы в полной убёждённости своей версией произошедшего, после невнятных объяснений Бориса, если бы  впоследствии не выслушал рассказ очевидца чудовищной сцены -- Романа Петровича Загубина.

Зернов тогда, и впрямь, был незаметно пьян, и, действительно пытался завязать разговор с Волохом. Вот только руки, протянутой ему Волохом, уж слишком нарочито не заметил, и приветствие его прозвучало отнюдь не доброжелательно.
-- Привет, пень трухлявый! И сейчас мозги людям засераешь, как в детстве, когда конфетку у соседа выманивал? -- с вызовом произнёс он, подойдя вплотную к Волоху, назидательно что-то втолковывающему стопившимся вокруг него журналистам. Такой привет, пожалуй, несколько экстравагантен, даже для нашей, ко всему привычной, прессы. За что и получил в глаз от подвыпивших приятелей телеведущего.
Я не расписываю картину далее произошедшего, во всех красочных пикантных подробностях -- смотрите отечественные сериалы – так как делаю эти записи не для взыскательной публики, а, главным образом, для себя пытливого. Тем более, что скромные мои литературные способности, не позволяют мне вынести это, прости Господи, творчество, на суд широкой аудитории. Однако,  самому,  почему-то, очень хочется разобраться, а в чём причина этой бури в стакане, которая, мне – человеку,  никогда не относящемуся серьёзно ко всей чепухе с ангелами и чертями, казалась одним из проявлений шизофрении нового времени. Это, может, в Нью-Йорках бессмертные,  в обнимку с демонами, толпами болтаются по номерным авенюкам, а у нас последние домовые, наверняка, были репрессированы ещё в 30-е.
Тем не менее, допустим, -- говорю я,  -- допустим: господа скептики и реалисты, -- с вами, да впрочем, так же, как и со мной, можно говорить так и только так. О, конечно: советское воспитание и образ мыслей, -- извинительно, -- невозможно же, так вот – сразу, от веры в Дарвина, Маркса и НЛО, перейти к мистике нормальной, человеческой. Так допустим, всё же, что Бог есть, и человек его скромное подобие.
Но не как треугольник – треугольнику, то есть лишь, как образ материально-плотский, а, главным и важнейшим проявлением подобия, -- тварь душевная, пронизанная духом святым, божественным, ипостасью Его. А что в этом плохого? Это я насчёт, такой, набившей оскомину, порядочности атеистов. Зернов особенно возмущался именно этими словами Волоха. Вообще-то, правильно возмущался; знаем мы их порядочность  --  едали.
Так, вернёмся к теме. Человек – есть некое светлое подобие. Однако, тогда, ведя оскорбительный для Бога образ жизни и мыслей, он тем самым вредит Всевышнему Творцу. И не только, как вандал, глумящийся над произведением гения, но, главным образом, как варвар, ранящий божью ипостась. Что ж он хочет получить? Не пряник же, словно нашалившее неразумное дите.
Вот и наказывает, учит Создатель нас. Словом, каждому – по делам его. И не удивительно, что к вере чаще приходят люди страдающие телесно и, особенно, духовно!
Если с рождения не дан дар веры, что ж делать – пострадать придётся! Главное, с умом, с толком помучиться. А то – и муки впустую и жизнь впустую – какие бы шедевры и свершения не были созданы твоими атеистическими серыми клеточками и ”золотыми” руками. Ведь, как сказал какой-то поэт, “Всё давно в мирозданьи рассказано...”
Ну а Сатана? Что такое Дьявол? Искуситель, обольститель – всего и только! А не какое-то там абсолютное зло - это он себе напридумывал, для имиджу! А вот твари сущей важно, чтобы бес гордыни её слабую душу не одолел. А гордыня побеждается истинным чувством любви. И довольно легко. Бес же ревности – слуга беса гордыни, впрочем, как и все остальные бесенята. Так что – всё очень просто.
Просто... Это я Бориса наслушался. Сам скоро в церковь пойду. Может быть.
               
    3

Что же было дальше? А дальше Борис Зернов решил устроить полемику с Волохом, скажем так, использовав для тиражирования своих мыслей интернет, а точнее своих знакомых, которые разбираются в этом, ныне весьма обычном способе удовлетворения авторского тщеславия.
Ну, не потеха ли, ангел с чёртом спорят во “всемирной паутине”? Интересно, не помешают ли одному крылья, другому рога? Шутка! Неудачная шутка! На самом деле Зернов не обратился ангелом, а остался простым здравомыслящим русским мужиком, почему-то бросившим пить. Хотя, возможно, –  ангел его и посетил. Ну да, я уж говорил: пишу для собственного удовольствия и в силу привычки разбираться, с любопытными мне несуразицами на бумаге. Привычка старого младшего научного работника.
Вот тут и случилось удивительное (для Зернова, конечно). Отчего-то никто из знакомых футболиста, ознакомившись с его “Правильными мыслями” и другими трактатами на тему Православной правды, где он не стесняясь в резкости выражений, клеймил всех католиков с бесом Волохом, как их рупором, не нашли времени заниматься им. И, правда, нет ничего удивительного в том, что в Православной России, критика любой конфессии (кроме родимого Православия), а уж особо латинской – такой уютной, чистенькой и весёлой, - вы только посмотрите, как радостно американцы поют и танцуют на своих церковных действах – вызывает, мягко говоря, неприятие большинства учёной интеллигенции. Да, что там, иногда и наши батюшки и матушки говорят, что Католицизм наиболее близкая православной душе религия.
А о слепоте интеллектуальной элиты, писал ещё Оруэлл (это который автор “1984”), когда пересматривал свои либерально-социалистические воззрения, сравнивая современных прогрессистов, с разрезанными напополам осами, так образно выражая мозг, при удалении души. Сам-то атеист, по-видимому.

Жаловаться Борис Васильевич приходил ко мне. Частенько заходил. Но один вечер запомнился особо. Наверное, это и был, если не переломный, то определяющий момент во всей мистической истории.
Начинался очередной футбольный матч чемпионата страны, когда к моей досаде раздался требовательный дверной звонок. Но я обрадовался, открыв дверь и увидев за ней Бориса Васильевича, держащего в руке огромный пакет, по неправильным, угловатым формам коего, без труда угадывалось привлекательное содержимое. Я, было, решил, что Зернов заглянул ко мне, дабы вместе поболеть за “бразильскую сборную”, так укрепившую наши, утомлённые дедовщиной вооруженные силы. Однако, рассмотрев, наконец, высокоинтеллектуальное выражение лица бывшего форварда, сообразил –  дело, отнюдь, не в футболе. Не за этим пожаловал ко мне тронутый ангельским крылом человек.
-- Что случилось, Василич? -- осторожно спросил я, за последнее время уже начинающий привыкать к различным Бориным закидонам. Зернов промолчал.
Разнокалиберная начинка пакета заняла место на столике у телевизора. Я поставил стаканы, две пивные кружки и стал ждать.
-- Пожалуйста, выключи звук, -- попросил Зернов и нервно закурил.
Как только я выполнил его просьбу, из диванного угла, в котором почти утонуло громадное тело Бориса Васильевича, мне послышался не то вздох, не то слабый стон. Не успел я оценить каково качество этого звука, как последовавший за ним вопрос окончательно привёл мои мозговые оболочки в крайнее недоумение.
-- Миша, что ты думаешь о хронопортации?
-- О чём?! - не врубился я в тему.
-- О перемещении во времени! Говорят, учёные доказали – это теоретически возможно, -- Зернов наполнил стаканы, открыл пиво и вопросительно взглянул на меня исподлобья.
-- А ты в прошлое или в будущее намылился? -- желая убрать, казалось излишне напущенную Борисом Васильевичем серьёзность, попытался пошутить я. -- Если в прошлое, смотри – не раздави какого-нибудь кузнечика, а то глядишь, сейчас не бразильцы за ЦСКА будут играть, а братья Березуцкие за какой-нибудь “Сантос”.
Шутку он не принял, только головой покачал печально.
-- Насчёт так называемого “эффекта бабочки”, не переживай. Разумеется, никакое неосторожное действие субъекта, случайно или умышленно перемещённого в прошлое, а тем паче, в грядущее, ни коим образом не может повлиять на незыблемую величественную картину вечности Мироздания, созданного по проекту Всеведающего Зодчего. Раздавленное, по неосторожности, насекомое наверняка должно было погибнуть именно в тот самый миг, когда на него наступила подошва сапога пришельца из будущего.
Это он всегда так напыщенно и высокопарно выражался, когда речь заходила о тонких материях. Немного комично, но, зато, доходчиво.
-- А вот ты задумывался, о том, что лучшее доказательство бытия божьего – реальная, а не гипотетическая “машина времени”? Ведь, если возможно свободное перемещение внутри пространственно-временного континуума, проще говоря, по вечности, стабильной и неизменной, следовательно, раз и навсегда сотворённой, то значит, божье предопределение, промысел господний – не пустой звук, а время текущее – есть лишь силовой вектор, направляющий наш разум и взор в определённом направлении.
-- Конечно, нет, не задумывался! -- я усиленно тёр затылок, придумывая, как на эти открытия новоиспечённого мыслителя реагировать. -- Ну, а дальше-то что нам с этим делать?
-- Вам, технарям, лишь бы толк практический был! Чистая мысль не занимает! -- Зернов досадливо махнул рукой, а потом залпом махнул стакан. Запил пивом, сделал короткую затяжку и продолжил. -- А я вот что думаю:  коли я, уже, один раз во времени переместился, то значит, могу ещё раз попробовать! Хорошо бы в детство... -- он, вероятно, чтобы скрыть  мечтательно заблестевшие глаза, прикрыл веки.
-- И зачем это тебе надо? -- поразился я, силясь сообразить какую пользу именно Борис Зернов, в сегодняшнем своём упокоенном верой состоянии, может извлечь из возвращения в прошлое. Ничего путного на ум не приходило. Другой бы, может, по иному жизнь начал, не женился, или развёлся, годков на несколько ранее, но Зернов? -- Что ты собираешься там делать, в детстве? Уж не предсказывать ли будущее?
-- Фу, на тебя! Предсказывать... -- Борис Васильевич насмешливо посмотрел мне в глаза, -- Зачем!? Как ты не понимаешь? Тогда, во время перемещения, со мной нечто произошло, хорошее произошло! Только вот что? Пьяная харя! Ничего не помню!
-- А ты думаешь; был бы трезвый, так помнил! Что-то я сильно сомневаюсь! Так ты просто в Бога поверил и пить стал меньше, а то, вообще бы, крыша уехала; и кушать бы перестал. И ты же сам говорил, что чаще всего помнят бесовские наваждения, обольстительные иллюзии чудесного? Так что считай, повезло. В другой раз может и не повезти!
-- Нет, наоборот, я хочу всё запомнить, чтобы понять, как с бесами в реальности бороться! -- мы выпили ещё по чуть-чуть. -- Надо всех волохов изничтожить: бесы они! Право – мелкие, поганые бесы!
-- Дался тебе этот Волох! Ну его, к чёрту!
-- Интересная мысль! Да не выйдет; он сам чертеняка!
-- Вот и пускай катится на свои кулички, а мы лучше футбол посмотрим! -- я налил пива и призывно кивнул Зернову.
-- Ну их! Сплошные Моцарты с Вагнерами! Одно темножо! Скажи, где наши Рахманиновы и Свиридовы? -- Борис Васильевич сердито отодвинул от себя кружку с пивом.
-- Угу, ещё Ломоносовы и Грибоедовы... Однако, тебе не кажется, что это уже не патриотизм, а какой-то... -- пока я подыскивал подходящий эпитет, Зернов вдруг резво вылез из дивана, и стал своей массивной фигурой бороздить пространство комнаты. В квартире сразу сделалось тесно и как-то тревожно.
-- А это идея! -- через некоторое время, его нахмуренное лицо расправила улыбка. -- Надо ему зеркало под нос сунуть, в переносном смысле зеркало. Что-нибудь такое, что бы он сам себя жалил, своим ядом и травился!
-- По-моему, ты того – загнул! И, я слышал, нечистая сила в зеркалах не отражается! Наверное, потому, что в реальности не существует.
-- Ещё как существует! И зеркала для них поганых существуют! Поганые! -- Зернов радостно потёр руки. -- А что если столкнуть одного беса с другим, Волоха с его телеклоном, благо их расклонировалось – пруд-пруди?!
-- И каким, спрашивается, макаром, ты это хочешь устроить? -- пожав  плечами, спросил я. -- К Соловьёвскому барьеру пригласишь? Так, ты на эту тусовку не вхож. Нет, если уж тебя на бесах заклинило, придумай что-нибудь нетривиальное, не от мира сего физического! Свою “машину времени” используй, например! Отправь беса в Испанию средневековую; пусть его там, на костре поджарят. Ах да, забыл, для тебя же методы католической инквизиции неприемлемы. Ну, извини! Тогда к Ивану Грозному – тоже мало не покажется.
-- Хватит ёрничать, Миша! -- обиделся борец с бесовщиной. -- Ты прекрасно понимаешь, что никакой “машины” у меня не было, и нет! Но что-то делать надо! Пока эта бесовщина, с помощью современных СМИ, в пандемию не превратилась. Похлеще терминаторов опасность!
-- Нет, ты зря думаешь, что я шуткую! -- я напустил на лицо серьёзности. -- Хорошо помнишь, что с тобой происходило в прошлый раз, перед тем, как вернулся на час назад в свою постель, похмелённый  и просветлённый?
-- Ну, помню... -- Зернов настороженно посмотрел на меня. -- Забудешь такое!
-- Так надо полностью имитировать весь ход событий той ночи, да и перед ней. Может, что и получится!
 -- Ты думаешь? -- Зернов озадачено посмотрел на меня и задумчиво погладил ладонью по залысине.
-- Я думаю, что хотя бы попробовать стоит! Что мы теряем? А... Совместим наши пороки с благими намерениями!
Ход семидневного зерновского запоя, предшествовавшего его пребыванию вне времени, мы начали восстанавливать тотчас, не откладывая на завтра то, что можно выпить сегодня.

                4

Через неделю, отвыкшего от длительных приёмов алкоголя натощак Бориса Васильевича, сильно помятого и небритого, я еле вытащил из кровати и, кое-как облачив в подготовленный заранее, тот самый, исторический костюм, вытолкал из дома. Сам, не очень-то скоординированной походкой, поплёлся следом, поодаль, для страховки  и дабы удостовериться в происходящем, ежели оно действительно произойдёт. Во что, впрочем, за многочасовые бдения, мы с Зерновым вполне искренне уверовали.
Первый этап прошёл в целом нормально; футболист до палатки добрался, всего два раза споткнувшись, но с помощью отчаянных пассов, сотворённых в пространстве руками,  удержавшись на ногах. Так что моя помощь, которая могла нарушить чистоту эксперимента, слава Богу, не понадобилась. Нет, Бориса Васильевича, пить дать, хранил некий ангел. Правда, не помню, есть ли ангел-хранитель по имени Борис, но без помощи свыше явно не обошлось. Сам бы я, в таком состоянии, дальше скамейки у подъезда не добрался. Но наши футболисты, по крайней мере, бывшие, -- люди мужественные, с высокими морально-волевыми, на которых они способны были, да и нынешние, если захотят, наверное, способны, и Францию и Англию обыграть.
Второй этап тоже никаких затруднений не вызвал. Баллоны с крепким пивом благополучно исчезли в авоське Василича. И вот, перебирая ладонью по боковой стенке палатки, он, наконец, добрался до лавочки автобусной остановки, тяжело обмяк на неё, и свирепым движением свинтив крышку с одной из полуторалитровых ёмкостей, жадно припал к чудодейственному источнику.
Ничего не происходило. Подождав несколько томительных минут, я уж было хотел присоединиться к Борису, но вот тут-то и началось...

Люблю порассуждать. 2+2=4. 1+1=2. Математическая истина. Схема, необходимая для рационального рассудка, в трёхмерной реальности механического мира. Но так ли истинна данная схема для реальности более сложной, тонкой?
Уже для мира биологического равенство 1+1=2 далеко не всегда выполняется. К примеру: в семье – 1+1 может равняться и 3, и 4, и даже 12. А в многомерном мире духовном? Страшно подумать.
Нелепо проецировать физические законы эмпирики на трансцендентное. В этом я убедился, в то ноябрьское туманное, во всех отношениях, утро, перевернувшее моё собственное отношение к реальности.
Сначала я подумал, что мир перед моими глазами – двоящийся и расплывающийся – последствие превышения дозировки ингредиентов, допущенном в ходе эксперимента. Однако, когда мне, страшным напряжением воли и остатков разумности, удалось сфокусировать очарованные взгляды обоих глаз, я понял; ни маршрутному такси, ни какой иной перевозке, так напоминающий “газель”, подплывший к остановке агрегат, никак не соответствует. Как я это понял? Думаете, по рогам, красующимся на крыше, и длинному мохнатому хвосту, торчащему из задней части, с позволения сказать, машины  и волочащемуся по грязной мостовой? Так нет! Просто у машины не было колёс! Но были громадные, поблескивающие в фонарном свете хромированными подковами, (или что там ещё, что у них в преисподней с ними делают), раздвоенные копыта.

Ха, сейчас случайно читающий эти строки, скептически пробормочет: “И наверняка номер маршрута на лобовом стекле был 666.” И ошибётся! Во-первых: никакого лобового стекла, да и других, не было. Во-вторых: что за ерунда – возводить какое-то неуклюжее число, которое даже не точных две трети от тысячи, в дьявольский символ. Ещё может корень квадратный из “- 666(6)” ему бы и сгодился, но рациональные, делимые числа из натурального ряда – это вряд ли. Это я вам как инженер говорю!
Так вот, когда я обрёл, наконец, способность, слегка соображать (был бы абсолютно трезвый, может и остался бы навсегда придурком), из чёртовой “газели” вылезли два типа, не то “бетмена”, не то “человекопаука”, но явно не наши родимые черти, и нагло направились в сторону моего друга, мирно пьющего пиво на лавочке. И что мне было; в кустах трусливо   отсиживаться?
Но, конечно, борьба, заведомо, не могла быть равной. Словом, эти “бетманы-пауки” лихо скрутили нас с Борисом Васильевичем и затолкали в свой парнокопытный агрегат. Чем они нас вырубили, сказать затрудняюсь, только очнулись мы точно не в раю. А насчёт гематомы под глазом и шишке на темечке, -- это могло приключиться когда угодно. Неделя-то была тяжёлая, сложная.
Но не одни мы находились в том помещении, медицинской чистотой и отсутствием лишних предметов, кроме покрытых клеёнкой топчанов, напоминающего медвытрезвитель советских времён. Естественно, я не сразу узнал среди остальных пленников ни Николая Василевича Гоголя, (хотя его первого), ни Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, ни тем более Эдгара Алана По. Ещё двое, по-видимому, были людьми вполне обычными, хотя несколько странно одетыми. А обычными – в том смысле, что неизвестными, вроде нас с Зерновым. Чем, таким, интересно, заслужили мы честь, составить компанию великим покойникам? Но, чёрт побери, -- хм, весьма актуальное выражение,  -- лестно!
Но первым обратил на нас внимание именно Гарик По, самый живой из всех, наверно,  чертовщина была его стихия. Я неважно понимаю по-английски, и о чём говорили поэт с футболистом, изучавшим английский в школе, не могу передать точно. Но смысл тот, что мы попали. Впрочем, это было и без комментариев очевидно. Немец совершенно раскис, а вот наш классик Гоголь и держался, как фамилия обязывает – надменно и насмешливо. На все попытки к нему обратиться, отвечал, что в гробу нас всех видел, (зная его посмертную историю, кто бы сомневался), а кому неймётся, пусть читает  про Вия. Странно одетые затравлено молчали. Одному можно было дать лет сорок, второй выглядел постарше, возможно из-за седой бородки.
 -- No exit! No exit! -- слышалось с соседнего топчана, на котором полулежал американец.
Не согласен! Почему-то я почти не волновался, пребывая в полной уверенности, что если подобные несуразицы, и случаются со здравомыслящими, но иногда пьющими людьми, то обязательно скоро заканчиваются, во славу здравого смысла. Только надо, чтобы он выздоровел. А пока, отчасти из любопытства, отчасти из жалости, я решил узнать, как угораздило попасть в нашу странную компанию знаменитого диалектика, как говорили злые большевики, подсунувшего один из краеугольных булыжников, под задницы нашим марксистам-ленинистам.
-- Sagen mir bitte, varum Sie, beruhmt Philosoph, ist hir? -- спросил я на ломаном немецком, не очень рассчитывая понять ответ, если он, конечно последует. Ну, так я и знал: послышался всхлип, и затем какое быстрое истерическое щебетание, в котором можно было едва  уловить лишь многократно повторяемое восклицание “main Hott!”. Чего ещё ждать от немца, написавшего двухтомную философию религии?
Неожиданно подал голос страноодетый, который с бородкой:
-- Хорош выпендриваться, мужики! Вы кто?
-- Зовите нас просто – Михаил и Борис! -- быстро ответил я,  на всякий случай, не назвав наши фамилии с отчествами. -- Пенсионеры, место отбытия город Москва, 20... год, осень, если это имеет значение... -- и, краем глаза заметил, как вздрогнул второй страноодетый. -- А вы?
 -- Тогда меня зовите Петром. Интернетисторик, Петербург, 2024 год, тоже осень. А этот – Вадим, я думаю, -- случайный попутчик! -- сердито ответил бородатый. Но голос его был ровен. Почудившаяся мне затравленность, оказалась лишь тревожным раздражением. Не удивительно. Но, интересно, на какой-такой чёртов сайт занесло виртуального историка?
Сначала меня смутила перспектива, обращаться к пожилому человеку просто по имени, но, прикинув, сообразил, что этот Пётр – даже, немного моложе меня.
Не подумайте, что у меня не хватает слов, чтобы описать одеяние господ из будущего.  Во-первых – не вижу в этом смысла, а во-вторых – лень описывать разнообразные складочки и карманчики. А так, мужики, как мужики: за исключением куцей  бородёнки у пожилого историка и уж слишком оттопыренных ушей его случайного попутчика – пожалуй, никаких особых примет. Какие-то неприметные были они оба, средневзвешенные. Возможно – черта времени, и все такими будем! Возможно...
-- А как Вы думаете, Михаил, мы не в здравом рассудке, или это что-то вроде розыгрыша, какого-то полоумного телемэна? Типа шоу “За стеклом”? Я помню: была такая передача! -- Пётр обратился почему-то именно ко мне.
-- Одно другого не исключает. Но, сдаётся, -- всё это происки нечистого! А скажите откровенно, Пётр, Вы верите в нечистую силу?
-- До сих пор не верил... -- не очень твёрдо ответил историк.
-- А в Бога?
-- Ну...
-- Вот видите! Похоже, здесь собрались верующие и неверующие – поровну. Хотя... -- я сообразил, что нас семеро, и отнюдь не факт, что случайный Вадим – атеист. -- А Вы, Вадим, как относитесь к жизни после смерти? -- так я поставил вопрос подавленному происходящим лопоухому.
-- А как надо? - последовал неожиданный и оригинальный ответ.
-- Да, нам-то, в принципе, наплевать; каждый умирает в одиночку, -- я с упрёком посмотрел на громко расхохотавшегося Гоголя, но Николай Васильевич ещё долго не мог остановиться. Пока не вмешался другой Василич, по обыкновению, с трезвой и рациональной мыслью:
-- Если, возьмём за отправную точку, что мы не спим и не сошли с ума, -- уж очень маловероятно, дабы семеро человек из различных исторических эпох, разом свихнулись, в приснившейся всем одновременно комнате, -- значит, свихнулось время и, очень может быть, вообще всё наше Мироздание. Давайте подумаем: кому и зачем это надо? И почему – именно мы здесь? Что – больших чудиков не нашлось?  Ну, эти, -- он кивнул в направлении классиков, -- я ещё могу понять, но остальные...
-- А остальные, наверно, доэкспериментировались... -- сделал я осторожное предположение.
-- Доэкспериментировались, говоришь? -- Зернов внимательно, с каким-то нехорошим прищуром посмотрел на меня. -- Может и так... А Вы, какими экспериментами пробавлялись, господин профессор? -- перенёс он своё раздражение мной на Петра.
-- С чего Вы решили, что я профессор? Я всего лишь рядовой научный сотрудник, роющийся в мусорной яме интернета и откапывающий там подлинные факты. Мусорщик я обыкновенный! Работа сдельная – не до экспериментов! -- бородатый из будущего, похоже, обиделся. Может быть, обращение профессор стало у них там едкой насмешкой? Всё шло к этому.
-- Так! Давайте без обид! -- я решил, что, прежде всего, нужно успокоить эту странную, нервную компанию весьма непростых индивидуумов. -- Борис лишь хотел разобраться в ситуации, пока нас никто не тревожит и над нами самими никаких опытов не совершает. А то – поздно будет! Но мне кажется, что мы здесь не очень надолго, поскольку живы, а, следовательно, нужны живыми! Скорее, нас хотят или чем-то искусить или напугать, а потом искушённых и напуганных вернуть на место. Надо только понять, в чём смысл, и если искушают – то кого, и  кого запугать целесообразно для той силы, которая властна над временем и пространством. Плохо, что разноязычные мы тут. Может, люди из 2024 немецким и английским владеют в достаточной мере?
-- Я владею, -- подал голос лопоухий. -- Лингвист-криптограф первого класса. Немецкий, английский, французский, китайский, иврит.
-- О! Среди нас первоклассный полиглот! Может ты и не случайный человек здесь? А? – я обрадовано и уважительно цокнул языком. Отношение к Вадиму начало резко улучшаться. Всегда завидовал людям, способным к иностранным языкам. Сам я, с грехом пополам, освоил лишь немецкий. -- Ну, тогда спроси у философа и поэта, что они обо всём этом думают, -- я человек вежливый, и сам не знаю, почему сразу стал обращаться к Вадиму на ты, да ещё покровительственным тоном. Может, его уши располагали к этому?
Дальнейший разговор буду излагать на русском, для облегчения восприятия. Замечу лишь, что Вадим, как только занялся привычным своим делом, совершенно успокоился, даже как-то приосанился немного. Сидел гордо и неподвижно, головой не крутил, внимательно вслушивался в произносимые фразы. Теперь я понял, почему у него такие оттопыренные уши.
Услышав правильную родную речь, немного успокоился и философ. Однако, кроме сентенции на тему “этого не может быть”, ничего толкового великий диалектик нам не поведал. Видимо, невозможное происшествие никак не укладывалось в его строгую теорию. Зато, массу интересных версий, одна другой безумней, лихо выдвинул первый американский романтик. Не зря его прочат в основоположники детектива. Правда, есть авторитетное мнение, что этот жанр появился ещё в средневековом Китае, Ну, да ладно. Американцы есть американцы, если они хотят, пусть тешат себя иллюзиями, что они самые-самые распервые.
Наконец, и наш Гоголь встрепенулся. Сначала, он, скривив тонкие губы, делал вид подневольного и равнодушного созерцателя, однако, как мне показалось, внимательно вслушивался в перевод предложенных Гариком По сумасшедших идей. Но когда речь зашла о чистилище, в которое попали наши грешные души, его православная душа трепетно возроптала.
-- Что за англиканский бред! -- взвился наш основоположник ужастиков. -- Нет никаких чистилищ! Не считаете ли вы, что Всевышнему нужно много времени для того, чтобы решить, куда засунуть вашу паршивую душонку? А собрали нас здесь, для вразумления, дабы носы свои длинные не совали, куда не надо!
Я взглянул на нос Николая Васильевича и, не удержавшись, подловато хихикнул. Не успел я испугаться своей бестактности, в отношении к великой русской литературе, как рассмеялся сам классик, и стал усердно тереть свой исторический профиль. Следом развеселились и остальные, тоже ощупали собственные носы,  и тут-то выяснилось, что они у всех – носы, что надо. Исключая, пожалуй, нашего переводчика Вадима, у которого, наверное, основная часть хрящевого материала потребовалась для ушей. Дались мне эти уши! Наверно – нервы.
-- Может быть, Вы и близки к истине, Николай Васильевич, -- прервав смех, сказал Зернов, -- но не только же из-за длины носов нас здесь собрали, скорее из-за размера ботинок; вероятно, наступили мы, по неосторожности, рогатому на хвост. С вами, основоположниками, более-менее понятно, свой грех аз знаю, а вот Вы, интермусорщик, чего такое откопали, какой мушиный скелет нашли во всемирной паутине?
-- Да, вроде, ничего особенного... -- нахмурился мусорщик. -- Хотя, был один скелетик, любопытный. Примерно несколько лет назад, в интернете случилось нечто необъяснимое! Чертовщина какая-то творилась в сети!
-- Чертовщина сейчас у нас творится! И в сетях этих чёртовых барахтаемся, сдаётся, именно мы! -- неделикатно перебил его Борис, подскочил с места и, своим мощным торсом таранного форварда грозно навис над историком. Мне показалось, что мой друг, тоже немного занервничал. -- Конкретней! Будьте любезны!
-- Конкретней? Да Вы сядьте! Не надо на меня этим дышать! -- Пётр брезгливо отодвинулся в сторону. Основоположники, недоумевая, смотрели на них распахнутыми дремучими глазами. -- Конкретней... Как бы вам это объяснить? Дело в том, что в тридцатые годы – две тысячи тридцатые – в интернете появилось множество тематических игр, в стиле фентази. Это игры – с так называемым полным погружением в виртуальную реальность. Так вот, были отмечены случаи исчезновения людей, заходивших на те игровые сайты. Но ничего точно установить ни наши, ни западные эксперты не смогли. Игры просто, от греха, запретили. Но я знаю, что в некоторых закрытых киберсалонах, они и теперь существуют. Доходное, надо полагать, дело. А пропадать обычные пользователи перестали, зато стали  исчезать люди известные, богатые. И ни одно исчезновение завсегдатаев престижных клубов не раскрыто.
Интересно, что напереводил нашим классикам Вадим. Щебетал он без умолку, а те лишь послушно кивали головами, словно китайские болванчики. Один несчастный Николай Васильевич, которому приходилось слушать вот это всё, на якобы родном языке, не понимающий ничего из рассказанного Петром, тщетно силился неподвижностью угрюмого лица сохранить свой авторитет.
На некоторое время воцарилась тишина. Наверно, профессиональная особенность научного сотрудника советского розлива мыслить рационально и примитивно, даже воочию сталкиваясь с ирреальным и алогичным. Как в институте учили. Может, поэтому, я первым начал допытывать историка о подробностях, которые могли свести нетривиальную проблему к заурядной системе уравнений.
-- А Вы, Пётр, я так думаю, решили, значит, самостоятельно выяснить, что происходит?  То, что Вы – один из тех легендарных хакеров, которые вскроют чёрта лысого, я уже догадался. Наверняка, взломали защиту – это для Вас пустяк – и влезли на эти фентазийные сайты? Ведь так? -- не обращая ни на кого внимания, я достал сигареты и нахально, с видом крутого детектива, закурил.
-- Попытался, бес попутал! -- Пётр смутился, или  сделал вид;  поник головой, -- верно, чтобы скрыть довольную улыбку.
-- То, что бес – это точно! -- вставил Зернов.
 -- Вы думаете, я здесь поэтому? Но ведь, после той, неудачной, кстати, попытки прошло немало времени! И я почти ничего не выяснил!
-- Почти?
-- Только название фирмы – разработчика тех игровых программ. Длиннющее, заковыристое такое, на старонемецкий манер – “Imanginatspielhandelhaus”. Я потому и запомнил.
-- Гегель, услышав родное слово, тотчас радостно оскалился и что-то оживлённо забубнил.
-- Фирма имангативных игр, -- стал переводить Вадим. -- Философ говорит, что-то о панорамном созерцании... Пардон! -- он сосредоточено хмурился, слушая немецкую речь, обильно усыпанную незнакомыми ему, двухвековой давности,  философскими терминами. Наконец, Вадим сумел что-то понять. -- А, -- о видении всей исторической картины в виде панорамы. Типа, свою внутреннюю реальность человек видит, как бы во сне, но при этом не спит. Ой, я совсем запутался...
-- Запутался он! -- опять возбудился Зернов. -- Зато я всё понял! Имангация-прострация – это те самые бесовские штучки Волоха! Вот когда он проявился, гадёныш!
-- Погоди, Василич! То, что Волох имеет к этому отношение – ещё не факт! Мало ли, в наше время, всяких было имангаторов-провокаторов? -- хотя я и сам уже почти поверил в зерновскую версию, но, отчасти из желания сохранить образ проницательного сыщика, отчасти из-за природной обстоятельности и любви к безупречным логическим построениям, заупрямился. -- Если это он затеял игры с исчезновениями, то где в то время были мы? Значит, он тебя должен был, как-то... -- я замялся, подбирая наименее зловещее слово, -- нейтрализовать, что ли.
-- Так может он сейчас этим и занят?!
-- Ну, окстись! Не Волох же нас всех сюда засунул? Кишка тонка! Каким бы крутым телеменом он ни стал!
Я докурил сигарету, поискал глазами, где бы её затушить; не нашёл, бросил бычок, на покрытый чем-то вроде линолеума пол, и сурово растёр каблуком. Меня позабавил, возмущённый жест диалектика; немецкая аккуратность превыше всего, даже если ты попал к чёрту на кулички. Американец, посмотрев на Гегеля, скорчил рожу и, я так понял, протянув руку со словами “хау мен...”, которые Вадим поленился перевести, попросил у меня закурить.
-- Скажите, мистер По, а Вы, как писатель-мистик, что обо всей этой чертовщине думаете? -- спросил я, протягивая ему пачку. Но оказалось: американца заинтересовала моя дешёвая зажигалка. Когда я показал ему, как ей пользоваться, поэт так увлёкся добыванием огня, что оставил мой вопрос без внимания.
Гоголь взирал на всех нас с презрительной усмешкой. Казалось – вот-вот, и мы услышим его знаменитое – “Какая скука, господа!” Нет, я всегда знал – интеллектуалы хороши за письменным столом, а практической пользы от них – шиш, на горчичном масле! Но зачем-то их к нам подсадили? Бесы ли это, демоны – не суть, а просто так, без сугубо пакостной цели, вряд ли суетится  станут!
Так, кто у нас здесь присутствует? Автор “Философии религии”, основатель диалектического метода. По крайней мере, так меня учили. Немец. Зачем он им? Тут я подумал, что Гегель попал в нашу компанию по ошибке, из-за сходства фамилий с нашим знаменитым мистиком. Действительно, какая этим козлам из преисподней разница: Гегель – Гоголь? Хорошо ещё, что эти неучи Гомера с Де Голлем сюда не приволокли!
Ну, а Гоголь-то здесь, с какой стати? Не из-за душ ли мёртвых? Вий – Вием, “Нос” и “Портрет”, разумеется, тоже нехилые триллеры, но и гётевский “Фауст” и   булгаковский Воланд, куда круче чертовщина!
Почему-то советскими литературоведами было принято считать первым научным фантастом романтического мистика Эдгара По, американца. Думаю, была установка – любую фантастику именовать научной, потому как никакой другой не существует там, где материя первична. Но бесспорно то, что главной заслугой По был первый логический детектив. Хотя, по моему субъективному мнению – это самое скучное, что выскрежатало его перо.
А что мы знаем про господ из грядущего России? Про хакера Петюню с полиглотом Вадиком? Один встрял в чьи-то дьявольские игры, а второй? Неужели, лишь простой переводчик? Это – вряд ли! Темнят они, что-то, с Петюней...
Хотя, я тоже, -- с боку-припёку! Увязался с Василием и обрёл приключений на свою задницу! Зачем, спрашивается, нужен демонам МНС запаса? Разве для кунсткамеры. А ведь если разобраться – и футболист на инвалидности им, вроде бы, ни к чему.  Да только оказались двое пенсионеров, чуть ли не посерёдке этого сборища уникумов, из прошлого и будущего!
-- Случайный, говорите, Вадим попутчик? -- я пристально посмотрел в глаза историку. Нет, роль Мегре мне явно не удавалась. Пётр встретил мой взгляд спокойно, даже равнодушно; пожал плечами. А вот ушастый полиглот снова занервничал; заёрзал на своём топчане, и я решил переключиться на него. -- А вы что – и знакомы раньше не были? Да говори уж,  не та ситуация, что бы в партизаны играть! И так доигрались, до чёртиков!
-- Да я только расшифровывал для Малдера, -- Вадим кивнул в сторону Петра, -- некоторые тексты и криптограммы. -- А вообще-то мы лишь в сети общались. -- Не было  смысла нам очно встречаться!
-- Малдер, Малдер... -- фамилия мне явно была знакома. Наконец, родилась нужная ассоциация. --  А, так Вы Малдер? Ведь, это не фамилия? Ник такой, что ли? Любите секретные материалы? Ну-ну! Так вот, значит, какой мусор  искал в интернете наш историк! А может, Вы и не историк, а? Просветите нас немного, в какое дерьмо, из вашей помойной ямы, мы все здесь вляпались? Что это за мусор такой сверхсекретный, что даже в аду страшно?
Все напряжённо смотрели на Петра. Он медленно поднял голову, обвёл всех тяжёлым мрачным взглядом и остановил его на моей скромной персоне. И  в этот момент, когда я встретился в упор с его расширенными во всё глазное яблоко зрачками, от отчаянного, не страха – нет, от безумного непреодолимого ужаса, мне стало, первый раз, по-настоящему, жутковато.

                5

Вот история Петра Малдера. Смешного в нём лишь то, что фамилия интернетисторика, а точнее одного из лучших наёмных профессиональных хакеров первой четверти XXI века, ворующих секреты самых разнообразных организаций и частных лиц, и правда была Малдер. Ну, если точно, Малдербаум. Итак, Пётр Аркадьевич Малдербаум появился на свет в 1968 году, и к началу стихийной компьютеризации только-только начинающего перестраиваться Союза, как раз поступил на факультет ТК и АХП (технической кибернетики и автоматизации химического производства) одного хитрого московского ВУЗа. В универ, на факультет кибернетики, талантливый юноша сунуться не рискнул – фамилия подкачала. Но и по окончании института, если бы не провозглашённая истерическая гласность, нужной формы секретности он, разумеется не получил  и прозябал бы, в каком-нибудь резиново-пластмассовом КБ, до второго пришествия. Поэтому, будучи ещё студентом, любознательный молодой человек, использовал свои незаурядные математические способности для обучения хакерству, в чём весьма преуспел. Дальнейшая социальная катавасия категорически изменила судьбу Петра Аркадьевича. Теперь немецко-еврейская наследственность; аккуратность и деловая хватка, помогли ему провернуть ряд замысловатых спекуляций и серьёзно приподняться материально. А чуткая задница посоветовала вовремя остановиться – как раз перед знаменитым госкидком 98-го, красиво именуемого доверчивыми гражданами дефолтом – и вернуться к своему прежнему увлечению.
В двадцатые годы третьего тысячелетия, это был уже один из самых крутых и неуловимых кибервзломщиков. Не надо объяснять, как он ещё более обогатился, как, естественно, попал и в круг криминальных интересов, и в поле зрения силовиков. Политики, не будучи лыком шиты, тоже положили глаз на виртуоза клавиатуры и дрессировщика мышки. Не будучи идиотом, Малдер предпочел потрантаж федералов, которые с нескрываемым интересом следили, как он   лихо ломает чьи угодно базы, и великодушно позволяли прочие мелкие шалости.
Так бы оно, скорее всего, и дальше продолжалось благочинно, но постепенно компьютерный гений от безнаказанности обнаглел настолько, что тайно от спецслужб связался с вышеназванной фирмой виртуальных игр и, за очень хороший гонорар, подвизался проверить защиту её компьютерной сети. И, на свою голову, легко взломал её. Меньше знаешь – крепче спишь, слишком много знаешь – уснёшь слишком крепко. Но, видимо, прибить уникального хакера, было чересчур расточительно даже для тех тёмных сил, которые его нанимали. Наверное, их конёк  не высокие технологии, а низкие пакости. И гения временно спрятали, про запас, среди таких же любознательных придурков, случайно уразумевших нечто недозволенное. Ну, а Вадим Ляликов попал к чёрту на кулички, как весьма информированный  соучастник и, его счастье, уникальный криптограф. Тоже, нужный экземпляр.
Так, что же за тайна такая разужасная открылась Малдеру? Исчезновениями людей, тем более богатых, пусть даже  чуть одиозных, после наших девяностых, никого не удивишь и не напугаешь. Кошмарными снами наяву тоже, голливудская прививка надолго обеспечила иммунитет к подобного рода ужастикам. Армагеддон и Апокалипсис, конец света – привычное дело. Не говоря уж о набившем оскомину заговоре каменщиков и штукатуров. Что же это за тьма такая, пришедшая со стороны Средиземного моря?
Можно верить или не верить в Бога, Дьявола, параллельные миры, двадцатые измерения, тепловую смерть Вселенной, бешенство энтропии, порхающие тарелки, с тёмно-зелёными пришельцами и прочую мистику, однако, совершенно другое дело – доподлинно узнать, что ты, человек, всегда думавший, что это хотя бы звучит гордо, -- вовсе не тварь божия, неважно – с бессмертной или не совсем, но неповторимо чувствующей душой, а всего лишь функциональный значок в игровой программе...? Возможно, дворник Сидоров, подполковник Иванов, или ткачиха Петрова, по простоте душевной, только сплюнули бы, но для фанатика дифуравнений и алгоритмов, продвинутого программиста Малдера, для которого виртуальная реальность и есть подлинная жизнь, -- это был ещё тот шок.
Выслушав захватывающую повесть хакера, которая здесь изложена в сильно усечённом варианте, я, надо сказать, немного успокоился. То, что люди – покорные року букашки – это и раньше было ясно. Если и виртуальные – какая, к чёрту, разница. Не знаю, что там, поняли из откровений программиста наши классики, но судя по их равнодушной реакции – тоже не особенно они поразились и ужаснулись. Вадим уткнулся головой в колени и тихо сопел. Возмутился один Василич, чего, в общем-то, я и ожидал:
-- Чёртовы отродья! Совсем запудрили мозги профессору! Причём здесь значки всякие? Деньги всему причина – вот что я вам скажу! -- Зернов упорно называл Малдера профессором. Вероятно, любой бородатый еврей, имеющий отношение к науке, в глазах футболиста – не иначе как профессор. Даже немного обидно; я тоже имею бороду, тоже в прошлом научный сотрудник, но не иудей, даже не ариец, и, видимо, потому всегда звался просто соседом. Да ладно, -- зато для меня реальность за окном, а не в заляпанном экране монитора.
Но я отвлёкся от происходящего,  углубившись в бездны собственного самолюбия. А, впрочем, это простительно, за последнюю неделю, темпераментные разглагольствования Бориса Васильевича, стали мне настолько привычны, что воспринимались уже, как белый шум. Наверное, так реагирует лётчик, на работу реактивных двигателей или оператор котельной, на гудение газовых горелок. До той поры, пока они не затихнут. Внезапная тишина может испугать не меньше раската грома.
И та самая, неожиданно наступившая, зловещая тишина заставила меня вернуться к чёртовой реальности. В последствии, я, конечно, буду сожалеть об упущенной возможности побеседовать с такими великими людьми как Гоголь и Гегель, взять автограф у одного из немногих, уважаемых мной американцев, но что вы хотели в такой ситуации от обычного советского инженера, пытающегося своими рациональными мозгами осмыслить чудовищную немыслимую полтергейщину? Хотя, мне кажется, я  и так держался вполне достойно, впрочем, как и мой друг Зернов.
Новой дьявольщиной, прервавшей его гневные речи, был обычный, каких рисуют на обложках детских сказок, трёхглавый дракончик. Именно дракончик, а не дракон, потому как размером он был не более телёнка, а, судя по его смущённым мордочкам, сам испугался не меньше нашего. Я люблю животных, но рептилии...
Однако трёхмордый быстро освоился, дёрнул коротким хвостом и развернул головы в нашем направлении. Левая угрюмо смотрела на классиков, словно оценивая их опасность; правая внимательно наблюдала за будущими людьми, средняя, ехидно прищурясь, уставилась на нас с Василичем.
Всё-таки преимущество одной головы неоспоримо. Если три головы начинают говорить одновременно, перебивая друг друга, это даже не митинг, а склока на кухне советской коммуналки. Вообще, в манерах этого чудища было нечто бабье. И заговорили, поначалу, все драконьи головы разом. Причём, на разных языках. Понять что-нибудь было невозможно, несмотря на то, что наша с Борисом морда вещала по-русски.
Однако мне удалось вычленить в этом галдеже слово ошибка, а хакер Петюня радостно матерился на будущем языке наших потомков. Потом разберёмся, что это за еррор твой кансел и аборт тебе в мыло.
Так или иначе; происки ли то Дьявола, фантасмагория или иллюзия утомлённого алкоголем сознания, но так увлекательно начавшееся, так много обещавшее столкновение здорового рассудка с безумием, смешение эпох и мироощущений, похоже, стремительно вырождалось в  фарс. Только пришла мне голову эта умная мысль, как дракоша, понуро склонил все три свои чешуйчатые головы, торопливо попятился, окутал себя вонючим облаком дыма, в котором и растворился. Но перед его исчезновением, мне будто послышался тихий смешок, а облако растроилось на змееподобные отростки, и стало обволакивать и философа с писателями, и хакера с переводчиком, и нас с  Зерновым.
Тот гаденький смех, да ещё кашель классиков мне ещё долго слышался, пока я ошарашено взирал по сторонам, неожиданно оказавшись на середине наземного пешеходного перехода незнакомого проспекта. Из оцепенения меня вывел визг тормозов и злобный автомобильный гудок. Подхватив под руку стоящего рядом, такого же ошарашенного Василича, я поспешил побыстрее убраться с проезжей части.

                6

Оказавшись на тротуаре, я, наконец, перевёл дух, и обрёл некоторую способность к трезвой оценке произошедшего.
Что может быть тоскливей городского пейзажа,  хмурым ноябрьским утром? Мятые и нечистые, будто небритые подбородки похмельных бомжей, сугробики у фундамента типовой пятиэтажки из серого мокрого кирпича, под заляпанными ржавыми пятнами, насупленными бровями карнизов. Среди томящихся в густой автомобильной пробке грязных машин и сутулящихся фигур пешеходов не видно ни одного вполне здорового  человека.
И всё это наискось небрежно заштриховано медленным крупным снегом. Одним словом – ещё та «Шинель»! Очень может быть, сегодняшний Гоголь, вдохновившись подобной картинкой, написал бы свою «Дублёнку».
А рядом зябко сутулилась массивная, и от того представлявшаяся ещё более жалкой, фигура отважного борца с бесовщиной. Взглянув на его бледное, несчастное лицо, я сразу догадался, что и Борис Васильевич, не только не понимает, куда нас занесла нелёгкая, но и, вдобавок, вообще ничего не понимает и, судя потому, как ощупывает свои карманы, ничего не помнит.
Беда с этими не часто, но помногу пьющими добрыми русскими мужиками! А если они ещё и  много разных умных книжек прочли, по-глупости ли, от нечего делать или по недосмотру жён, -- то полный абзац! Амнезийные провалы в их изнурённой рефлексией памяти, так широки и бездонны, что кажется, все исторические анекдоты, и катаклизмы нашей вселенной могут там легко затаится. В принципе, это правильно! Перегруженная горькой истиной психика – скверный товарищ совестливому рассудку.

Но Бог с ними, с переживаниями, ощущениями и мыслями. События этой ночи будет время ещё смаковать,  по возвращению в домашний уют. А тогда, в первую очередь, надо было определиться с нашим местонахождением в пространстве и во времени. Пока с очевидностью представлялось лишь то, что это крупный город; очень хотелось верить  -- Москва, и ныне – или конец осени, или начало зимы. Я придирчиво осмотрел себя и внешний вид Василича. Всё выглядело, вроде, вполне благопристойно. Однако, подойти  и, вот так –  запросто, набравшись наглости, спросить у случайного прохожего: “А какое у нас, братец (сестрица), тысячелетие на дворе?”, тем паче: “Sagen Sie mir bitte – das ist Berlin, oder Moskau?”, я не решился.
Как ни странно, но первым сориентировался на местности мой амнезийный друг.
-- Какого лешего, нас занесло на Комсомольский проспект? -- покрутив головой и дёрнув меня за рукав, сдавленным голосом спросил он. -- И который, вообще, час?
Только после этого я заметил над своей, заметно поглупевшей за ночь, головой табличку с названием улицы, и с облегчением выдохнул. Не в силах скрыть смущение, раздражённо огрызнулся?
-- Чего так скромно, эксперименантор! Который час?! Спроси лучше – который год?
-- А в чём, собственно, проблема? Год 20... от рождества Христова,  19 ноября...
-- Уверен? - я насмешливо сощурился. -- А ты хоть что-нибудь помнишь?
-- Ну, так... За пивом пошли, -- Зернов замялся и помрачнел. -- Купили, видимо... Ну заспал я... А что случилось?
--А про эксперимент помнишь? Зачем мы с тобой целую неделю квасили, почему за пивом в шесть утра попёрлись?
-- Погоди, погоди... Эксперимент, хронопортация... Ядрёна вошь! Неужто получилось?
-- Не то слово! Была тебе и хроно, и на хрен, и к чёрту рогатому портация! Заспал он! Ты хотя бы, что снилось-то – помнишь?
-- А как же! -- оскалился в широкой улыбке Зернов. Интересно, чему он радовался? -- Змей Горыныч снился, триглавый! Одна голова Гоголя, вторая какого-то хакера из будущего, а третья... -- вдруг Зернов помрачнел и подозрительно уставился на меня.
-- Что?
-- Вроде, твоя это была голова... -- словно через силу пошептал он.
-- Сам ты Змей Горыныч! Ладно, деньги у меня остались, ловим машину и восвояси! Моя очередь сны смотреть!

Восвояси мы добрались без всяких происшествий, невнятно попрощались у моего, первого по ходу, подъезда и разбрелись по своим норам. Зернов – отмокать, я – отсыпаться.
Да, вот заснуть мне никак не удавалось, сколько я ни ерзал, на постепенно превращающейся в гимнастический канат простыне. Но не стану с полной уверенностью утверждать, что бодрствовал; скорее пребывал в неком полубредовом трансизомерическом состоянии, когда явь – уже не совсем явь, но ещё подвластная рассудку и воле игра воображения. Мерещились, поочерёдно сменяя друг друга, то ехидно смеющиеся, то сочуственно-грустные лица бессмертных классиков и, будто знакомых, но никак не желающих назваться, голливудских киногероев, из фантастических “Матриц”, “Терминаторов” и “Газонокосилок”. И этот подиум озвучивало чьё-то мерзкое хихиканье.
И почему-то очень хотелось вернуться обратно – в ту фантастическую реальность комнаты, с клеёнчатыми топчанами, и затеять долгий умный разговор с призраками прошлого и тенями будущего. Вот, тогда бы я порасспросил их... Но о чём бы мог порасспросить призраков сегодняшний российский пенсионер, так и осталось непонятным; сон, долгожданный сон, укутал пушистой пеной мой разум, и согретое его нежным теплом подсознание, наконец, принялось за своё магическое действо.

Приснившийся мне захватывающий шедевр рефлексийно-трансцендентного грёзотворчества, казалось, не имел непосредственного отношения к тому, что я вытерпел давеча, к той безумной мистерии, однако думаю,  без  воздействия которой, определённо, не обошлось. Никогда ещё, ни в одну из пережитых мной, в разумной зрелости, более чем десяти тысяч ночей, не было ничего подобного. Без лишней скромности скажу лишь одно: Спилберг, Скорсезе и Кончаловский, собранные вместе, заслуженно отдыхают.
 Я сам, долго колебавшись в завязке сна, придумывал главного героя. И поразмыслив, создал его – ни непревзойдённым кунгфуистом, ни гениальным хакером, ни могучим гипнотизером, а просто обычным, среднего ума, нормальным русским мужиком. Зато наделил этого мужика даром чувствовать чужое качество – равно как человеческое, так и любой живой твари, и способностью сгущать вокруг себя струю текущего времени. А из этих его оригинальных талантов, оказалось возможным вывести столько различных возможностей – обалдеть! Вы не поверите! И не надо! По крайней мере, один зритель у меня точно есть! Он-то всё сверху видит! Не исключено: и снизу кто подсматривает.
Я сейчас точно не помню, как мой герой оказался не в какой-то, а в американской тюрьме, но совершил он оттуда гениальный по наглости побег. Усилием воли ускорил вектор своего личного времени настолько, что все остальные – и узники и тюремщики как бы застыли. Хочу отметить; в снах обычно главным действующим лицом является сам спящий, и двигается он, чаще всего, с большим трудом: если бежит – словно по пояс воде, если дышит – как в респираторе или через раз, -- то есть всё наоборот. Следовательно, волю напрягал я, и временем, соответственно, управлял тоже я. Ай, молодец!
Последующие погони с перестрелками – это уже не очень интересно, обыденно, хотя живо и развлекательно. Но пули, как положено, зависали в воздухе,  джипы тупых американских ментов сталкивались, совершали сальто-мортале и взрывались, срываясь с внезапно появляющихся крутых обрывов. Ну, естественно, что градиент крутизны  задавал тоже я.
Потом моему герою всё это наскучило, и он так ускорился, что стал чем-то, наподобие реактивного самолёта. Ну, и, разумеется, от всех улетел.
Но самое трогательное случилось потом, после его приземления.
Всецело поглощённый описанием животрепещущих событий, я, пока, ничего не рассказывал о своей личной жизни, ни о личной жизни Бориса Зернова. Да, и ни к чему эти сопли. Но в мою душу, несомненно, можно заглянуть одним глазом, если поинтересоваться концовкой этого увлекательного сновидения.
А дальше приснилось мне, как мой замечательный хроноукротитель, совершивший мягкую посадку на ухоженную, сверкавшую короткоподстриженной, на английский манер, изумрудной  травой, лужайку незнакомого парка, увидел, в тени ажурной беседки, неподвижно сидящую в кресле девушку. Она была не то, что бы красавица, но  мила некой таинственной женской нежностью почти детского курносого личика, которая мгновенно влюбляет иные, дикие, тревожно-романтические натуры. Именно такой натурой я мгновенно наделил своего обычного  мужика. И тотчас стало глубоко плевать ему, бежавшему из заключения, в самой осознанно необходимой Америке, на эту буржуинскую роскошную аккуратность. Мой сон, имею право!
Выражение лица девушки было тронуто неким тревожным отчаянием бессилия, и, казалось, на упавшего с неба незваного героя она даже не обратила внимания. Хотя не думаю, что это у них там, в порядке вещей. Ах, дело вот с чём:  этот несчастный ребёнок разрыдался. Сквозь всхлипы мы, с моим  отважным героем, слышали неразборчивый жалобный шепот, лишь иногда возвышавшийся восклицанием: “Элька, Эленька! Моя маленькая, где же ты?” Восклицала она, причём,   по-русски!  Тут я сообразил, и, соответственно, мой  догадливый персонаж, воспользовавшись своим даром, мгновенно почувствовал, что девушка не может встать из кресла, поскольку ноги её парализованы. Конечно же, больная приехала на лечение, а парк этот -- территория какой-нибудь частной клиники, -- подкорректировал я сценарий.
Осталось понять – кто такая Элька! Для так тонко чувствующего парня, это не было проблемой, как и обнаружить пропавшую, оказавшуюся карликовой гладкошёрстной козочкой, чёрно-белого окраса.
Да, дойдя до этого места своего повествования, я осознал, что похвастался: мол, в душу мою сможете заглянуть! А у самого не хватает ни слов, ни умения! Выходит – соврал! Отнюдь не из застенчивости, не буду расписывать трогательную сцену торжественного вручения спасённой Эльки счастливой хозяйке, и  мелодраматическое знакомство нормального русского паранормала с очаровательной, но парализованной девочкой.
Я даже приблизительно не могу вспомнить тот сбивчивый диалог, полный недосказанности, нюансов и оттенков, непередаваемых сухой моей информативной лексикой. Грёзу прозой не опишешь!
Любой обычный человек, считает себя, если не особенным, то уж не совсем заурядным, а человек среднего ума, да ещё убеждённый, что невероятный побег из тюрьмы – исключительно его заслуга, ни на йоту не сомневается в своей исключительности. А вот девушка, вне всяких сомнений, должна быть умна. Так что мне стало и стыдно и чуть грустно; потому как понял – не мои это уже чувства, власть моя здесь неуместна, и, с присущим мне тактом,  оставил их наедине. “Великий” режиссер проснулся.
А вот то, что чёрно-белую козу звали Элькой – весьма любопытно. Между прочим, так моя бывшая супруга назвала некогда подаренного нам котёнка. Гладкошёрстную чёрно-белую умненькую кошечку, которая, после нашего разрыва, предпочла остаться со мной. (Слава Богу, -- недостаточно мы пока цивилизованы и демократичны, дабы судьбу домашних любимцев решать  в суде. Интересно, а что думают на этот счёт, обожающие животных англичане?)
Но вернёмся к нашим, чуть было не сказал баранам, -- разумеется, к чёрно-белым кошкам и козам. Ассоциация? Вот-вот – это-то и насторожило грёзотворца по пробуждении. Что за ассоциация, такая хитрая, спровоцировала, после ночной встречи с предками и потомками, нынешнее моё вдохновенное снотворчество?
Какая связь между недельными “выходами” Бориса Зернова, ехидным смехом Николая Гоголя, неврастенией Эдгара По, авантюрами хакера Малдербаума и моей кошкой? Ну, да: ещё и паранормальный Alter ego, упорхнувший, словно турбовинтовой Карлсон, из американской тюрьмы, в английскую клинику, парализованная красавица и её коза Эльвира! Как говорили современники нашего любимого Леонида Ильича: “Маразм крепчал!”
Поставим вопрос иначе. Что общего у гоголевских чертей, эдгарповских призраков и наркош, зерновских волохов, чёрно-белых коз и бесследно канувших в виртуальной пучине заигравшихся, на исторических просторах имангативных  панорам, богатых придурков? А чем,  кроме фамилий, сходны Гоголь с Гегелем? Воистину – какой-то гоголь-малдер-гегель! Ну  не по фамилиям же собирали нас. По – Зернов – Ляликов – ... -- не надо! Полный бред! Да, сюда бы этого специалиста по шарадам Ляликова. Пусть бы голову поломал, лингвист хренов! А то мне – что, больше всех надо? Ну да, согласен, развелось без меры всякой нечисти. Ну, пропали где-то в ближнем зазеркальи несколько занюханных олигархов. А разве доселе такого не случалось? Или бесовщины не было? Это телевидения не было, а пудрили мозг обывателям явно не ангелы! Если проституция и пропаганда  древнейшие профессии, в чём лично я ни на грамм не сомневаюсь, то не Сатана ли их крёстный папа?
Как писал тот самый По: “Мало какому, даже самому рассудочному человеку, не случалось порой со смутным волнением почти уверовать в сверхъестественное...” И я тогда был близок к тому, чтобы вопреки всем полувековым устоям  и протестующим воплям моего вышколенного привычной логикой разума, отдаться во власть фантастическим иллюзиям. Но воспоминание о  бедном Эдгаре, за гробом которого брело всего несколько человек, навело меня на мысль, что многие из беспечных творцов, охотно и обильно описывающих дьявольщину, плохо заканчивали. Прозаик Гоголь ворочался в гробу, поэт Блок не вышел из очередного запоя, сошли с ума художники Врубель и Гойя, вступил в компартию, по словам Алексея Пешкова “самый культурный писатель на Руси”, -- Брюсов.
Ещё говорят: многие великие технари верили в Бога. Мол, Его существование не противоречит законам Мироздания. Во-во! Бог, значит, естественникам не мешает! Потрясающе!
 А чем же Он так насолил философам? Не тем ли, что второе начало термодинамики не разъяснил как следует?  Уж они Его и так и этак поминают! То есть, нет Его, потому что непостижим, а материя первична, как постижимая. То, вообще, “Бог есть, потому что Бога нет”!? Наверно, от обратного: Дьявола нет, -- лучшая шутка Дьявола. И какой из этого вывод? Спасение верующих дело веры самих верующих! А гибель неверующих чьё дело? Ну, ясно чьё, и при чьём попустительстве! Вот она – теодицея грёбаная! Опять меня занесло! Куда ты лезешь в непостижимое, шут гороховый! Это тебе не сопромат с термехом!
Словом, я тогда окончательно запутался и решил, что надо дождаться  реабилитации эрудита Зернова; благо, его упрямый, привычный к травмам и тому подобное, тренированный организм быстро восстанавливался. Сложнее с психологией победителя. Но и это дело поправимое! К тому же, декомпрессия должна проходить постепенно  и под неусыпным контролем! Да, и мне будет полезно полушария провентилировать!
С этими ценными мыслями я отправился к Борису Васильевичу, восстанавливать  нашу победную психологию и гармонию биоэнергетики.

7

Битый час я тщетно пытался добиться от своего друга вразумительного мнения о произошедшей с нами чёртовщине. Однако, никакие умеренные, мягкие меры не возымели действия. Взгляд Зернова был всё также печально-отсутствующим, на все вопросы он или мотал головой, или отвечал односложно. Не хотелось, ох как не хотелось мне прибегать к радикальным средствам, но, что поделать;  если уж реалистичное искусство и традиционная наука требуют жертв, то в данном, из ряда вон вылетающем случае – это осознанная необходимость. Трансцендентные потёмки необъятной души Бориса Васильевича удалось осветить вполне реальным русским напитком, и закрепить проявленный негатив не менее традиционным закрепителем.
Вспоминая впоследствии тот вечер и наш сумбурный разговор, я поражаюсь, как быстро крепла аналитическая мысль Зернова. Перед его уникальным дедуктивным даром, я, со всей моей хвалёной логикой, -- глуповатый доктор, перед легендарным Шерлоком. Признаться, не побоюсь сказать, гениальные прозрения Бориса Васильевича, приводили мой рационалистичный разум в некоторое смущение. И это притом, что Зернов, опять ничего из предшествующих событий не помнил. Сначала, он озадачил меня вопросом:
-- Ежели даже, считать твои байки, плодом воспалённого мозжечка, как ты, грёзотворец, объяснишь отсутствие в той гоп-компании Зигмунда Фрейда? Вот уж мастер по части подсознательных заморочек! Ты что – недостаточно продвинут, или, - это импонировало бы мне больше – не любишь шарлатанов?
-- Можно подумать, что я Гегеля обожаю! -- обиделся я. -- Сон сочинил – согласен, но гоп-компанию не собирал! И никакая это не байка!
-- Не возбуждайся! -- нахмурился Зернов. -- Во-первых: Гегель не шарлатан, и ты сам мне хвастался, что читал его “Логику” с “Физикой”. Во-вторых: ты что, хочешь, чтобы я поверил в весь этот бред?
-- А как же твоё собственное общение с ангелами и возвращение на целый час назад ? – опешил я. -- Это что – шутка такая?
-- Шутка – не шутка, но лох ты, Мишутка! -- осклабился Зернов. -- Ну, мало ли чего  с похмела привидится! Ты вот, чего, драку на остановке с киношниками учинил? Чем тебе их монстры не понравились? Ужастик они снимали мистический, понимаешь?! Из кадра нас попросили уйти! А ты ногами дрыгать, тоже мне Сигал Кинг! Хорошо ещё – ребята хорошие попались: оценили твоё “И-я!!” -- взвизг Зернова и попытка  изобразить тогдашнее моё поведение, могла бы  рассмешить, если бы мне не было так отвратительно стыдно. -- И похмелили, и не бросили замерзать на улице!
-- Так ты всё вспомнил, что ли? -- я не мог поверить. Давненько меня так не уничижали! И кто!? Нет, ну я понимаю кешиных заступников! Бывший ногомяч иногда может вывести из себя любого флегматика, даже такого уравновешенного человека, как я.
-- До известного момента! А дальше... Ты уж сам разбирайся! Может ты у них, там, в каком фильме снимался?
-- Ну, да! И снимался, и подрался, и голова у меня драконья! -- я редко обижаюсь, но в тот момент мне стало до того досадно, что, не зная чем бы посильнее уязвить Зернова, неожиданно для себя самого выпалил: -- Теперь, я тебя раскусил! Ты, Боря, -- неудачник! А все твои наветы на бывшего другана Волоха – обыкновенная зависть! Это в тебе бес сидит!
Лучше бы я этого не говорил, а просто угрюмо промолчал и ушёл, хлопнув дверью. Но у нас ещё было.
Всё-таки Борис Васильевич был старше и мудрее меня, повидал несомненно поболее, и потому лишь на миг его раскрасневшееся широкоскулое лицо исказила гневная гримаса, которую тотчас накрыла тень задумчивой печали.
-- Эк, тебя раззадорило! -- он, даже как-то сочувственно, поглядел на меня выразительными, глубоко посаженными, от того казавшимися не в меру проницательными, глазами. -- Наверное, ты отчасти прав! Но дело не в моих личных симпатиях или антипатиях. Когда я говорю о бесовщине, я имею ввиду не какую-то акультную чепуху, а вполне реальную окружающую нас нечисть! А ты что думал! Разве Борис Зернов похож на юродивого?
Я взглянул на его, мягко говоря, не самое красивое лицо и злобно ухмыльнулся. Но от комментариев на кого он похож, несмотря на то, что всё еще никак не мог успокоиться, кое-как удержался.
Люблю себя похвалить. Не вслух, разумеется. Но знаю за собой одну скверную черту. Очень болезненно воспринимаю критику, особенно от близких друзей. А Зернов, за последнее время, безусловно, стал таковым. Но был он человек сложный, с тяжёлым характером, временами безапелляционно резкий. Причём, его мысли и убеждения, всегда находились в динамике, а градус темперамента и крепость выражений были прямо пропорциональны количеству и крепости потреблённой жидкости. До сих пор удивляюсь: как это мы не разругались с ним раньше? Но, как говорится в народе: сколько веревочке не виться...
-- Так! -- заметив мою ухмылку, снова нахмурился правдоискатель. Он словно читал мои мысли. -- Я понимаю – с этой минуты наши пути расходятся! Я урод, ты тоже не Бог весть что; но мы разные уродцы! Ежели нравится – толкуй со своими мистиками и сны золотые сочиняй, а я со своими бесами сам разберусь, без сопливых интеллигентов! Забирай это грёбаное пойло и проваливай на хрен!
Как бы сказали наши звёздные дикторы: на этой печальной ноте они и попрощались.

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

                “Сонно дышит листва под дождём,
Дышат тёплые губы оврага.
Я  с собою в овраге вдвоём -
Не уйти и на встречу ни шага.

Светит ночи нависшей зрачок
Блеском лунной слезы нам обоим,
Но из нас одному невдомек -
Это всё здесь придумано мною”.
                М. Буликов

1

Минуло полгода. Прошла сонная, слякотная зима, незаметно промелькнула, ничем себя не проявив, вялая весна. Так бы спокойная, размеренная жизнь пенсионера  и продолжалось впредь, но нежданно, под конец невразумительного мая, в мою дверь позвонили. Не скажу, чтобы я так уж удивился, обнаружив на пороге Бориса Васильевича. Изумление вызывал лишь его шикарный, с иголочки, костюм, неожиданные рубашка с галстуком и, вместо извечного полиэтиленового пакета, объёмистый кофр на плече.
Удовлетворившись моим ошарашенным видом, Зернов широко улыбнулся.
-- Можно! -- спросил он и, не дожидаясь приглашения, буквально задвинул меня в коридор, чувствительно облапил своими длиннющими руками и, не давая раскрыть рот, гаркнул:
-- Победа, Мишаня! Победа!
В отличие от одежды, манеры у бывшего центрфорварда не изменились. Наверно, когда-то, в трусах и майке, он также праздновал забитый гол. А вот мне, не очень понимающему происходящее,  стало как-то неуютно – в дранных тренировочных, грязной майке и шлепанцах, на босу ногу. Но Зернов, казалось, не замечал ни моего затрапезного вида, ни моего смущения, ни озабоченной растерянности.
Наконец, он прекратил вопить, выпустил моё сплющенное тело из своих медвежьих объятий и властной, уверенной поступью чемпиона, прошёл в центральную часть жилплощади. Поставил свой  баул на стол, раскрыл его и совершенно добил мою нервную систему, вытащив из него новенький дорогущий ноутбук.
Немного успокоил меня только характерный звук, прозвучавший из утробы необъятного баула. Однако, все ничтожные  порочные мысли вылетели из моего мозга напрочь, как только я взглянул на экран торжественно распахнутого и повёрнутого ко мне Василичем ноутбука.
За  полгода прозябания в одиночестве я видел множество разных любопытных снов, иногда с весьма замысловатой интригой, но ничего подобного, тому ноябрьскому сновидению с девушкой и козой. И ни  какой доморощенной режиссуры, тем паче, никакого управления сюжетом не было, и в помине. Воспоминание о той ночи, о классиках, хакере Малдере, криптографе Вадиме, драконах и козах постепенно утопало , в трясине моей вязкой памяти уже немолодого человека.
И вот  я снова увидел это в компьютере Зернова. Обыкновенная, на первый взгляд, виртуальная игра, определённо, реагировала на чувства и мысли играющего. Полагаю, по типу обратной связи. И это была только крохотная пилотная заставка. Когда она, через десяток секунд, подло оборвалась – иначе не скажешь, я перевёл потрясенный вопросительный взгляд на победно улыбающегося  Бориса Васильевича.
-- Что – забрало!? Не слабая игрушка, а, инженер? -- удовлетворённый произведённым эффектом Зернов довольно потирал ладони. Теперь выбирай любую реальность; хошь – далёкое прошлое, хошь – будущее, можно, конечно, если не осточертело, и нынешнее –и на старт: твори мир по своему вкусу. Вот так, Мишаня-грёзотворец! Хочешь попробовать?
-- Откуда это у тебя? -- я начинал постепенно приходить в себя, и становилось мне там всё более  не по себе. -- Только не говори, что из тумбочки!
-- Откуда, откуда... -- Борис Васильевич стал серьёзен. -- От Романа Петровича Загубина! Слышал про такого? Так вот; он мне работу в своём фонде предложил. Вернее в одной конторе, этому фонду принадлежащей. Играми компьютерными они занимаются. А это – их ноу-хау! Такого в мире ещё нет!
-- И в каком качестве ты там... -- я слегка замялся, подбирая наиболее обтекаемое выражение, но Борис уже обиделся, и не дал мне времени.
-- Думаешь старый хрыч Зернов – приживалка? Так нет! Я там главный менеджер-консультант, по вопросам экстремального спорта и религиозного туризма!
-- Чего-чего! -- не сразу понял я. Но через несколько секунд всё-таки дошло. -- А почему не наоборот? Или кратко и сочно – религиозного экстрима? А лучше – главный менеджер религиозного экстаза! Звучит!
Не ожидал такой реакции от меня Борис Васильевич. Он как-то весь обмяк, понурился и даже, как будто, постарел. И костюм его модный уже не выглядел столь презентабельно и парадно. Огромная пятерня победителя, захватила и нервно дёрнула  узел галстука. Да, я и от себя, честно сказать, подобного не ожидал. Но слово было сказано... Наступило тягостное молчание. Каждый хотел, в этой скользкой ситуации, не уронить себя и, в тоже время, не окончательно обидеть другого.
Слава Всевышнему, у русского мужика имеется универсальный пожарный выход, из всех чрезвычайных ситуаций. Господа благожелатели, жёны и подруги, пожалуйста,  не загромождайте запасные выходы ненужным хламом! Соблюдайте правила противопожарной безопасности! При возгорании не кричите на источник огня, а наберите 0,1, или лучше сразу 0,5.
Содержимое зерновского кофра было разнообразным, и пижонски гламурилось импортными этикетками. Только закусывать всю эту заморскую роскошь пришлось моей просроченной кабачковой икрой и давно испустившими дух солёными огурцами. Тот ещё получился натюрморт.
-- Да ты не обижайся, Василич, -- наконец, после второй, я смог выдавить из себя извинение. -- Это от неожиданности! Конечно, я рад твоему успеху, просто надо всё переварить!
-- Я и не обижаюсь! -- соврал Зернов. -- Но после нашей последней встречи... А, ладно! Давай лучше выпьем за успех моего надёжного предприятия!
Бокалы мы подняли; Борис энергично выпил до дна, а я лишь осторожно пригубил. Словно побоялся взбаламутить со дна бокала  неприятный осадок. Да, давненько я не вспоминал ни о хакере Петюне, ни о лопоухом криптографе, ни о странных виртуальных играх не такого уж далёкого будущего. Произошедшее прошлой осенью давно уже стало мне казаться бредом воспалённого алкогольной фиксидеей воображения. И вот на тебе...
Я задумчиво уставился на ноутбук. Наверняка эта чудо-игрушка создана с помощью обычных посюсторонних неотехнологий, но нечто дьявольское, всё-таки, в ней кроется. И так компьютерные трещалки уже почти заменили нормальные человеческие увлечения, а такая грёзохрень похлеще любого наркотика будет. Вспомнился давно прочитанный роман Стругадских: “Хищные вещи века”, кажется. Во-во. Они самые. Мой взгляд, от компьютера, медленно поплыл по стене, чуть задержался на старом печальном эстампе и, наконец, остановился на лице Зернова. Чтобы такое ему сказать, забористое? Как разбудить былую религиозную струнку...?
-- Одна из заповедей Иисуса – любите врагов ваших. Если любите любящих вас, какая за то благодарность? Так, кажется, в Писании? Но тогда напрашивается парадоксальная мысль: наибольшая благодетель – любовь к главному врагу рода человеческого – Дьяволу, а не к Богу!? Ни хрена себе!
-- Парадоксальный ты мой! В том-то вся и фигня, что главное зло Сатаны – это невозможность любви к нему. То есть, на земле абсолютная любовь невозможна, иначе как в Боге, который и есть её абсолют. Бог есть любовь! -- почти мгновенно; слишком быстро отреагировал менеджер. Не слабо. Ну, вопрос, допустим, был дилетантски-наивным, но каков футболист! Реакция – позавидуешь!
Действительно, каждый человек подобен айсбергу. И видим мы, и чувствуем любыми нашими органами лишь девятую часть этого неуклюжего опасного чудовища. Это когда он в морской воде плавает. А какая, интересно, часть останется видимой, если айсберг плавает в море пива? Плотность-то меньше... С морем виски всё ясно – утонет, на фиг;  и будет на самом дне лежать. Проверено экспериментально: виски со льдом. Ох, не доверяй глазам своим, когда имеешь дело с пьющим человеком, даже если это твой закадычный друган.
А, да что я, в самом деле! В чём подозреваю Бориса? В притворстве?! Это полный идиотизм! Купили? Задурили голову? А может, он в новую какую идею уверовал, как давеча в Иисуса Христа? Прямо не спросишь...
-- А скажи-ка мне, Борис Васильевич, тебе от этой штуки не страшно? Дрожь не берёт?
-- С чего бы? -- он удивлённо пожал плечами. -- Игра, как игра! То, что сам себе режиссер? Тогда каждый режиссер должен себя бояться?
-- А в этом есть здравый смысл! -- я даже забыл, зачем затеял эту полемику, так последние слова Зернова меня заинтересовали. -- Может быть, и боятся наши творцы самих себя  пуще цензора лютого! Как знать? Недаром же, с обретением свободы слова, дар речи многие потеряли. Вот ты у нас – по Богу главный спец; так скажи: что страшнее и труднее – быть откровенным перед людской аудиторией, или перед самим собой, если Бога в себе нашёл? А?
На этот раз Зернов задумался. Полез за сигаретами. Ого; они теперь не “Беломор”, а “Кемелл” курят! Ежели фильтр оторвать, тоже крепкая гадость.
Он оторвал фильтр, чиркнул какой-то заморской зажигалкой, глубокомысленно затянулся и раздумчиво произнёс:
-- Ежели Бога в себе обнаружил, оно, конечно, пред ним пострашнее будет. Поэтому и пьют они, как крокодилы.
-- То-то и оно! А тебе не кажется, что эта ваша самокопалка кое-кого сведёт с ума? В лучшем случае! Ты прошлую осень помнишь? Наш эксперимент пресловутый? Моторионс темпоропортационс? -- Зернов поморщился. Я усмехнулся. --  А что я тебе тогда об компьютерных играх будущего рассказывал, помнишь? Про исчезновения игроков?
-- Ну-ну, кое-что припоминаю. Но я думал, что ты меня разводишь! -- на Бориса Васильевича было даже глядеть кисло. Он долго сидел то, раскрывая, то, захлопывая рот. Наконец, его нижняя челюсть успокоилась.
 -- Ты считаешь, что эта машинка может быт предтечей?
-- Предтечей... -- передразнил я. -- Нет, ты не юродивый! Ты хуже! И первый раз тебя тоже не ангелы похищали, а переодетые черти! Мозги тебе тогда вынули! На всякий случай. Твой любимый имангатор Волох – главный идеолог Загубинского фонда! Я и то знаю!
-- Ты – серьёзно? -- похоже, для Зернова это была и впрямь неожиданность. -- Что же теперь делать?
Таким растерянным я видел центрфорварда впервые. Он словно промазал с трёх метров, в пустые ворота.
Потом, вдруг, встрепенулся. Потряс над головой кулачищами – впрямь,  громовержец античный -- и зарычал:
-- Ну, я их, сук!! Ну, Загубин, ну, халдей! -- но также быстро сдулся. Сел; обхватил голову своими руками-щупальцами и стал молча раскачиваться, а-ля Лобановский.
Да. Ситуация для Бориса Васильевича Зернова была патовая. Сделать он ничего не мог. И я  на спасителя человечества не очень-то похож. Прямо скажем – не Крутой Чак. Но алкогольный энтузиазм, порой, так преображает личность, что диву даёшься. Перед последней стопкой был трус и тюфяк-тюфяком, и вдруг... И мысль стремительно заработала, и отвага непонятно откуда обнаружилась – будь она неладна! А главное – идея появилась! Главное? Нет – самое главное, что она и на следующее утро не исчезла никуда! Странная какая-то идея! Навязчивая. Мания величия – это, наверно, приятно, однако, в целях безопасности, паранойя надёжней.
Желание зарыться с утра, километра, этак, на три – четыре, в континентальный шельф – нормальное желание.

2

А идея была до гениальности простенькая. Бороться с данной виртуальной игрой изнутри, то есть внутри самой этой имангативной реальности. Как выразился Зернов прессинг, прессинг и ещё раз прессинг! А значит, играем на их половине поля. Кто будет бороться? Ну, очевидно мы с Борисом. А точнее наши улучшенные alter ego, подобия наши виртуальные. Я вспомнил о своём турбовинтовом чутком герое, из ноябрьского сна про козу Эльвиру, а Зернову чего-нибудь подберём, этакое крупнозернистое. Не ново? Что ж, признаюсь – я и впрямь позаимствовал эту мысль у фантаста Лукьяненко. В благих целях. Надеюсь, он не обидится; вампиров  его я же не трогал. Пока.
Проблема была лишь в том, что и я и Зернов, в силу времени и места образования, плоховато, это ещё мягко говоря, владели компьютерной техникой текущего века. И тут меня осенило. Надо найти будущего хакера Петюню Малдербаума! Сколько ему сейчас может быть? Около тридцати! Но где искать выпускника советского химдымвуза, затерявшегося в туманах конца девяностых?
Но оказывается, ныне это довольно просто. Ничего не  знаю на счёт каких-то там баз данных, которые продаются на каждом углу, но Борис Васильевич сказал, что решить эту проблему ему, как пальцы испачкать. Ну-ну.
Меня, не скажу, чтоб особенно мучил, так, слегка заботил вопрос: нужен ли нам криптограф Вадим Ляликов, но по размышлении решил, что переводчик может сгодиться; ведь использовал его как-то Малдер. До кучи.
О, руки загребущие! Только разобрался с “будущими людьми”, как мелькнуло сожаление о “прошлых”. Хотя... Если только Гарика По. Ну, да ладно; там, в виртухе, видно будет! Кто нам нужен, какие кому способности, какие потребности. Нужно только провести тренировочный сбор. И сыграть пару – тройку товарищеских игр. Где вот тренера только голландского достать? А впрочем, футбольные аналогии здесь не очень уместны. Но с кем заведёшься...
Здесь Станиславский нужен! То-то бы нанеповерился! И была бы на его лице одна полярная пауза... Нет! До всего доходить придётся самим!

Так я размышлял, сидя за столиком крохотного летнего кафе, вдумчиво смакуя прохладное пиво и ожидая Бориса Васильевича с его грязными пальцами.
Они появились неожиданно и к тому же вдвоём. Не сразу я узнал Петюню, в молодом джинсовом человечке, обутом в нестиранные кроссовки и, судя по всему, пребывающим в весьма затруднительных бытовых обстоятельствах. Быстро справившись с удивлением, я поторопился напустить на себя поболее имиджу.
-- Вот, просили – получите! Пётр Аркадьевич Малдербаум, свободный, так сказать, художник!
-- Здравствуйте! Точнее свободный дизайнер программного интерфейса, -- поправил Зернова Петюня. Маленький еврейский мальчик явно стеснялся. Кто бы мог подумать, какой хитрый хакерюга из него вскорости вылупится.
-- Присаживайтесь! -- я широким неспешным жестом указал на пластиковое кресло напротив себя и представился. Без рукопожатия. Зернов давно уже уселся. По хитрому его виду я догадался, что у него с будущим интернетисториком был весьма интересный предварительный трёп.
--  Пива? -  предложил я, из вежливости.
-- Нет, спасибо! -- похоже, будущий Пётр Аркадьевич смолоду отрицательно относился к нашим традициям. -- Борис Васильевич сказал, что у Вас есть для меня работа?
-- Работа... Правильнее сказать – интересное дело, -- я откинулся на спинку кресла и, делая вид, что внимательно оцениваю нашего хакера, краем глаза пристально следил за мимикой зерновского лица, пытаясь догадаться о содержании их давешней беседы. Хоть бы намекнул, импровизатор хренов! Ну, нет у меня мобильника! Что теперь я должен идиотом сидеть? Футболист молчал, знаков никаких не подавал; может, и правильно. Но дальше держать паузу было тоже подозрительно. Будем надеяться на своё обаяние, неподражаемый шарм и гибкий ум.
-- Вы слышали что-нибудь о имангативных компьютерных играх? -- начал я осторожно.
-- Слышать-слышал, но никогда сам не играл. Они, вроде, только в эксклюзиве, пока.
-- Да. Пока. А не хотели бы поиграть; разобраться, что это за зверь такой?
-- С удовольствием! Но... --  судя по заблестевшим глазам, Петюня явно был заинтригован, однако национальная натура его не желала, есть рыбку даром.
-- О гонораре мы поговорим в том случае, если, ознакомившись с предметом, Вы сможете оказаться нам полезны. А на данный момент, мы предоставляем Вам возможность исследовать, как Вы выразились, эксклюзив, а вы, в свою очередь, объясняете нам, что это такое, и с чем его едят.
Я почувствовал, что выдыхаюсь. Непринуждённо закурил. С надеждой посмотрел на Зернова. Над головой равнодушно шелестела крона липы. Ветерок в этот день был довольно прохладным; пожилое моё тело начинало слегка зябнуть. Очень хотелось поёжиться. Но Борис Васильевич не спешил отвлечь на себя внимание. Лишь после минутного молчания, он пробурчал резюме:
-- Одним словом, Петя, мы даём тебе игру, ты играешь; разбираешься, что к чему, какие тонкости и нюансы здесь имеются, какие противопоказания. Ежели у тебя по ходу возникнут конструктивные предложения – это и будет предметом разговора о величине вознаграждения. Согласен?
Петюня прикрыл глаза. Ох, как не прост всегда был этот парень!
Но довольно скоро, не прошло и десятка секунд, дизайнер интерфейсов очнулся.
-- Согласен! Но, всё-таки, давайте предварительно составим договор, -- ровным голосом отчеканил он.
-- И что – у нотариуса заверим, что мы, имяреки, предоставляем хакеру Петру Малдербауму неизвестный программный материал для того, чтобы он разобрался, а не опасна ли эта хрень для здоровья? -- ехидно прищурился Василич. -- Да, Вы, батенька, -- прям, конферансье, какой-то! Короче; или все разговоры о контракте, после обмена информацией, причём самое большее, на что Вы можете рассчитывать – это расписка, или извините за беспокойство!
Вот так! Молодец центрфорвард – умеет занять позицию! Нет, никуда не денется наш виртоман, потом неудовлетворённое любопытство сна лишит!
Как я и предполагал, никуда Петюня не делся. Даже извинился за наивность неопытного человека. Так мы ему и поверили! Так или иначе, в тот знаменательный июньский вечер, началось наше многослойное, настороженное сотрудничество.

3

Я выключил компьютер, и устало отодвинулся от стола. За моим настоящим окном призывно расцветал закатом тёплый московский вечер. Нестерпимо тянуло плюнуть на все эти виртуальные квазикрасоты и прогуляться по обыкновенным бульварам, с пыльными дорожками; купить литрушечку пивка, расслабленно посидеть на скамеечке, у Серебрянно-виноградных прудов. Как осторчетела эта полудрёма-полуявь, в квадратике монитора. Наверное, когда вся эта халабонь закончится, я ещё долго не смогу смотреть телевизор! Но когда она закончится, видно, одному Богу известно.
Ни один из принесённых Зерновым вариантов игры не годился, для моделирования какой-никакой реальности, а лишь интерпретировал, и так и сяк, наши трансцендентные заскоки. Если и не желания, то подспудные попущения. Сны наяву! К чёрту! Я чувствовал, что схожу с ума. Секс со своей бывшей женой, с которой расстался полтора десятка лет назад – это ли не крезипризнак? Или сказочное превращение ласковой домашней кошечки, во влюблённую ревнивую девицу, да ещё и с запросами любовницы олигарха? Тоже мне царевна-кошка! Тигрица, в миниатюре! Толи ещё будет, о-ё-ёй!
А если, всё-таки, удастся, наконец, сыманганировать какую-нибудь виртуальную чертовщину, не будет ли это полным апокалипсисом? Похлеще иоанова откровения? Тот хотя бы богословом был! А я? А  Зернов? Чего заоткровеним? Чертям тошно станет! Стоп! Ведь именно этого мы и добиваемся! Только, вот, исчезали бесследно многие, в своих глобальных фантазиях, в собственных откровениях растворялись без осадка, как не было их! Но взялся за гуж... Сейчас не до заоконных закатов и пива, трясти надо! Малдера надо встряхнуть! Что-то он нам не договаривает. Ну, ничего; есть рычаги воздействия, кроме финансовых!

Е-е, лучше бы он и дальше помалкивал, еврейчик наш умненький! А криптографа глаза б мои не видели! Ну, зачем я попросил Зернова отыскать этого глупого мальчишку? Нужно было предположить, какое варево из голливудских боевиков и ужастиков, в головах нынешних недорослей! О, Боже! Где благородный рыцарь Айвенго, где шервудский рэкетир Робин Хороший, добрый могиканин Чингачгук? Где лапочка, тяжёловекий Вий?
Нет, кому пришла эта “гениальная” идея – попробовать игру на детском, ещё неискушённом, незамутнённым нашими старпёрскими заморочками сознании?! Эх, Василич, Василич! Вот кто, и правда, оказался наивен и неискушён! Играл бы себе и играл, вместе с Платини и Бекенбауером, да хоть с самим Пеле, за свою “Красную Пресню”, в лиге чемпионов! Так нет! И что ему такое разъяснил поганец Петька, что рассудительный взрослый человек, вдруг, усадил мальца за клавиатуру? А тот дорвался! Нет, с себя вины я не снимаю! Прошляпил! Но сам то зачем полез, в эту преисподнюю, за мальцом? Жалко стало? А, впрочем, мы все втроём туда кинулись спасать лопоухого! Да только не учли, придурки великовозрастные, что это его реальность, и он там главный имангатор и владыка тех изощрённых кошмаров!
Теперь сиди, связанный по рукам и ногам, и смотри, любуйся, как протравленные кислотами углеводородные монстры будут кушать толстую химичку ляликовской школы, (двойку она ему, что ли, влепила?);  как ядовитый шипованый шарик гоняется, по гигантскому футбольному полю, за голыми футболистами ЦСКА, (не знал, что он ещё и спартаковский фанат), и, вывернутый наизнанку... О!... Нет я больше не могу!
А какие пытки юный изверг приготовил для нас?
Уймись, уймись моё воображение! Вернее – займись делом! Необходимо же как-то выбираться, из этого имангативного дерьма! Но что-то приуныл наш компьютерный ас. Неужели нельзя как-нибудь отключить эту мерзость? Виртуальный я из всех сил боднул виртуального Петюню в плечо. В реальности, я просто злобно посмотрел на него. Вообще-то, постепенно начинаю осваивать технику потустороннего общения.
-- Слушай, гений мышиный, сделай что-нибудь! Ты ж месяц эту херню изучал! Пора отседова убираться, пока тот малыш, -- я кивнул в сторону лопоухого гигантского монстра, -- не сотворил и с нами подобное! В этот момент, два безкожих вампира присосались, к трепанированному черепу очередной ляликовской жертвы.
-- А что я могу, связанный? Носом мне прикажете клавиатуру клевать?!
-- Да хоть членом! Ты скажи, куда нажать надо – я сам клюну!
-- Клюнет он! Здесь сонату сыграть надо! Вы лучше думайте, фантазию свою напрягите; как наложением вашей имангации, на мерзость этого урода, спасти наши виртуальные аналоги! Погибнут они здесь – погибнем мы там!
“Неужели у этого щенка воображение сильнее моего? Неужто я – человек с двумя высшими образованиями: в том числе с богатейшим шабашным и командировочным опытом; дважды качественно попадавший под машину, семь раз на веки влюблявшийся, один раз на время женившийся; переживший один пожар и три переезда, пять генсеков и трех президентов, окончательный застой развитого социализма и пышный расцвет дикого капитализма; перестройку, по-русски, и перестрелки двух путчей, -- не могу вообразить способа чудесного спасения, из извращённых фантазий этого сопливого маньяка, этого психически мутировавшего молокососа!?” -- взбеленилось моё чувство собственного достоинства.
Я всегда индифферентно относился к детям. Не испытывая к ним никаких особо нежных чувств и наивных иллюзий, на счёт их белопушистости, всё же, как-то умел наладить контакт. Нельзя сказать, что я вёл себя с ними, как с ровней, однако пренебрежительного высокомерия тоже не выказывал. Просто старался отыскать в их, почти всегда, игровом вымышленном представлении о нашем мире, нечто привлекательно интересное для своих чувств, порой, и для мыслей. Почему бы сейчас не попробовать вспомнить детство?

Я из-зо всех сил постарался вообразить себя подростком. Желательно худеньким; возможно, так удастся немного ослабить путы. Потребовалось открутить в памяти несколько томительных десятилетий, полных житейскими неурядицами, поразительной глупостью обманутого мужа, самонадеянностью малого российского предпринимателя, дерзостью молодого изобретателя и, даже,  тщетными надеждами начинающего боксёра, прежде чем нужный эффект был более-менее получен, и я почувствовал, что довольно свободно могу шевелить запястьями и лодыжками. Наверно, скоро смогу развязаться. Ну-ка, ну-ка! Что там есть ещё у нас, в арсенале юного индейца?
А почему, обязательно, индейца? Будущий криптограф не очень-то с нами церемонится! Похоже, для него все средства, из извращённого подсознания, хороши! Сейчас, я понял, почему Вадим Ляликов посвятил себя разгадыванию исторических ребусов. Ненасытная тяга к оккультным тайнам одолела. Мистического, дьявольского могущества возжелал закомплексованный недоносок, с оттопыренными локаторами! Так вот почему эта сволочь оказалась тогда в нашей компании. Уж не подсадка ли? Вполне возможно. А значит, не зря мы его откопали и до компьютера допустили! Вывели-таки первого бесёнка на чистую воду! А я-то еврейчика подозревал... Атисианист, чёртов!
Ладно, довольно пустой лабуды! Пора и честь знать. Поехали, перекрестясь, как сказал бы Гагарин, сегодня.

4

Наконец, худощавый жилистый подросток освободил руки от стягивавших их проводов. Но нагнуться к ногам и развязать узлы он не рискнул; наверняка, за пленниками внимательно наблюдали. Так и остался, пока сидеть, пряча стиснутые руки за спиной. Осторожно пошевелил ступнями – стряхнуть путы дело времени. Но что дальше?
А дальше, будущий беглец из американской тюрьмы начал сгущать вокруг себя и двух своих пленных товарищей время. Об этой его способности Ляликов не догадывался. А что может быть проще времени? Классиков жанра читать надо; Саймака, к примеру, а не всякую мистическую чепуху об инопланетных тараканах! Своих в избытке! И травить мы их поднаторели.
Теперь хоть занаблюдайся – любое движение увидишь лет, так, через пятьсот. Счастливого просмотра! А ты парень, прежде чем распутывать хакера, просканируй-ка, на всякий пожарный, чем он дышит. Торопиться-то некуда. А вот футболиста надо срочно освобождать; похоже, он в полуобморочном состоянии. Не думал, что старик Зернов такой впечатлительный. Наверное, только спортивный канал смотрит, иначе попривык бы к разным извращениям.
Так,  руки развязали... Теперь ноги, -- что-то он совсем квёлый... А что может быть у старого бухарика в сумке? Ну, конечно – такая своеобразная аптечка! Побрызгаем пивком, глоток, -- ну, вот и порядок!
Зернов очнулся и ошарашено уставился на своего спасителя.
-- Ты откуда здесь взялся, парень?
Чёрт, забыл про свой нынешний облик! Ну, ничего; сейчас растолкую. И про мой видок, и про то, в какую передрягу мы вляпались!
--  Ты окончательно очнулся? -- Зернов неопределённо кивнул. -- Ну, и ладушки! Слушай меня внимательно, Борис! Мы с тобой находимся в мире чужих иллюзий, своего рода зазеркальи! Этот парень – я, твой сосед Михаил, только на четверть века помоложе. Мы здесь в плену, у нашего паршивца Вадика, который возомнил себя..., как бы это повежливее, короче, всемогущим чудовищем... Ну, невесть кем возомнил! Я, -- то есть, этот парень, который я, -- парень ткнул себя кулаком в грудь, -- спрессовал текущее время вокруг нас так, что наши передвижения в миллионы раз быстрее, чем реакция наблюдателей. Поэтому мы сейчас спокойно соберёмся и умотаем отсюда.
-- А куда умотаем? -- резонный вопрос задал очухавшийся Зернов.
-- В безопасное место! Сейчас и обсудим! Торопиться некуда! Пару триллионов лет гандикапа у нас имеется! -- я, то бишь, подросток покровительственно похлопал Бориса Васильевича по плечу. Слегка смутился и уже приготовился услышать гордое зерновское: “Не надо фамильярности, молодой человек!” Но Зернов, видимо, настолько был шокирован зазеркальными феноменами, что никак не отреагировал. -- Но сначала займёмся этим прохвостом, -- парень кивнул в сторону всё ещё связанного Малдера. -- Узнаем, какие пакости на уме у этого вундеркинда. Достаточно, уже, сюрпризов! Да, Василич, забыл тебя предупредить, что обладаю я здесь способностью чувствовать чужие намерения и настроения, так, будь любезен, поосторожней с крепкими выражениями своих эмоций в мой адрес, дабы потом не было недоразумений!
После этих слов, парень склонился над испуганно выпучившим глаза Петюней, театрально возложил кисти рук на его голову и, закрыв глаза, начал беззвучно шевелить губами. Для пущего эффекта, несколько раз эпилептически дернулся своим худым телом.
Впрочем, это было совершенно излишне; Пётр Аркадьевич был так испуган, что никаких – не только задних, но и передних мыслишек у него не прочувствовалось. Одни побочные, типа: мама родная, и чёрт меня дёрнул! Что ж, последнее весьма по делу.
Сеанс чувствопатии был завершен, и парень снова уселся рядом с Зерновым.
-- Не, этот пока не опасен! -- процедил он, брезгливо сплюнув. -- Слишком страшно ему; боится один остаться. Оказывается, фантазия-то у нашего гения – самое слабое место. Хиленькая фантазия. Не Эйнштейн!  Его стихия цифры и формулы. Кнопки нажимать – в этом он мастер, а что внутри ящика – тайна, за семью печатями. Вполне качественный продукт технологического прогресса! Немногим романтичнее андроида. Думаю – пригодится.
-- Никак не привыкну к твоему здешнему имиджу, -- со смешком, без всякой связи с моими словами, сказал Василич. -- А ты, того, меня можешь омолодить? Годков, так, на двадцать?
-- Видишь ли, в чём дело, дорогой Борис Васильевич! Я чтобы превратиться в этого пацана, вспомнил и переварил почти четверть века своей жизни, со всеми её заморочками. Коли желаешь помолодеть, попробуй, переживи снова, только в обратном порядке, последние десятилетия. С чувством, с толком, с расстановкой! Не торопясь; времени предостаточно. Но предупреждаю: сомнительное удовольствие. Мягко говоря. А я, пока, это еврейское чудо распеленаю. Ишь, как его скрутил наш бесёнок. К нам он такого внимания не проявил, что, с его стороны, весьма мило, но опрометчиво. Счастье наше, что он ещё детеныш, а не взрослый изверг!
Действительно, бедный Петюня был тщательно, с ног до подбородка, обмотан скотчем. Видимо, будущий криптограф сильно опасался именно хакера, а нас – обломков доисторического века, всерьёз не принимал. И, правда; что могут два плюшевых пенсионера, которые на клавиши-то двумя пальцами нажимают и мобильником толком пользоваться не умеют, против всей голливудской кибертехники? Реликты!
Пока мой парень высвобождал из скотча тело Малдера, что, надо сказать, оказалось той ещё работёнкой, Борис Васильевич слегка помолодел. Вероятно, сил у бывшего футболиста хватило лет на десять-пятнадцать, потому как пред нами стоял человек кризиса среднего возраста, с  умным, напряжённым морщиной лбом и неутолённой грустью, в глубоко посаженных глазах. И то ладно!
Мой пацан одобрительно кивнул Зернову и повернулся к растирающему затёкшие конечности компьютерщику:
-- Что ж, господин Малдербаум, вот теперь вы и можете сыграть нам симфонию! Прошу, маэстро!
В нашей реальной комнате Петюня, наконец, вышел из оцепенения. Он послушно придвинулся к монитору, навис длинными тонкими пальцами над клавиатурой и, в ожидании, замер.
-- Что играть-то? Кто композитор?
Не скажу, что я не был готов к такому вопросу. После сканирования Малдера стало понятно – использовать его можно сугубо утилитарно. Как инструмент.
-- Композиторами будем мы, с Борисом! Ты давай, рояль подготовь!
-- Тоже мне братья Стругадские-Гримм! (Ого, он ещё и острить способен! Наверно, национальная черта.) Писать вдвоём одно дело, а вот чтобы композиторы или поэты? Это, простите, нонсенс! Нет, уж, пожалуйста, кто-нибудь один!
Я нахмурился, вопросительно взглянул на Зернова. Когда тот, немного помедлив, чуть кивнул утвердительно, решился:
-- Понятно! Ладно, вызываю огонь на себя!
В мозгу откуда-то загремела известная героическая “Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!” Прежде, чем я нырнул в зазеркалье, мелькнула мысль -- а есть ли разница между фашизмом и бесовщиной?
Разбираться с этим мне придётся уже в иной реальности – там, где моё природное воображение, сплавленное с полувековым эмпирическим опытом пребывания на планете Россия, всеми романтическими иллюзиями, трогательно-наивными, порой грешными, страстями и мыслями и устаревшими ныне моральными постулатами, причудливым образом переплетётся с психопатическими представлениями, выдрессированного прагматичным, рациональным и беспощадным медиомолохом, злобного маленького эгоиста. Однако, неизвестно – извергами и монстрами становятся или рождаются? Кто сказал, что они твари божьи? Существовало же, испокон веку, выражение – дьяволово семя! И, очень может быть, семя это безошибочно отыскивает, в своё время, бес-паразит, дабы довершить дьявольский симбиоз. Среда обитания и условия – лишь благоприятствуют. Не все же поддаются искушениям.
Но довольно доморощенной философии! Врождённое это уродство или  психическое увечье, приобретённое по пути следования по земным скрижалям, не так уж важно. С причинами пусть разбираются теоретики, а мне на практике, даром что виртуальной, придётся  иметь дело со следствиями и отстаивать свои несчастные комплексы, старомодные принципы и  поставленное под вопрос достоинство. Спаси Господи душу раба твоего Михаила! С Богом!

5

Эм проснулся. Предрассветный сумрак уже робко тронул бревенчатые стены хибары, приютившей их на ночлег. Борвас продолжал густо сопеть, ворочаясь во сне. Рядом с ним, лёжа на спине, крепко прижимая к груди свой драгоценный аппарат, тихо спал Малд.
Прежде чем разбудить их, Эм решил провести ревизию заброшенной постройки, на которую они, до предела измотанные многокилометровым маршем по девственной тайге, наткнулись этой ночью. Очевидно, это был один из тех срубов, какие делают себе местные охотники. Ха, наткнулись! Вывести беглецов к такому убежищу и была задача, которую поставил перед собой прекрасно знавший этот мир Эм. Такие временные прибежища были натыканы в тайге довольно плотно, примерно через каждые сто вёрст. Ничего примечательного: спальный помост, топорной работы стол; хотя здесь всё было сработано топором, недельный запас крупы и консервов, кое-какой инструмент, примитивная аптечка, бутыль самогона. Вполне достаточно.
Но главное – подробная крупная карта, с отмеченным крестом  местонахождением данного схрона. Надо будет, чтобы Малд впихнул её в свой умный ящик. Эм знал – погоня за ними была невозможна, пока беглецы двигались внутри наколдованного им временного луча – векторной трубки, как выразился Малд, но уже близится та роковая минута, когда скорости потоков времени выровняются по всему пространству, и придётся вступить в непосредственный контакт со всей чудовищной этой реальностью.
Он склонился над картой. Расстояние, на которое они успели удалиться, от полиса монстров, было невелико – каких-то полсотни вёрст. Малдовский аппарат определит точнее. А путь их лежал к главному убежищу Эма, подскальному пещерному лабиринту, в центре которого он оставил (разумеется, на всякий случай) свой силоволевой источник  нахальства, отваги и победного духа. К месту молитвы, покаяния, самопожертвования.
Когда-то давно, может быть в иной жизни, Эм покидал тот лабиринт, надеясь, что никогда уже обратно не возвратится. Что судьба его будет определённой, разум полным здравого смысла, а сердце спокойным и умиротворённым. Что никогда не придётся прибегнуть к страшной молитве, о возложенной на алтарь Совести своей невинной, впечатлительной, трепетной души.
“Странный парень этот Малд; доходяга с манией величия, -- размышлял Эм. -- В обычное, естественное колдовство он не верит; всё какие-то операторы соленоватых полей, градиенты крутизны да крутые процессоры у него на уме. Дурь всё это и мистика. И запах паники от него невыносимый. Лучше бы наглядно описался. Помыли бы. Вестимо, градиент своей крутизны боится подгадить. А коли моча  в голову стукнет – выпаривать надо. И где тут его выпаривать? Да и опять обделается; заклятия только попусту тратить!
А Борвас держится молодцом. Надо только коленку ему починить. Старая рана, от лазания сквозь бурелом, знать, совсем разнылась. Смотреть на него больно. Умный боец с больной ногой – полный авсайд, как он выражается. Типа заложника – по-нашему. Но эту беду мы запросто исправим”.
Эм оторвался от карты, подсел к спящему Борвасу, осторожно, стараясь не разбудить, засучил ему правую штанину, и стал внимательно вглядываться (ренгенить), в переплетения крестообразных и боковых связок травмированного коленного сустава. Придирчиво  изучил суставные хрящи и сумки. Нахмурился, рассматривая след предыдущего вторжения. На мгновение напрягся, пошевелил губами и волевым импульсом, проделав канал в мыщелоках бедра и голени, провёл через него сухожильно-аперовнеротический лоскут. Остальные неаппетитные подробности замнём. Зафиксировал лечение мягкими пассами кистей.
“Вот и ладушки! А то всё магия, магия... Оперативно мыслить надо! -- удовлетворённо усмехнулся знахарь. - То-то, мужик; забегаешь теперь, не хуже того Олича!”
Сквозь узкую прорубь в стене, внутрь хибары робко протиснулся первый солнечный луч. Пора было будить беглецов; наступал момент выравнивания скоростей временных потоков. На обсуждение планов и сборы оставались считанные минуты. Обсуждение планов – конечно, звучит демократично, однако точнее будет сказать: на то, чтобы поставить задачу, втолковать указания и дать команду. Ну, ещё раз попугать и втемяшить про внимание, напомнить про инициативного глупца и беспрекословное доверие вождю. Эм начал тормошить спящих.
Первым очнулся Борвас. Словно мокрая псина, энергично потряс нечесаной башкой и сел на лавку, рядом с Эмом. Инстинктивно потёр колено. Замер. Потом, как будто что-то сообразил и прищурясь уставился на Эма. Тот лишь хитро усмехнулся.
 Следом раскрыл глаза Малд. Приподнялся на локтях и стал затравленно озираться по сторонам.
-- Где мы? - задал он естественный, однако пустой вопрос.
-- Вот здесь! -- ткнул пальцем в карту Эм. -- Подь-ка сюда, крутой процессор! Нужно, что бы твой протез головы, как следует, запомнил вот это!
-- No problems! -- оживился доходяга, суетливо семеня к столу.
-- Сколько раз я те повторял, не порти здешней первобытной тишины, иностранным пустозвоном! Я тоже некоторые выражения знаю! Терплю же...
-- Хорошо, хорошо! -- Малд торопливо раскрыл ноутбук и начал сканировать карту местности. -- А куда мы дальше?
-- На кудыкину гору! -- сам  не зная почему, Эм начинал раздражаться. Потом понял: ему до смерти не хотелось тащить этого поганца, в свою святая святых, к заповедному исповедальному месту.
“Хотя необязательно же проводить его по всему лабиринту – у входа подождёт! -- попытался он себя успокоить. Но что-то скоблило душу Эма.
-- Точнее под кудыкину... -- мрачно пробормотал он сквозь зубы.
Когда Малд закончил свою работу и покорно сел на указанное место, рядом с задумавшимся Борвасом, Эм приступил к разъяснительной работе.
Инструкции были немногословны, точны и угрожающе-категоричны. Малд выслушал всё, со смирением влекомого на заклание агнца; Борвас – с подавленной улыбкой. Эм остался недоволен. Он понимал, что его предупреждения пропали втуне, и в критической ситуации возможны жертвы, а полагаться придётся лишь на свою чудодейственную реакцию и  волшебную интуицию. Однако, нужно было поспешать, и глава отряда скомандовал сбор.
После этого мои герои снова пробирались сквозь таёжный валежник, форсировали топи, по пояс в болотной жиже, потом, проклиная  все градиенты на свете, лазали по сопкам. Неутомимый Эм объявил привал, только когда их тени начали растворяться, на потемневшей от пота траве.
 
6

Я устало откинулся на спинку кресла. Рядом со мной, уронив голову на терпеливую клавиатуру, тяжело дышал Петюня. Лёжа на моей тахте, прямо в ботинках, закрыв глаза, тихо постанывал Зернов. Ни у кого не осталось сил, не то чтобы заварить кофе, даже сползать до холодильника, за пивом и провиантом.
Однако, во всякой реальности, надо восстанавливать тонус. Если так воображение изматывает тело, то как, наверное, наше бренное, эгоистичное, смертное тело изгаляется над несчастной вечной душой, которой ещё страдать и страдать? Кто спивается в твари сущей – плоть человеческая или его душа – это ещё вопрос! А может, они  вместе пьянствуют; плоть от обречённости, душа от безысходности?
Священники говорят, что уныние тяжкий грех. А тоска – это уныние или кара Господня? Может быть – образ жизни? Один знакомый пиит сказал: “Тоска не скука, а работа – работа тяжкая души! Она как будто знает что-то, да поделиться не спешит”. А ведь тоска не прерогатива человеческая. Вы когда-нибудь внимательно  всматривались в собачьи глаза? А в глаза недойной бурёнки? Мне приходилось! Потому как советский студент, в придачу к диплому о высшем образовании, за полдесятилетия мытарств, осваивает множество самых разных профессий: от Деда Мороза, до совхозного скотника. Так вот – или братки наши меньшие имеют душу, или же тоска от разума, а не от души. Как же – как же, читали Грибоедова! И классик считает, что горе – от ума. Только, где найти такого умника, который искренне считал бы себя глупцом?
А вот интересно: тоскуют ли ангелы? С чего бы? Хотя, повод всегда найдётся. Иначе, откуда бы падшим взяться? А те – ох, горюют! Особливо демоны! Вспомним Врубеля. Или Лермонтова. Какая, однако, чушь лезет в голову! К чему бы это? Вот, как наедут на твоего Эма эти грустные чертяки – позабавишься от всей души, хорошо если бессмертной. И вечный бой, покой ей только снится.
Хоть кому-нибудь, в этой реальности, реально принести реальное пиво?! Куда там с монстрами сражаться, даром что виртуальными, -- эти хлюпики и до убежища не дотянут. Далековато я его, всё-таки, вообразил. Ещё и лабиринт гребанный приплёл! Тоже мне Железный Роджер! О! А ведь он своего принца Корвина телепортировал, как хотел! Мы, конечно, не принцы Амбера, но тоже кое-что могём! Заснул в московской бане – проснулся на улице Строителей, в Ленинграде. И в небеса обетованные! Классика телепортации! Ну, что ж, мой юный волшебник Эм, -- твой выход! Пора отрабатывать авансы. Теория Дирака тебе ни к чему! Помни только, что в древних учебниках говорится; время и пространство – это силовое поле, непаханое! Сгущать время я тебя научил – значит, и пространство свернуть в рулончик получится. Там, в виртухе, всё можно – фантазии бы достало! А волшебной зажигалкой мы начиркаем! Не огниво, поди, допотопное. Пивка только глотнём, опять же – для пользы дела! Рывок должен быть подготовлен, с соблюдением всех вековых правил и учётом национальных особенностей!
Я, по-старчески кряхтя, выбрался из-за стола, доплёлся до холодильника и выудил из него двухлитровую баклажку любимого зерновского напитка. Минуту подумал и прихватил поллитровку, подцепил связку сырых сарделек; на этом руки кончились. Жаждущие кильки в томате и кабачковой икры могут повторить мой подвиг.
Сразу всем стало неизмеримо легче. Борис Васильевич перестал стонать, у Петюни наладилось ровное дыхание. Только подумать – что делает водка с людьми! Знал Христос какое чудо должно быть первым! А уж потом, можно и воскрешать и хлебом кормить.
Пока мы восстанавливали тонус, я вкратце поведал страдальцам о своём плане. Судя по выражениям их лиц, идея пришлась по вкусу. У Василича даже открылось второе дыхание; он шустро сбегал на  кухню за новой порцией пива и консервами – будто бы, и не стонал,  развалившись на моей тахте, полчаса назад.
Неожиданно, нарушив всеобщую эйфорию, встрепенулся быстро захмелевший Петюня:
-- Что, по-вашему, монитор стерпит всё? Комп – это не бумага – это хрупкое зеркало нашего сознания! Это интеллект! Нельзя его насиловать всяким безумным бредом! Вы насильники, маньяки! Не стану я вам помогать издеваться над беззащитным творением разума! Слыхали: “мы в ответе за тех, кого приручили”!
С этими словами радетель за права искусственного интеллекта уронил голову на стол и сочно засопел.
-- Слушай, сосед, вот, борцы за экологию называются зелёными. С красными и голубыми – понятно, а наш фрукт, как ты думаешь, какого цвета? -- чуть склонив голову на бок, задумчиво разглядывая спящего, проникновенно вопросил Борис Васильевич.
-- Ультрафиолетовый он! -- заявил уверенно я. -- Потому как невидимый, в спектре нашей реальности.
-- А чего не инфракрасный?
-- А холодный слишком, -- я, зачем-то, потрогал нос спящего хакера. Потом пощупал пульс. -- Да, и амплитудой не вышел. Узкий профиль. Русский мужик, чтобы чувствовать себя на этой планетке в порядке, должен уметь почти всё: и толчёк починить, и новую философию придумать,  и полонез збацать! А ежели понадобиться -- летающую тарелку угнать!
-- Чёрт с ней, с тарелкой! Ты лучше объясни, как пространство в колбасу будешь превращать?
-- В какую ещё колбасу? -- не сразу понял я. Потом стало смешно. Потом – обидно. -- Не в колбасу, а в рулет! То есть, рулон. И не я, а Эм. И не здесь, а там! Запросто свернёт – как то покрывало, -- я кивнул в сторону любимого кошачьего лежбища.
Недолго поколебавшись, подошел к своему старому продавленному дивану, невежливо стряхнул с него обиженно мяукнувшую кошку, снял покрывало и, приподняв за концы, попробовал аккуратно сложить. В этот ответственный момент демонстрации чуда, в распахнутое окно ворвался, неизвестно откуда взявшийся, порыв ветра. Имитируемое пространство затрепетало, вскользнуло у меня из рук и плотно облепило  с ног до головы длинную тощую фигуру отважного чудотворца. Кабы не помощь подоспевшего Бориса Васильевича, долго пришлось бы мне барахтаться в этом саване, под столом.
Я понимаю бурное веселие своего спасителя, однако самому мне было не до смеха. Помимо ушибленного бока, ныло ущемлённое самолюбие; очень хотелось, отвернувшись к стене, накрыться этим скомканным “пространством”, с головой. Но надо было держать марку. Акелла промахнулся, однако не волки же мы, чёрт подери!
-- Считаю, что смех здесь неуместен! -- проворчал я сконфуженно, высвобождаясь из прообраза земной поверхности. -- Сворачивать ландшафт будем при закрытых окнах. Напрорубали тут! Вот и сквозняки. Трубу газовую им вставили, и пусть получают удовольствие!
-- А причём здесь Газпром? -- Зернов удивлённо посмотрел на меня. Да я и сам не совсем понимал, с какого боку приплёл сюда газопровод.
-- А притом, что я про подземный ход вспомнил! -- вывернулся я. И тут же осенённый новой блестящей идеей, стал её неудержимо развивать. -- Видишь ли, Эм знал, что неподалеку, от места последнего привала, должен  начинаться древний подземный туннель, ведущий к пещерному лабиринту, однако не был уверен, в его сохранности. Поэтому, когда Борвас и Малд отдыхали, он порыскал по окрестностям и, наконец, обнаружил замаскированный лаз в подземелье. А код, то есть заклинание, отворяющее проход было ему известно...

7

Эм вернулся к месту стоянки весьма довольный собой. Валун, скрывавший вход, в легендарную штольню Великих Призраков, был им обнаружен. Его нельзя было спутать ни с каким иным камнем – под пластом изумрудного пушистого мха, легко срезанного ножом, обнаружилась, до зеркального блеска отполированная тысячелетиями, поверхность, разительно отличавшаяся, от шершавости булыжников недавнего ледникового периода. Лишь Великие Старцы или Призраки, имеющие власть над временем, способные как угодно его сгущать, могли так обозначить вход, в свою тайную обитель. Теперь не придётся возиться капризным покрывалом планеты, сворачивая его ручеёк к ручейку, ёлочка к ёлочке. Не дай Бог ещё дождь ливанёт – тогда любая лужа, в непролазную кляксу болота расползётся, сквозь все слои. Нет, не даром он столько корпел над древними дисками. Одна проблема – без быстрочитающего аппарата Малда, разгадать истинный вариант заклятия, выгравированного внутри полой капсулы его амулета, вряд ли удастся. А этот доходяга так вчера напробовался мухоморовки, что дрыхнет, как зачарованный.
Да и Борвас, похоже, притомился. Старость, она и в зазеркалье – старость. Разве ещё чуток омолодить его? Нет, с его склерозом – рискованно... Вдруг, ближнее будущее забудет – объясняй потом, зачем пьяный комсомолец, в этом волшебном лесу оказался. Ещё, материться начнёт! А здесь крепко и нецензурно самовыражаться опасно – такой сюрр выразишь, в блевотине захлебнёмся! Пусть пока отдыхает, займёмся вразумлением доходяги.
Эм поймал несколько загулявших толстых муравьёв, посадил Малду на виски и растёр их полные спиртом задницы. Эффект от процедуры превзошёл все ожидания. Зачарованный подскочил, как укушенный. Собственно, укушенный и подскочил. Благо, Эм предусмотрительно залепил ему рот клейким лопухом.
-- Хорош прохлаждаться, процессор! Слушай меня внимательно! Нужно вот эту капсулу вскрыть и понять текст, который у неё внутри. Ты уж постарайся, если не жаждешь ещё неделю, по болотам ползать! -- с этими словами, произнесёнными вкрадчивым предгрозовым тоном, Эм снял с груди кулон и протянул Малду.
-- Спокойно, не надо так волноваться! Кажется обычная флешка, а взломать – дело техники, -- смиренно ответил хакер, рассматривая дрожащую на своей ладони капсулу.
-- Ломать не надо! Ты аккуратно открой и пусть твой ящик помозгует!
-- Я не в том смысле! -- фыркнул Малд и, отходя в сторону, пробурчал. -- Дикари... А, ладно, ящик, конечно, постарается!

Солнечные лучи уже настырно атаковали густые кроны лукоморных дубов, когда к сидящим под одним из них Эму и Борвасу присоединился Малд.
-- Ну? -- напряжённый взгляд Эма скользнул по его лицу и поспешно ушёл в облака.
-- Если вам требовалась эта абракадабра – получите! -- Малд протянул листок, с написанным на нем рядом цифр, начинающихся на восьмёрку. -- Не знаю, но очень похоже на номер мобилы...
Эм, не обратив внимания ни на слова, ни на насмешливую интонацию говорившего, резко выхватил бумажку у него из рук, жадно проглотил её глазами и торжествующе засмеялся.
-- Есть! Собираемся и вперёд!

До цели их стремительного марш-броска, по ровненьким полянкам преобразившейся из дремучей тайги берёзовой рощи,  было не далеко – через полчаса они уже расположились около громадного замшелого валуна. Эм торопился; едва переведя дух, плевав на плачевное состояние остальных, он безжалостно скомандовал:
-- Готовь свою чудотыковку, Малд! Сейчас сообщишь ей цифровое заклятие и, по моему сигналу, трижды нажмёшь свой  волшебный Ептег! А ты, Борвас, подойди к валуну и наляг на него всей грудью!
После чего, Эм встал на колени, лицом к востоку, и, что уже вошло у него в привычку, беззвучно зашевелил губами. И вот, казалось, наступил момент истины: губы Эма на миг сомкнулись, чтобы тут же распахнутся с отчаянным рыком – жми! Малд застучал по клавишам, Борвас запыхтел, пытаясь сдвинуть многотонный камень, а Эм, вдруг, громко рассмеялся.
-- Мужики, вы что, и, правда, подумали сдвинуть этот булыжник и найти под ним лаз в подземелье? Чудаки! Отойди-ка, Борвас! Так, знатно ты его отполировал, смотри как сверкает! -- подошедший к валуну Эм ласково погладил очищенную от мха широкой грудью Борваса зеркальную грань. Вот оно – то зеркало, за которым находится истинное зазеркалье! Но пройдут туда лишь наши истинные сущности, а не обличия, которые мы носим повседневно. Снимите маски, Господа!

8

Совершенно не хочется описывать возмутительную реакцию виртуальных персонажей. Если это не был бунт, то, что же тогда – бунт? Слава Богу, он был русским лишь наполовину, отчасти бессмысленным и не очень беспощадным. Смысл проявился в том, что маски герои сбросили, а проклинать от души кого-либо, в лукоморном лесу, поостереглись.
Таким образом, хитроумный Эм добился желаемого результата; отполированная грань булыжника, застенчиво зардевшаяся, в начале обмена любезностями, затуманилась, словно размышляя над смешной суетностью отзеркального бытия и, вероятно, решив, что сущности достаточно разоблачились, отразило желаемую Эмом, манящую, в свою глубину, вереницу отражений. Проход открылся.

А вот в настоящем мире всё гораздо сложнее. И голые сущности наши – отнюдь не привлекательное зрелище, и пускать их в зазеркальную глубину свои глазных хрусталиков, процедура крайне неприятная, болезненная. Рассматривать даже простой рентгеновский снимок – весьма сомнительное удовольствие.
Если телепатия и ясновидение действительно существуют – то люди, отягощённые этими дарами, несчастнейшие из тварей сущих. Они либо сумасшедшие, либо святые. Часто слепые – как Ванга. Лучше никогда не видеть внезапно сброшенной личины негодяя. Не зря порочные люди, с годами, лысеют!
Скандал, который мне закатили Зернов с Малдербаумом, не шёл ни в какое сравнение с вкрадчивым лепетанием их компьютерных версий. То, что мне удалось выяснить о своей неповторимой индивидуальности, только на первый взгляд обидно. На самом деле, теми редкими качествами, которыми они наделили мою скромную персону, сам чёрт не побрезгует, а уж политики – удавятся от зависти. Я, оказывается, и крайний индивидуалист, не считающийся с чужим мнением, и наглец, каких поискать, и хитрая сволочь, причём, редчайшая, и тиран, и деспот, и, вообще, тот ещё умник... Надо сказать, что особо скабрезные и нецензурные эпитеты с метафорами я заменил синонимами или совсем опустил. Давно уже пользуюсь компьютером, вместо пера и бумаги, а Малдер говорил, что его надо беречь от всякого словесного сора.
Впрочем, их запала не надолго хватило. Пётр Аркадьевич, по причине своей еврейской интеллигентности, не годился для подобной полемики, а Зернов, что вымоченный в пиве порох, шипит, но не загорается. И не до них мне было.
Мучила проблема, связанная с нашими мистиками По и Гоголем. Каким боком они здесь? И чего ждать от этих мастеров  мистического жанра? Ох, думаю неспроста, они тогда нам встретились, на перекрёстке реальностей.
 А может быть, пригласить их виртуальные прообразы в нашу имангацию, подумал я. Заодно и побеседуем. Я толкнул Петюню в бок:
-- Давай, маэстро Клиберн, к роялю! -- и начал втолковывать свою гениальную идею.
А идея была такова.
По, Гоголь и Гегель – Великие Призраки, стражи лабиринта разума. Их тени сопровождают вошедших в него, на всём протяжении их блужданий, до самого исповедального места. А уж, какой призрак за кем присматривает, кого выбрал в свои подопечные, дело провидения. Гегель, естественно выбрал близкого себе по способу мышления Малда. А вот призрак По с призраком Гоголя поспорили из-за Эма и Борваса. Не из-за предпочтения одного другому, а потому, что не могли разобраться, чьё сумасшествие с чьим более сочетается.
В конце концов, договорились курировать их по очереди, меняя подопечных через каждые сто лет. Первым Эма курировал более энергичный призрак Гарика, поскольку молодой Эм двигался во главе отряда, а призрак Гоголя, был настроен несколько философично, и место в арьергарде его устраивало.

С лёгкой руки Льюиса Керрола, о зазеркалье создалось некое мифическое представление, как о какой-то иной, полной чудес и непоняток реальности. Ну, он то – математик, ему простительно, -- им за каждой дверью пятое измерение мерещится. На самом деле, мир за амальгамой, мало, чем отличается от своего прообраза, и стаи чеширских котов там не носятся, как угорелые, у вас под ногами. Так, мяукнет что-нибудь где-нибудь неподалёку. Но это и у нас – дело обычное.
Вот, только, с надписями есть сложности. Поэтому, собираясь  в зазеркалье, не забудьте прихватить с собой карманное зеркальце, дабы не ломать голову по пустякам. А звучат имена и названия также; удивительно, если бы эхо в горах на зов Эм мычало в ответ.
Нет, ну есть, вероятно, своя специфика. В политике, например. Но мы и здесь не всегда можем понять кто левые, а кто правые. Кто прав, кто виноват. Тем паче, что делать, и куда мы идём. Не нужно, только, зацикливаться на этом. Цвет – вот главный, определяющий критерий! А дальтонизм – он, и в зазеркальи, – дальтонизм.
Впрочем, какая политика, в моём имангативном подземном лабиринте? Я даже, признаюсь к своему стыду,  газет не читаю, а новости смотрю, в основном, спортивные. Хотя, есть одна аналитическая передача – так и та называется “Эпилог”. А до этого ещё – ох как далече. Нужно и исповедальный алтарь посетить, и у источника нахальства и отваги напиться, то есть наотважиться – не подумайте чего лишнего, и лопоухого монстрёнка прищучить, и ... Словом, много, ещё, чего!
Так, не будем же тратить время на пустословие; мой отряд должен уже вполне качественно заблудиться, в зазеркальном лабиринте. Пора бы и Призраку великого Эдгара приступать к своим обязанностям.

9

Они двигались в полумраке сырого тоннеля, дурнопахнущего  ржавчиной веков, уже четвёртый час, но подходящего места, для привала, не попадалось. Лабиринт, неожиданно возникший, за первым же поворотом входной зазеркальной анфилады, оказался до неприличия прямолинейным. За всё время пути, Эм и его спутники свернули лишь один раз: и то у указателя, с угрожающей надписью: “АКЙОРТСЕРЕП ДОХБО”, прочитанного уже бывавшим, в отражённом мире, опытным Эмом, с помощью карманного зеркальца.
То, что это лабиринт, доказывало только однообразное подобие периодически сменявших друг друга отрезков пройденного пути,: резкое расширение туннеля вначале очередного фрагмента, с постепенным сужением его,  до узкого вонючего лаза, через который нужно было ползти на карачках. Ну, и ещё одно неприятное обстоятельство – постоянно встречающиеся, заваленные скелетами, непонятного предназначения хламом, иногда полуистлевшими бумагами,  короткие тупики. Наконец, Эм увидел, что один из таких тупиков относительно свободен – ни черепов, ни мусора, лишь обрывки старых плакатов, и решил отдохнуть.
-- А может, не стоило сворачивать, там - у указателя? -- задал риторический вопрос Малд, кряхтя опускаясь на землю и приваливаясь спиной, к замшелой стене.
-- Мы когда-то уже не свернули! -- проворчал в ответ Борвас, присаживаясь рядом. – Вот, и шляемся теперь, по разным клоакам...
Эм косо посмотрел на страдальцев, молча встал и отошёл вглубь тупика. Он был уверен; почувствовал своей сверхинтуитивной задницей, что некто из Великих Призраков уже собрался вступить с ним в контакт.
А между Борвасом и Малдом вовсю разворачивалась нервная полемика. Малд выдернул из кипы плакатов какой-то обрывок и стал трясти им перед лицом Борваса.
-- Вы хотели, что бы это убожество и дальше продолжалось? -- громко шипел он, утирая вдруг зачесавшийся нос. -- Человековинтики, Павлики Морозовы! Империя стукачей и недоумков! Страна, которой правит инквизиция. Главный герой -- человек в кожанке, с удостоверением НКВД!
-- Да, да... Ну конечно, герой нашего времени – стукач Штирлиц! А вашего – кто? -- постепенно распалялся Борвас. Он отодвинул своё мощное тело от стены, и, казалось, готов был схватить хлипкого Малда за грудки. -- Ну, кто?! Владелец аглицких футбольных клубов, замков и яхт – Абрамович? Или шансонетка Киркоров? А может быть великий телеведущий Кеша Волох?
Вспомнив о Волохе, Борвас задумчиво-мстительно прищурился, сразу успокоился, улыбнулся каким-то своим мыслям и даже потрепал Малда по загривку. Тот тоже, по-видимому, вспомнил о чём-то и примолк.

Возбуждённые голоса, доносящиеся от входа в очередной тупик лабиринта, мешали Эму, как следует сосредоточиться и отрешиться от насквозь политизированной земной суеты. Но как только они заглохли (надо сказать – вовремя заглохли, а то Эм и сам возбудился бы), он погрузился в созерцание своего внутреннего мира, как бы случайно оказавшегося в эпицентре текущих событий, а так нормально, самодостаточно существующего, на периферии Мироздания.
Разговор с призраками, как известно всякому задумчивому чудаку, очень похож на болтовню с самим собой, приукрашенную некоторой долей фантазии  и актёрства. Тема особой роли не играет, важно созвучие вашей и призраковой души. Лучше всего это получается, после прочтения его творений, но за неимением нужного томика под рукой, можно и по памяти, пользуясь цепочкой нужных ассоциаций. Но, не буду навязываться, у каждого, естественно, свой метод такого общения. Только на сцене, чрезвычайно заметна разница в его качестве.
-- Тсс... -- словно дуновение ветерка донеслось до слуха Эма. -- Слушай меня, детёныш подземелья! Зря ты ввязался во всю эту экстраваганцу, с ангелами и бесами! Ничего путного из этого никогда не выходило и не выйдет! Это их склока, а не людская.
-- А как же – душа – поле битвы? -- недоверчиво спросил Эм, вспомнив где-то услышанные слова.
-- Да кто тебе забил голову этой чепухой? -- голос призрака слегка окреп. --  Это твоя-то душинка – поле? Она маленький, эгоистичный шарик! Комок страстей и грёз, изо всех сил, хоть на краткое время, жаждущий материального воплощения. И ты, не отдавая себе отчёта в том, что совершаешь, не понимая всей непреложной ценности жизни – Божьего дара, хочешь подвергнуть её смертельной опасности? Принести в жертву, на какой-то мифический алтарь? А ради чего? Тех же вечных мифов: страстей и грёз – только, в зеркальном отображении? Божий Сын принёс себя в жертву за нас грешников – так на то он и Бог. Богу – богово! А ты куда лезешь, несмышлёныш? Кем себя возомнил? Или тебя самого уже попутал бес противоречия?
-- Что ж, равнодушно наблюдать, как разлагается пленённая, поруганная всякой бесовской мразью тварь божья? Так что ли? -- внутренний голос Эма даже осип от недоумения. Ему сразу показались знакомыми интонации Призрака, а когда услышал последний вопрос, умышленно, как бы незамеченный, он точно знал, что его опекает сумасшедший Эдгар. Но всё равно: не ждал он такого от призраков великих. -- Хорошо же тогда будет божье подобие...
-- А если подобие будет вершить самосуд – лучше? Сказано же было: “Мне отмщение и Аз воздам!” Непонятно?
-- Но если вопиющее ...?
-- Чего - чего? -- Призрак рассмеялся. -- Вопиющее что? О Божьем промысле слыхал?
-- Что пути Его неисповедимы, что ли? Слыхал. Значит человек Богу не помощник? Такой безвольный мякиш, пластилин – чего захотят – то и слепят! Бог – свои автопортреты, Сатана – себе марионетки? Э, нет – не согласен, быть ни экспонатом, в музее мадам Тюссо, ни заводной игрушкой!
-- Ну не согласен – так не согласен... Я, как говорил один добрый человек, умываю руки! -- Эму почудилась весёлая нотка, в интонации Призрака. -- Тогда приготовься ко всем жизненным, так сказать, неурядицам; к мытарствам души и мучениям телесным! Ты ещё не знаешь, даже вообразить не смеешь, что значит орлиный коготь, в источающей жёлчь печени...
 До следующего свободного тупика недалеко. Там сделаете последний привал и подготовите ваши души к жертвенному покаянию! Кто захочет... и доберётся. Ну, пока, энтузиаст!
Эм хотел самоуверенно пожать плечами – получилась  нервная ужимка. Тяжело, будто под неожиданным гнётом, поднялся на ноги и уныло побрёл к притихшей компании. Через несколько минут, трио зазеркальных диггеров молча двинулось, в быстро сужающуюся горловину очередного фрагмента.

Ползать на карачках, не столь трудно физически, сколь унизительно, особенно для мужчины. Может, поэтому их среднестатистическая продолжительность жизни значительно короче, чем у баб? Они могут, не особо скуля, переносить трудности военных походов, различных экстремальных условий, и проявлять неожиданный героизм, в критических ситуациях. Не откажешь им в мужестве и способности, терпеть измождение и боль.
Однако, во времена хаоса, унижений, именно, когда твоя мужская суть и сила нивелированы, а рассудок и воля не имеют никакого значения, самые крепкие из них начинают гибнуть первыми. Так ржавчина поедает нелегированный металл. А чем, какими добавками его легировать – эти секреты время от времени, а конкретно – во времена перманентного хаоса, цивилизация утрачивает. Или притворяется забывчивой.
Так или иначе, но каждому герою пришлось долго ползти на четвереньках, и, даже, некоторое время, по-пластунски. Вот, и проявилась качественная разница поколений. Двигающийся первым Эм относительно легко справлялся с желанием на всё плюнуть и вернуться обратно. Его гибкое, почти гутаперчивое тело, вышколенное многолетними тренировками и многочисленными состязаниями по очень сложным, строгим, порой жестоким правилам, довольно легко просачивалось вдоль тесного лаза. Стараясь не думать о том, что случится, если он здесь застрянет, Эм начал вспоминать подряд все известные ему песни и стихи, начиная с “Вьётся в тесной печурке огонь...” и “А нам нужна одна победа”, до “Чуть помедленнее кони...” Потом зашептал даже нечто самовозникшее неизвестно откуда: “Страшны и голод и террор, война, репрессии, разруха, мне ж доля – Родины позор впитать и зрением и слухом...” С этим шепотом на пересохших губах, судорожно оттолкнувшись локтями, он, наконец, вывалился на ровную широкую площадку, за которой должен был начинаться следующий этап.
Но прежде, за своей взмокшей от пота спиной, услышал, как оборвавший нещадную матерщину Борвас, простонал:
-- Ползи, друг, один... Я, кажется, застрял навеки, в этой вонючей дыре. Величие фигуры, понимаешь...
Борвас понимал, что с каждым этапом всё более тесным становящийся лаз – выход на следующий уровень, когда-нибудь окажется для него слишком узким. Последние метры он полз, уже убеждённый в том, что этот момент наступил, но признаться себе в этом было противно его самолюбию, да и подтолкнуть Эма, в случае чего, будет можно. 
В тот момент, когда тело впереди ползущего Эма, вывалившись из очередного “горлышка” лабиринта, освободило проход, и в лаз проник дополнительный поток воздуха, Борвас сдался. Он изловчился, достал из кармана заначенную флягу с мухоморовкой и начал пить мелкими глотками. Сознание слегка запотело, настроение улучшилось. Что случиться  с ним дальше, он старательно избегал мыслью, надеясь на молодёжь, в лице волшебника Эма. О том, что хлюпик Малд, отставший уже давно и поспешно вернувшийся, в их предыдущий, так им прежде проклинаемый, так ему ненавистный тупик, -- почти ровесник Эма, Борвас как-то не задумывался. Он не оценивал доходягу по возрасту – это, просто, была не та косточка.
“Полежу здесь немного, отдохну чуток, оттянусь после ползания праведного, а там, глядишь, и Эм, наглостью и отвагой подпитанный, появится, -- постепенно воодушевлялась великая фигура Борваса. И как принято у одиноко выпивающих мужиков, он начал, с мазохистским томлением,  вспоминать свой угрюмый жизненный путь, проклиная свою гениальную глупость и чёртовы субъективные обстоятельства. – Вот, что было бы, не получи я тогда эту чёртову травму? Ну, играл бы в высшей лиге за какое-нибудь “Динамо” или “Торпедо”; за рубеж-то ещё не отпускали. А даже если бы и отпускали – много ли наших там прижилось? Даже, и нынешние – не особенно... И что дальше? Спортинститут или дурфак педвуза? Тренер дубля или учитель физкультуры? Лучше, что ли? А вдруг – спортивный обозреватель? Стоп; а сейчас-то – кто я?”
-- Недотёпа ты, столичная! -- неожиданно ответствовал чужой, но как будто изнутри его черепа эхом откликнувшийся, насмешливый голос. -- Старый забулдыга и пьянь порядочная! Недоинтеллигент, замученный рефлексией! А впрочем, что мне до твоих заморочек, моё дело маленькое – вытащить тебя отсюда живым и, по-возможности, адекватным.  Потом живи, как знаешь!
-- Ну, так вытаскивай! -- оптимизм Борваса утроился.
Мухоморовка обладает неоценимым чудодейственным свойством – снимать малейшее недоверие к любым парадоксам бытия, а уж внутренние голоса – дело обычное. Борвас был совершенно уверен, что этот нежданный спасатель непременно вытащит его из заднего прохода Мироздания. Не первый раз.
-- Ну, так спрячь свою фляжку и ползи! Внутренние голоса всем хороши; да, вот,  рук у них нема, дабы толкать и тягать. Но могу дать ценный совет: вперёд не надо – ещё плотнее застрянешь. Попробуй потихоньку пятиться, а когда окажешься на более или менее свободном пространстве, поищем варианты дальнейшего твоего здесь пребывания.
-- Что?! Назад!? Опять в этот отстойный тупик с агитплакатами!? Но это невозможно: дважды в одну реку не войдёшь! - возмутился Борвас.
-- Да, кто тебя заставляет? Река другая – русло прежнее, родимое русло. Желаешь болтаться, как дерьмо в проруби? К тому же иное дерьмо тонет. Смотря, чем закусывали-с! Ползи, давай, жертва эволюции!
Борвас начал потихоньку пятится, обдирая колени и локти, охая, чертыхаясь и вспоминая всех святых. Неизвестно, сколько столетий продолжались его мучения, но в итоге он очухался у начала горловины, заметил неглубокую нишу в стене туннеля, с трудом втиснул туда свою великую фигуру, и мгновенно забылся сном праведника.

Всё это время, вернувшийся в старый тупик Малд, подложив под задницу кипу выцветших плакатов, пытался проанализировать ситуацию. Анализ всегда доставлял ему удовольствие, сродни чувственному, и помогал отрешиться от действительности, в трудные минуты.
С детства, будущего математика увлекала научная фантастика. Она давала пищу его зачаточному, недостаточно развитому воображению, и манила запредельными, для его слишком рационального рассудка, горизонтами. Ему очень хотелось обнаружить в себе нечто экстраординарное, сверх обычного своего рацио. С тех пор, любимым его занятием было преображать окружающую действительность, в некую фантасмагорическую игровую реальность, законы и правила которой чётко совпадали с его алгебраическими представлениями о целесообразности и принципах существования всех, без исключения миров. Параллельных, паранормальных, хоть потусторонних – какая разница. Иной раз, раскрашивая обыденную бытовую суету в фантастические тона, он увлекался настолько, что простой междугородний разговор по телефону представлял, как общение с инопланетным разумом. Имангативная компьютерная игра стала для него давно вожделенной страной, terra inkognita, мечтой воплощённой воочию.
Да вот горе, формальная математическая логика – единственная логика,  ко владению которой он по природе был способен, для создания собственной Вселенной, оказалась не только недостаточна, но порой и непригодна. А как следует выпить, трезвеннику и в голову не приходило. И если трезвая, математически строговыверенная физико-механическая картинка ещё была похожа на некоторое подобие ученического чертежа, то любая попытка заселить живыми тварями сие убогое творение, кроме содрогания ничего не вызывала. Именно по причине своего гуманитарного кретинизма Малд и последовал за Эмом и Борвасом, в чужую непонятную и  враждебную ирреальность, дабы, за недостатком собственной, паразитировать  на чей-нибудь фантазии. Теперь, он сидел на кипе старых плакатов, в одном из тупиков этого,  и зазеркального и подземного мира, раздражённо страдал и  мрачно анализировал своё страдание. А все запасы мухоморовки хранились у Борваса.
По большому счёту, Малд был неплохим парнем, по крайней мере, в проекте. Отнюдь не храбрец, но и не безнадёжный трус, он если и предавал, то в крайних обстоятельствах; в долг давал неохотно, однако без расписок и процентов, но и сам не часто одалживался. Старших не то чтобы сильно уважал, но никогда не позволял себе неуважительного к ним отношения. Скажете: ни рыба, ни мясо? Ну, в принципе, верно. Такая крабовая палочка. Безвкусная. Посолить бы.
“Мой чистый, чуткий разум, что делаешь ты здесь – в этих грязных, сырых катакомбах человеческой глупости и суетных страстей? -- мучился Малд.  -- И это подземное убожество - полёт мечты? Это, якобы, зазеркалье – отражение нашей жизни? Где вы принципы Гюйгенса, правила Стокса? Неужто, в мире отражённых трансценденций, нет никаких чётких правил и устойчивых принципов?  Как здесь жить бедному еврею? Проанализируй-ка тут это! Вот оно – то самое: “Умом Россию не понять... ”, в неё, вишь, можно только верить! Но что есть вера?”
-- Вера, любезный, принадлежит практическому отношению, его субъективной стороне, знающему, поскольку в ней самосознание не только теоретически знает свой предмет, но и уверено в нём, уверено как в субъективно сущем и единственно истинном, и тем самым снимает в этой вере своё для себя бытиё, которое обретает истину в своём формальном знании о себе, -- неожиданно, невесть откуда, последовал ответ.
Малду показалось, что заговорили каменные своды лабиринта. Он понимал, что сам так, мягко говоря, замысловато, выразиться не мог. Тут он вспомнил о рассказах Эма про Великих Призраков. Тогда неверующий Малд счёл это легендой и не придал его словам особого значения. Вообще, к волшебству Эма он,  до недавних событий, относился с ироничным скепсисом цивилизованного человека, который не прочь побаловать своё воображение мистической выдумкой, но в тоже время прекрасно знает ей истинную цену. Но пройдя сквозь затуманившуюся поверхность отполированного грудью Борваса гигантского булыжника, в зазеркальные подземелье, поблуждав несколько часов по то сужающемуся, то расширяющемуся тоннелю, почему-то называемому лабиринтом, ничему уже не удивлялся, и готов был поверить в любую долбанную магию, которая помогла бы ему выбраться отсюда. Со всем сарказмом накопившегося раздражения, он произнёс:
-- Ну конечно! Теперь всё  встало на свои места! Нужно лишь снять своё для себя, в полной уверенности, что оно истинно твоё, и что ты есть ты! -- он, театрально кривляясь, почесал за ухом. -- А вдруг, я – это не совсем я? В зазеркалье-то? И сниму не совсем своё, неизвестно для кого? Как быть?
-- Не надо паясничать, юноша! Вы же математик, серьёзный человек, неужели не понимаете, как важно видеть разницу между формами рефлексии, -- назидательно забубнил голос. Малду показалось, что вернулись студенческие времена, и он дремлет на лекции, по какой-нибудь предписанной философии. -- Вы абстрагируете один из моментов от других, но вне их тождества, поэтому ваша рефлексия не что иное, как отдельные и односторонне удержанные моменты рассматриваемого понятия. Абстрактная точка личности может быть постигнута лишь спекулятивно – в качестве единства самосознания и сознания или знания и его сущности, бесконечной формы и абсолютного содержания. Это единство, вообще, есть только в качестве знания этого единства в предметной форме, как единство сущности, которая есть моя сущность. Надеюсь, это-то вам понятно?
-- Конечно, -- это же азы! -- скривился Малд, про себя подумав: “Ну и абракадабра! И каких только краеугольных камней не торчало из научного коммунизма. Просто диву даешься; как они вообще выжили. Но чую, старик Георг завёлся надолго, а толку от его болтовни – ноль. Пора его перезагрузить; может, о физике чего путное скажет”.

10

И Малдербаум, никого не поставив в известность, не долго раздумывая, нажал RESET.
От неожиданности, я чуть не свалился со стула, настолько резкой была перемена декораций. Только что перед глазами дымилась болотными испарениями огромная пещера зазеркального лабиринта. Та самая, в которой мой Эм припрятал свою отважную наглость – скольких трудов мне стоило вообразить все эти сталактиты и сталагмиты – и вдруг, обычный бардак холостяцкой квартиры, где испарения заменяли мерно колышущиеся пласты табачного дыма, а сталагмиты – старый холодильник и пыльные стопки недочитанных книг.
Возвращение, тем более временное, из виртуального, да ещё и зазеркального самосознания, в посюстороннее состояние тела и рассудка – ощущение не из приятных, я бы даже сказал: болезненное – сродни резкому протрезвлению под ледяным мощным душем. Никогда не занимался дайвингом, но предполагаю, что водолазам знакомы подобные ощущения, при резком всплытии. Не каждое сердце выдержит и, уж точно, не останется равнодушным. И что-нибудь путное сообразить и исправить за те мгновения, пока перезагружается тупая машина, совершенно нереально. А самое обидное, что эта шоковая нервотрёпка была бессмысленна. Как все российские революции и реформы.
Подскочил в кресле мирно дремавший Зернов:
-- Ты  что, очумел, парень?! Предупреждать надо! Меня чуть кондратий не хватил!
А я, пока таял такой скромный, такой милый сердцу интерьер обычной московской малогабаритки; покрывались вековыми мхами мои любимые обои, превращались в бугристую грязную мощёнку старый палас и в древнюю каменную кладку книжные стеллажи, успел-таки добавить зловещим шепотом:
-- Балбес ты, интернетисторик Петюня, голову свою надо было перезагружать; программа-то осталась та же... Увидимся...
У случайно наткнувшегося на эти россказни возникает естественный вопрос: а почему нельзя было просто выключить машину, или свернуть, да и удалить, к чертям собачьим, мерзкий файл? Ну, так, знай, мой дотошный критик; невозможно отключить программу с обратной связью. Попробуй-ка свернуть своё сознание, тем паче весьма своевольное подсознание! А удалить, да ещё к чертям собачьим, -- это уже тягтяйший грех! Удивительно ещё, что фанату “Газонокосилок” и “Матриц” удалась дурацкая авантюра с перезагрузкой.
 
Вывалившись из горловины лаза, Эм больно стукнулся локтём о какой-то острый камень, солидно приложился затылком о крупный валун и на миг потерял сознание. Очнувшись, и немного придя в себя, он, несмотря на ноющую боль в локтевом суставе и лёгкую тошноту, с торжеством победителя, осмотрел достигнутый с такими мучениями рубеж.
Из-за густого сероватого тумана, скрывавшего своды пещеры, она казалась однообразно-безличным безграничным пространством, однако начинающий кудесник сразу узнал её, по тому самому драчливому валуну, от которого и прежде, в детских играх, неоднократно зарабатывал шишки и ссадины. Эм  помнил, что в стене, находящейся в нескольких шагах от отверстия, выплюнувшего его тело,  тогда ещё, в далёкой юности, им был устроен тайник, где впоследствии он и замуровал чудодейственный, до сих пор не востребованный, источник второго счастья.
Тогда, давным-давно, Эм спрятал этот, как ему думалось, излишне агрессивный элемент, своей и без того весьма эмоциональной творчески-волшебной  сущности, в надежде, что его гибкий ум, вкупе с богоданными талантами, рентгеноподобная интуиция, мягкое обаяние и ненавязчивая порядочность вполне достаточны для первого счастья, которого хватит на всю жизнь. А гордое достоинство, выверенное честолюбие и принципиальное упрямство будут столпами, способными обеспечить моральную и психологическую стабильность, в любых экстремальных ситуациях.
Однако, прагматичный мир с трудом терпит восторженных идеалистов, да ещё и с претензиями. То, что нет в своём отечестве пророков – это ладно; странно только – откуда они тогда берутся в чужих? Любому начинающему оракулу нужно помнить, что пока тебя, как минимум, не унизят, не закидают камнями, не смешают с дерьмом –грош цена твоим откровениям. Знания, ум и даже дар Божий здесь не катят – люди никогда не испытывали нежных чувств, к живущим рядом умникам и правдолюбцам. Да, и знать о своей будущей участи не очень-то они жаждут. Так что, нечего удивляться неприязненному равнодушию: сильным мира сего всегда есть, что терять, а слабым – и своих напастей в достатке.
За время мытарств, в подземном лабиринте внутризеркального мира, вся поверхностная, в смысле – наземная, его судьба высветилась в совсем иной тональности; неказистости  и несуразности. Эм много размышлял над своими прежними наивными надеждами, так и оставшимися иллюзиями зачарованного самомнением разума, и окончательно раскрывшими свою призрачную природу, во вторичном отражённом свете. Теперь он был убеждён в том, что творить чудеса в любой, какой бы то ни было, реальности можно, лишь обладая силой нахальной отваги и не надеясь ни на какое первое счастье, которое есть самый зыбкий мираж человеческого разума.
Сейчас, в момент переоценки своего эго, в критический момент существования, как материализованной в конкретном воплощении души, и угрозы здравию рассудка, наступило время вынужденно воспользоваться дополнительными спецсредствами.
Преодолевая слабость и головокружение, Эм поднялся на ноги, поймал равновесие и сделал те несколько шагов, что отделяли его от заветного тайника.  Вытягивая руку, он чувствовал, как бурно пульсирует под рёбрами сердце, как нервно дрожат пальцы, как назойливо зудит от холодного липкого пота взмокшая спина. Но кончики пальцев с наслаждением ощутили твёрдую шершавую поверхность именно там, где ей и полагалось находится. Эм приблизился к стене вплотную, прижал к ней ладони и некоторое время стоял так, успокаивая дыхание. Потом костяшками пальцев выстукал пустоту, за декоративной дощечкой, скрывающей каверну.
Теперь надо было достать  призму-кристалл и сквозь него посмотреть на себя, в припасённое зеркальце. Сосредоточиться, до возможного предела замедлить биение сердца, сконцентрировать энергию мозга и перенастроить свою психику, на новое взаимоотношение с миром. И повзрослеть не мешало бы; и не только психологически, но и физиологически – хватит уже выглядеть пацаном-акселератом. Молодой человек, лет тридцати – самое то!
С отрешением от мирской суеты, сердцебиением и концентрацией у Эма проблем не возникло; не даром с ним столько занимался старый индус, да вот зеркальце оказалось слишком маленьким, чтобы обнаглить и наотважить целиком всё выражение лица зараз. Но пронзительность взгляда и саркастическая улыбка явно удались. Особенно понравились Эму мужественная морщина над переносицей и дерзкий размах бровей, словно надменно, чуть огорчённо, сочувствующих людскому самонадеянному недоумству и беспечной заносчивости, за которые зачастую приходится крепко расплачиваться. Однако, в целом, лицо волшебника сохранило прежнее добродушно-глуповатое выражение неисправимого романтика. Может, оно и к лучшему; вдруг, придётся иметь дело  с дамами. Их должна привлекать подобная лапушистость. А бесовщина женского пола – не одни сплошь кикиморы да бабки с костяными ногами.
Ещё сложнее оказалось дело с переформатированием психики. Если робость, осторожность и нерешительность исчезали прямо пропорционально нарастанию дурости, то стеснительность, деликатность, да и сентиментальность, как врождённые пороки, лишь слегка сгладили свою былую выпуклость и чуть-чуть замутили контрастность.
Эм ещё раз обозрел свой новый маче-имидж; профиль, анфас – фыркнул, крякнул, грустно вздохнул и обречённо махнул рукой. В конце концов, могло быть и хуже; квадратная  челюсть сладострастца и пошлая голливудская улыбка, например.
Однако, пора было приступать к следующему этапу неизбежного соприкосновения с разыгравшейся вселенской чертовщиной, её иррациональной тлетворной отмороженностью, Вернее – отжаренностью. Короче, не мудрствуя лукаво, спасать этот беззащитный, безумный мир.
Эм давно уразумел, что неизбежность не отменяет свободы выбора пути, как смерть не определяет судьбу. Можно относиться к жизни, как к неизлечимой болезни и жалеть себя несчастного, до последнего наземного вздоха, постоянно щупая пульс, измеряя давление и сдавая мочу, или же наплевав на все болячки, синдромы и анамнезы, поставить себе фантастически-заковыристую сверхзадачу  и постараться хотя бы приблизится к её решению.
А ежели слабо стать героем, то вообразить себя им никто не запретит. Не лучше ли прослыть чудаком, чем слабаком и нытиком! Даже во времена, когда банкир звучит гордо, а поэт насмешливо, нормальная женщина, без корысти, а естества своего ради, охотней ляжет в постель воина,  нежели ростовщика. Виртуальное зазеркалье, как нельзя лучше, годилось для подобных фантазий.
Но для того, чтобы окончательно преобразиться в героя, Эму предстояло пройти мучительный ритуал посвящения, у священного жертвенного алтаря. С трепетом смущённой души, словно во сне, двигался он, сквозь густой туман пещеры, к месту своей самоиндификации. Эм не задумывался о пути, он двигался по прямой – чего тянуть, если неизбежное не смерть, а предопределённое судьбой преображение.
Другие мысли тревожили его сердце. Какой жертвы  Великие Старцы могут от него потребовать? От каких земных благ и привязанностей придётся отказаться, ради обретения той крепости духа, той несгибаемости воли, той прозревшей мудрости и волшебной силы слова, которые смогут  помочь противостоять сверхчеловеческим дьявольским наваждениям? Какие кумиры должны быть низложены на алтарь победы? Отнюдь не отождествляя себя особенного со всем родом человеческим, Эм чувствовал, что его поражение будет первым звеном, во всеобщей цепи катастроф, что так надо, раз почему-то именно его ведут неисповедимыми путями, к той самой чаше, мимо которой проводят других, более достойных, умных, храбрых. Менее эгоистичных и самовлюблённых. И непьющих.
Туман, со всех сторон обволакивающий худощавую, но мускулистую фигуру Эма, становился всё гуще; щекотал кожу лица, слезил глаза, щипал ноздри; постоянно менял окраску от мёртвенно-фиолетовой до жгуче-пурпурной, тем самым старательно смущая мысль и мешая внешние ощущения с внутренними переживаниями. Но так было всегда, и Эм давно привык к тому, что субъективное постоянно вмешивается в его судьбу, пытается управлять его чувствами и психикой, и научился с этим справляться. Правда, не без моральных потерь. Одно время, физические страдания сделали его раздражительно-злобным, преследовавшие одна за другой неудачи – категорично-безжалостным, а измены – паронаидально-недоверчивым.
И лишь с брезгливым отвращением вспомнив про необратимую силу своих глубинных проклятий, он выстрадал из себя примитивные животные инстинкты.
Когда-то это уже было: также скоротечно менялись краски окружающего мира, также щипало непроизвольно слезящиеся глаза, также горела на январском резком ветру кожа искажённого жалкой гримасой лица. Невозвратимость потери, непоправимость прошлого, невозможность иного рода чудес слишком хорошо знакома любому волшебнику. Когда слова бессильны – они не будут услышаны, заклятия – временная отсрочка, лишь растягивающая неизбывную муку, мольбы – унизительны. Параллели, только на первый взгляд, навсегда сливаются в бесконечности. На самом деле это иллюзия – каприз мечтательного разума. Параллели пересекаются на горизонте и равнодушно разбегаются за его горбом, после невидимой разводящей стрелки. Проще воскресить мёртвого, чем вернуть любовь, исчезнувшую в складках необозримой вечности. Она, как и ненависть, сильнее самого эффективного волшебства, которое, впрочем, и пригодно, разве что, для решения сугубо утилитарных проблем эмпирического плана. В сфере духовной магия бессильна, как бессильно и бесполезно воображение,  в сфере финансов.
Эм, зажмурясь, помотал головой, стряхивая неуместные сейчас ассоциации, в трансцендентные глубины назойливой памяти, и продолжил осторожно пробираться, сквозь густую пелену неизвестности, к точке пересечения векторов воображения и судьбы. Он уже стал сомневаться в правильности интуитивно выбранного направления, когда, за внезапно распавшимся туманом, на миг обнажилась строгая пустота того места, куда он так долго стремился со всеми своими убогими желаниями, мелкими мечтами и наивными представлениями. И тотчас, ослепительная вспышка молнии лишила его возможности видеть эту внешнюю пустоту, заставив открыть своё внутреннее зрение. Тщетно ожидая последующих громовых раскатов, только в этот момент он ощутил ту абсолютную тишину, туго сжимающую упругое, окружающее его разум пространство, и понял, что уже давно глух. Звуки в зазеркальи – миражи, здесь можно слышать лишь свой собственный, мыслимый голос. 
Место встречи с собой реальным себя мнимого, которое изменить нельзя, и есть точка исхода или схождения – каждому своё – координатных осей личной бесконечности. У большинства граждан сущих эти координаты скрещиваются. “Аптека, улица, фонарь...”
Вероятно, чтобы, хотя бы на время, прозреть, нужно на время ослепнуть; дабы что-нибудь услышать – немного оглохнуть. Может быть, тогда, та внутренняя безмолвная тьма и озарит слегка свои мрачные бездны, и замерцает в сумерках тихий, чем-то знакомый, голос. И Эм услышал.
То, что в полутьме успел различить и услышать временно слепоглухой новосостоявшийся отважный нахал Эм, его и озадачило, и покоробило, хотя, поначалу,  и вызвало вздох облегчения. Вроде бы, ничего сверхъестественного от него не требовалось.
Встретишь себя самого на улице – допустим, как отражение в стекле витрины, -- не всегда поймёшь, что за неуклюжий странный тип. А уж если, случайно распахнувшись, промелькнёт внутреннее содержание этого самонадеянного придурка – так, просто диву дашься. И не надо никакой шоковой терапии!
Что же вынес из всего увиденного и услышанного мой Эм, когда очухался и прозрел? Ясно помнил он лишь два слова: неуёмная гордыня. Ну, и что с этим делать? Унять? Попробуй-ка – я на тебя полюбуюсь! Как просто – “Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничтожит!” Вроде – делов! А как быть с принципами, честью, духом победителя? Летит же всё, к чёрту!
“Ну, допустим: не надо мне ни власти, ни богатства; даже без раскрасавицы жены обойдусь! Но творчество? Разве возможно что-нибудь путное сотворить смиренно и сокрушенно? Или выйграть олимпиаду! И сантехник Петрович гордится своим водопроводческим талантом. Жизнь без  чувства самоценности так унизительна и пресна – никакого бессмертия души не захочешь! Может, поэтому многие предпочитают пожертвовать им ради того, чтобы оставить свой лёгкий след, в грешном обречённом мире  смертных гордецов? Нет, безропотность, покорность, бесстрастность – не та стезя, на которую можно вступить, даже, ради просветленной чудотворной святости! Не знаю на счёт добра с кулаками, не сдающихся врагов и прочих экстремизмов раздражённого сознания, да только, и в спокойном рассудке, подставлять вторую щёку, в любой перспективе, не желаю – первая ещё не остыла! Может, зло и порождает зло, но известно, чем устелена дорога в ад. А раз ступаем мы пока по грешной земле, и прервать эту порочную цепочку не представляется возможным, попробуем ка её закольцевать, да и отправим эту петельку, к тому самому чёрту, на кулички. Пущай себе играется! Пока не повесится”.
Так возроптал Эм, представив себя не гордым и смиренным. Понемногу его пыл поуменьшился.
“А чего это я так завёлся? -- удивлённо задумался он. -- Возможно, под гордыней подразумевается не чувство собственного достоинства, а нечто иное? Неужели несчастная моя гордость – тот самый страшный порок, порождающий остальные? Что-то тут не так! Чего-то я недопонимаю! Неужели, считая последней инстанцией самооценки свой разум, я совершал грубую ошибку? Иметь свою стойкую позицию и руководствоваться для оценки своей жизни преимущественно собственными критериями, совершенно не означает, забиться в скорлупу собственного тесного мирка, которого ты создатель и владыка. Или, всё-таки, означает?”
Озадаченный спаситель мира понуро опустился на землю, за неимением хотабыческой бороды, захватил пятернёй пучок волос на затылке и с усилием дёрнул. Скальп остался на месте, чуда прозрения не случилось, но боль, всё же, несколько стимулировала мыслительный процесс.
“Ну, правильно: я – раб божий, и роптать  мне на Господа не следует! Да, и не ропщу я на Него, вроде бы! Но вот как, насчёт кесаря? А причём здесь кесарь? Уничтожить эту злосчастную программу – наша задача! И, видимо, моя гордыня, превратное понимание ситуации, самолюбование, обида на весь белый свет, не оценивший такую вот замечательную, неповторимую личность – главное к этому препятствие. Ну, и как, спрашивается, я смогу бороться силой воображения с внешними бесами, когда сам порождаю их из своего языческого сознания, всё ещё поклоняющегося идолам? Нахожусь в плену мифов и мещанских постулатов? Когда общепризнанные понятия и предрассудки управляют моим трусливым рассудком? Наверно, что-то не простое, не вписывающееся, в привычные обывательские представления о бытийной парадигме, иное, возможно, даже кощунственное придётся навоображать! Думай, волшебник недоучка, думай!” -- с этими мыслями Эм поднялся на ноги, огляделся и только теперь понял, где находится.       

                11

Борвас с трудом разлепил мятые веки. Он не сразу сообразил, где застряло его скрюченное, затёкшее тело, но всё-таки поспешил распрямиться и выбраться из тесной щели. Оказавшись на свободном пространстве, он не спеша размял онемевшие члены, сделал несколько приседаний, вообразил себя на перекладине лихо совершающим серию подъёмов с переворотом, бросил хмурый взгляд на непроглядную тьму ссужающегося подземного коридора, передёрнул широченными плечами, как будто пытаясь всунуть в них ещё тяжёлую от мухоморовки голову, и, уныло склонив её на грудь, медленно, безвольно поплёлся, в противоположную сторону.
Через некоторое время, ему осточертело созерцание грязного булыжника, однообразно уползающего из под ног, и Борвас раздражённо вздёрнул подбородок.  И  в тот момент, распахнувшееся пространство, доселе казавшееся однотонно-серым, предстало перед ним во всей своей яркой, величественной панораме. То, что Борвас знал об обратной перспективе, было примитивно и поверхностно, хотя он уже давно заинтересовался особенностью неожиданных соотношений иконописи, стоящими в вопиющем противоречии, с линейными правилами канонической живописи, и, тем паче,  враждебной незыблемым принципам соцреализма.
Сейчас же он, наконец, осознал, насколько отличается метафизическая картина бытия от её прикладного, декоративного изображения индивидуалистским разъедающим рассудком.
Теперь ему стало понятно, почему производивший впечатление прямого, а на самом деле закрученный в грандиозную спираль огромного радиуса, в одном направлении периодически сжимающийся в чёрную узкую дырку, лабиринт представлялся вымуштрованному школьной тригонометрией мировоззрению однообразным, однотонным и заведомо дедуктивно-предсказуемым.
Но если, преодолев страх и предубеждение, освободившись от иллюзии внешних подобий, прагматически полезных, лишь для ближайших шагов по имитации жизненной поверхности, напрячь волю и внимательно, объективно, сверхлично посмотреть назад, оглянуться на оставленное за спиной, можно увидеть действительность совершенно в иных тонах и в таких ракурсах, когда события раскрывают свои сокровенные тайны, невидимые легкомысленному, лишённому ноуменальной глубины, не обладающему величественным размахом морально-политического зрения взгляду убогого позитивиста.
Из сих глубокомысленных размышлений его вывел обрадованный возглас Малда, пристроившегося на пачке старых газет, на углу знакомого тупика. Сейчас тупик, ещё недавно оставивший тягостное чувство безысходной тоски, предстал взгляду Борваса в ином качестве. Также равнодушно нависали замшелые своды над обрывками плакатов с агитационными воззваниями и славословными лозунгами, размётанными по земле нравоучительными брошюрами и пропагандистскими журналами. Также лениво томился толстый слой многолетней пыли, на реестрах моральных устоев и кодексах правосознания. Но теперь, вся эта ветошь представилась Борвасу старым, полуистлевшим покрывалом, в которое закутались от всего мира смертельно уставшие, больные, нагулявшиеся и сгорающие от стыда, непохмелённые обманутые души ослепших в многовековой тьме подземелья, заблудившихся,  в лабиринте, кладоискателей. А за равнодушными махровыми мхами стен, он ощутил несокрушимую гранитную волю мироздания, тупики которого – лишь место краткого отдыха и выбора направления.
И Малду он обрадовался, как родному. Хотя парень был явно не той породы и закалки, что он – Борвас, однако встретить старого знакомого в бесконечных лабиринтах зазеркалья – это несомненная удача. Вместе им будет не так тоскливо дожидаться возвращения Эма.
Борвас нахмурился: “А почему, собственно, он так уверен, что волшебник, обретя дополнительные силы и возможности, после своего преображения, вернётся? Что он, вообще-то о нём знает?
Свиду – свой парень; не жадный, не стервец, не трус. Изрядно образован и явно не дурак. Вот то-то и оно – очень даже себе на уме! Самолюбив и скрытен! Вроде, многое о своих прежних  приключениях рассказывал, да вот только никаких конкретных выводов о его внутренней сущности, по этим байкам, не сделаешь. Казалось бы, мечтатель, романтик, -- да как-то слишком рационально аккуратен! Не примитивно хитёр и едко ироничен. А уж на счёт его отношения к Творцу, или первоосновам бытия –так, это, вообще, сплошное ерничанье! Черти и бесы – предмет шуток! И это волшебник, способный сразится с новым Минотавром?”
Борвас хотел тихо присесть  рядом с Малдом, но тот резво вскочил на ноги и бросился к нему с распахнутой улыбкой и протянутой растопыренной рукой. Борвас расчувствовался; даже слегка приобнял страдальца.
“А вот Эм, кажется, не способен к такому проявлению чувств! -- с сожалением подумалось ему. -- А к чему он, впрочем, выявил своё отношение страстно – без грёбаной апологетики? Даже о бабах говорить избегает, а насолили они ему, похоже, ох, нехило.
Пожалуй, лишь к пламенным революционерам, террористам да ихним ученикам – реформаторам-шокотерапевтам у него устойчивая неприязнь. И то – не ненависть, а  так – брезгливое отвращение. Но отчего у меня всегда было впечатление, будто он знает и понимает нечто такое, что мы, обычные фантазёры без магического дара, лишь подсознательно смутно ощущаем?”
Постояв несколько секунд, наглядевшись друг на друга, Малд и Борвас, наконец, присели. Борвас продолжил размышлять, теперь уже вслух, обращаясь к обретённому собеседнику:
-- Хочу спросить тебя, Малд: ты ведь сомневаешься, что наш дорогой Эм – волшебник? Непонятна мне эта его магия! Что такое церковное таинство – как-то можно постичь, если ты человек верующий, но магия...
-- Ну, пока, все чудеса, происходившие с нами, с трудом, но всё же рационально объяснимы, -- Малд на секунду запнулся, будто испугался выдать свои истинные чувства к другу Борваса. Но потом набрался смелости и продолжил. --  Собственно, никаких чудес непосредственно Эм и не сотворил. Даже, если он искренне считает себя магом, -- так, это его личное дело. Каждый сходит с ума по своему. По-моему он путает волшебство с обычным творчеством изобретательного ума.
-- А творчество бывает обычным? Я так считаю: коли оно обычное – это уже ремесло. А настоящее творчество –  если не волшебство, то, несомненно, некое магическое действо. Не без участия высших сил. Да, вот, не очень понятно – обладает ли наш Эм творческим даром.
-- Ты хочешь спросить – талантлив он или нет? Не мне судить, но думаю, что искорка божья, конечно, присутствует, хотя профессионалом я бы его, пока, называть поостерёгся. Однако, может быть, тот его тайный источник, как бы помягче выразится, -- не фантазия больного воображения, не сказка для доверчивых лохов, вроде нас, а, действительно, какой-то особый энерго- или информресурс. Короче: увижу – поверю!
Малд оборвал  свою речь и насупился. Ему пришла в голову та же мысль, что и Борвасу, только в более резкой, жёсткой форме.
“Никогда мы этого не увидим! Есть ресурс – нет ресурса: какого хрена этому чокнутому, выдающего себя за колдуна, возвращаться к нам? Либо мы для него станем глупыми букашками; либо придётся самого себя признать хвастуном и бездарностью! В любом варианте – зависли мы в этой подземной дыре, и, похоже, надеяться можно только на мои реальные навыки и опыт ремесленника-сетевика. Избавился же я от этого занудливого немца-словоблуда!”
Но, вспомнив недавно пережитые ощущения, спешить с очередной ситуативной перетряской не стал.
“Нужно будет, как следует всё обмозговать, проанализировать, -- размышлял Малд, -- и Борваса обязательно предупредить, а то и по шее, чего доброго, схлопочешь. У него не заржавеет! И предыдущую попытку вряд ли можно считать такой уж удачной! Кроме того, что исчез крезанутый призрак, и вернулся Борвас, никаких существенных перемен не произошло. Правда, перед этим,  я совсем уж было собрался поверить во всю эту мистическую чушь, а сейчас снова могу рассуждать здраво и рационально. Значит, какой-никакой эффект есть!
Но в этот раз, должна быть поставлена конкретная задача – третьей попытки мне не выдержать! Нужно Борваса не просто предупредить, его необходимо убедить, в бессмысленности ожидания нашего лжекудесника и чудес  его мифических, неизбежности предстоящих перегрузок и смены представлений. Их поколению не привыкать! Да, и не обойтись мне теоретику без силы воображения такого доморощенного интеллигента, как Борвас! Благо – именно такие типы всегда меняют свои иллюзии на прямо противоположные, если их хорошенько встряхнуть и аргументировано озаботить. Амплитуда перемещения точки зрения таких правдолюбцев есть функция независимых от них переменных аргументов, задающих область их существования и изменения. А любой факт – медаль, имеющая две стороны”.
-- Послушай, Борвас, -- осторожно начал Малд обхаживать движущую силу преобразования системы, -- ведь ты – здравомыслящий мужик; не думаешь же, что придёт добрый волшебник Эм, и всё чудесным образом изменится? Или надеешься на помощь этих престарелых склеротиков, выживших из ума призраков? Надо самим действовать!
-- Насчёт Эма – ты, возможно, прав, а вот один такой престарелый склеротик мне весьма дельный совет дал, когда я беспомощно трепыхался, застряв  в тесной дыре, -- нахмурился Борвас. -- Если бы не он – торчать бы мне там, до второго пришествия! А тебе с призраком, значит, меньше повезло?
-- Не то слово! Но я бы на твоём месте, всё же, не рассчитывал на помощь привидения. Бессильны они что-нибудь исправить или изменить в нашем мире – иное это измерение, иное пространство, иное время! Тени прошлого тают, в свете будущего!
Никогда не надо недооценивать силу мысли предков! И не стоит относиться к ним с пренебрежением, вооружённым лишь элементарной логикой и техническими придатками к своему изнеженному разуму, иждивенцам информпотоков! Обиженный призрак непредсказуем. Тем более виртуальный. А незнание законов вселенной не освобождает от расплаты! И если человеку удаётся заглянуть, проникнуть в виртуальный мир искусственного интеллекта, то почему нельзя иным сущностям проникнуть в его мир, тем более, когда он сливается с воображаемым?
Произошедшее в дальнейшем привело в шок не только чувствительного неисправимого логика, но и крепкого пролетария умственного труда.

                12

Эм стоял в том самом лукоморном лесу, спиной к валуну, за сверкающей в лучах восходящего солнца поверхностью которого скрывался вход, в зазеркальный лабиринт.
“Значит свершилось! Зазеркалье исторгло из себя внутренне преображённую, инородную индивидуальность, вдоволь наглядевшуюся на своё отражение. Значит, несмотря на все свои колебания, протесты и сомнения самолюбивого рассудка, подсознательно я, всё-таки, преодолел свою окаянную самость эгоиста, ущербность честолюбца,  козлиную сущность. Проклятие комплекса неполноценности, до сих пор лишавшее меня свободы творчества, свободы мышления, независимости воли от целесообразности и побуждений к поступку от общепринятых внешних норм, снято! Теперь я могу свободно проходить сквозь стены, переносится со скоростью мечты на любые расстояния, творить чудеса, не оставляя своих следов.
Правда, лишь в том случае, если стены не ограждают  тайные чужие миры, мечты не меркантильные, а чудеса не несут личной заинтересованности”.  Эм ликовал. Он не мог вспомнить, когда было так легко и кристально прозрачно его сознание. О да, сейчас он был способен сотворить настоящее чудо.
Эм обернулся. Перед его глазами зеркальным блеском сиял вход в подземелье, где остались его заблудившиеся друзья. Он не раздумывал.
Мгновенное ледяное объятие, как будто опрокинули на непривычное тело ведро колодезной воды; пронеслась мимо, слившимися в единую стену колоннами. Знакомая анфилада, и вот он – поворот, за которым раскрывает свои мрачные тайны тревожное, порочное, пропитанное эпохальной гарью, терпким запахом крови, людским страхом, сумеречное подземелье нашего выморочного сознания.
Эм хотел зажмурясь шагнуть вперёд, но в этот момент почва под его ногами вздрогнула, будто болезненный спазм пронзил окружающее  пространство. Конвульсии, более свойственные живому организму, а не замшелым каменным сводам, потрясли виртуальное царство. Он понимал, что невозможно спасти Малда и Борваса, обычным путём пробираясь по заходящемуся  в предсмертной агонии лабиринту, и настал момент истины. Тварь он дрожащая, или может? Это Вам, товарищ Родион, -- не старушку-проценщицу топором тюкнуть! Это свой патологический, порабощающий разум и парализующий волю ужас, в гибельный миг конца света, преодолеть. Это остановить кошмарное мгновение, это спрессовать в точку громаду материи, это превратиться в всепроникающее нейтринное нечто, и, в последний момент, выдернуть, не себя с конём, из вонючего гнилого болота, но тела своих, возможно погибших, ближних.

Они втроём лежали на полу комнаты и тихо стонали. Лукоморный лес, следом за ними вылезший из монитора и нагло поглотивший половину моей малогабаритной квартиры, недовольно шелестел сплюснутыми потолком разлапистыми кронами.
Очень медленно моё восприятие действительности возвращалось к нормальному человеческому здравомыслию. Наконец, дошло-таки, что на самом деле это я тяжело дыша лежу на грязном, неделю неметеном полу, а рядом со мной отдыхают  тела Зернова и Малдербаума. Судя по активному сопению, были они весьма живы, только перепуганы до потери рассудка. Видимо, удалось мне в последний момент, -- не знаю уж как, -- выдернуть их из проклятой виртуальщины, в нашу вялотекущую повседневность.
Но какая прелесть – эта  родимая домашняя скукотища! Её благотворное, умиротворяющее воздействие на нашу так легко возбудимую нервную систему вполне можно оценить, лишь очнувшись от очень реалистичного ночного кошмара. Или вспышки яростного маразматизма о спасении человечества, после глубоко-абстинентного криминального насериаливания. 
Однако, скосив глаз в сторону кресла, на которое я нацелил передислоцироваться, тотчас притухнув, сообразил, что поскучать, в своё удовольствие, нам вряд ли теперь удастся. В каких-то полутора метрах от моей несчастной, сообразительной головы начинались густые заросли колючего лукоморного кустарника, плотной завесой заграждающие дверь в коридор, и главное – туго упеленавшие стол с компьютером. Для осознания этой чертовщины нужно некоторое время и уверенность в собственной адекватности.
А пока; мои глаза – не то чтобы совсем вылезли на лоб, но некоторое движение в том направлении сделали. Важно было успокоиться и убедить себя в том, что ты – это, и впрямь, ты, а если видимое тобой – не мираж, не иллюзия свихнувшегося мозга, а какая-никакая достоверная реальность,  и, следовательно, в определённой мере, может быть подвергнута разумному осмыслению.
Но и счесть себя сумасшедшим – тоже вариант. Тогда можно совершенно успокоиться, отнестись ко всему этому безумию рассудительно, критично и с философским пониманием. Думать, что ты сумасшедший и быть им – не одно и то же, --это лишь метод постижения очевидного-невероятного или наоборот. Думаю, им часто пользовались некоторые гении.
Я не торопился тормошить Борваса с Малдом, то есть Василича с Петюней – не понятно, как они отреагируют на лесную сказку, в московской малогабаритке. Мне самому стоило огромных усилий не запаниковать и не возопить о помощи. Наверное, отсутствие мобильника имеет иногда свои плюсы, а обычный телефон мой остался на столе рядом с компьютером, в самой лесной чаще. Глупее, чем вызов скорой – вряд ли что можно было сделать в этой ситуации. Хотя теперь есть МЧС.
Но в этой ситуации ни спасатели, ни пожарные, ни сапёры, да хоть весь дьявольский подводный спецназ, не помогут. Вряд ли можно болгаркой или бензопилой “дружба” быстро спилить многовековые дубовые стволы. Единственное, что я сейчас точно знал – это то, что надо понять природу произошедшего, его физическую и психологическую, возможно, парапсихологическую сущность, прежде чем делать разные резкие движения.
Я, конечно, не специалист, в области компьютерных заморочек, но за неимением никого другого – нашему хакеру я не очень-то доверял; только на кнопки резво жать мастер, -- придётся пораскинуть собственными мозгами. Тряхну стариной – был же когда-то неплохим инженером. А то, что не было личных компьютеров, в моей молодости, и все расчёты я делал на логарифмической линейке – её родимую по крайней мере не глючит; так это ещё один плюс – нет у меня к ним ни трепетных чувств, ни школярской веры в их непогрешимость. Между прочим, есть предание, о том, что атомную бомбу наши на той линейке рассчитали. А могли бы и на счётах.
Ах, как вовремя я вспомнил про линейку! Мысль, осенившая мою светлую голову была проста и очевидна: машину, зараженную нашими имангативными фантазиями и рефлексиями стало глючить. Да, тут ещё обратная связь!
Что у неё там, в искусственном интеллекте сдвинулось, не очень понятно, но только терпела она бедная, терпела наши гадкие пошлые мыслишки, извращённые грёзы, кровожадную мстительную злобу, чудовищное самомнение и непроходимую глупость, да и выблевала всю эту мерзость, вместе с куском своей виртуальной памяти, обратно. Вот только интересно, кто из нас вызвал такой рвотный рефлекс у, казалось бы, всеядного кибера?
Всегда считал, что искусственный интеллект, самообучающийся он там или как, не способен испытывать ни чувств, ни эмоций, которые, в лучшем случае, ему прекрасно заменяют рефлексы или запрограммированные инстинкты, а самостоятельная воля машины – досужий вымысел  фантастов.
Однако, наглядные результаты общения с наимангативимшимся нашими стараниями квазиразумом, сильно поколебали мою априорную упёртость и существенно поубавили спесь. Теперь я относился к нему, если и не как к полноценному живому существу, то, как минимум, -- ко второй производной вселенского Разума. Кто-то всемогущий, вряд ли Бог, скорее Дьявол, тихой сапой продифиринцировал человеческий рассудок и подсунул этого функционального недоноска самоуверенному, подслеповатому человечеству, под видом его собственного дитяти.
А дитятям свойственно взрослеть, учиться и развиваться. И отнюдь не факт, что у него всё в порядке с наследственностью. Если человек – подобие Божье – по определению греховен: “се бо в беззакониях зачат есмь”, то, что уж ждать от вторичного подобия?
Но, даже, если допустить первозданную чистоту искусственного рассудка, жестко ограниченного программой и пресловутыми тремя азимовскими законами, невозможно поручиться, в его неспособности к логическому преодолению их и зеркальному преображению. Тем паче, при использовании имангативных программ с обратной связью, когда беспечно рефлексирущий человек, настежь распахнувший все двери и окна своего беззащитного подсознания, искушает бездушное стекловидное, но быстрое, жадное, рациональное нечто. И вирусы этот органоид цепляет ничуть не хуже своего высокомерного прообраза.
Кстати о вирусах. Слышал, что недавно некие умники открыли вирус шизофрении. Если каждый нормальный человек немного шизофреник, то, как тут уберечься киберпсихике. Заразиться, при имангативном взаимопроникновении искусственных и прочих интеллектов, ей раз глюкнуть. И не думаю, что существуют прививки от компьютерного бешенства. Может, рвота виртуальной реальностью через пасть монитора – один из его  характерных симптомов. Бешеный комп – только этого нам ещё не хватало!
Тут я вспомнил о четвёртом соучастнике сюрреалистического кошмара – юном лопоухом монстре Вадике. В комнате его не наблюдалось, следовательно... Отчего комп не выплюнул вместе с нами этого гадёныша? Возможно, этот микроб уже настолько поразил метастазами его программный интерфейс, что совершенно нарушено логическое, да и физическое взаимодействие большинства программ и устройств, а связь между областями памяти разорвана. Но тогда плохо их дело. Обречен они: один непрерывно глючить, пока я не выдернул вилку из розетки. И монстренку на свет Божий не выбраться; не знал дурашка, что не пользуюсь я интернетом, и компьютер мой ни к какой сети не подключён. Потому как реликт я, допотопный. Книжки предпочитаю читать...
Так я уяснил свою первоочередную задачу: отключить электропитание. Подступиться к розетке, спрятанной под письменным столом, превратившимся в громадный, ощетинившийся длиннющими шипами (возможно ядовитыми – с них станется), не представлялось возможным. Не менее тщательно перекрыт выход из квартиры; до пускового автомата на лестничной площадке тоже не добраться. Остаётся устроить короткое замыкание; благо настольная лампа, вечно включённая в сеть, осталась на нашей, не заросшей пока территории.
Я осторожно, чтобы, не дай Бог, не вызвать подозрений, перекатился на живот, и медленно-медленно, по пластунски пополз к своей тахте, рядом с которой, над колченогим журнальным столиком, торчала верхушка плафона. Резко вскочить, нажать выключатель, схватить стоящий рядом кувшин с водой, разбить им лампочку и плеснуть на её  спираль – чего проще!
Но, наверняка, этот сверхбыстрый арифмометр уже просчитал мои намерения. Да, только не может он, такой рациональный, такой целесообразный, даже представить своими электронными мозгами – как это можно десятилетиями пользоваться розеткой, давно отвалившейся от бетонной стены и держащейся «на соплях» и честном слове. И поэтому достаточно слегка боднуть правую, подкошенную ножку хлипкого столика, чтобы  полный кувшин опрокинулся прямо на её оголённую задницу. Согласен – так жить нельзя! Но выжить, оказывается, можно.
Ну, вот и всё. Синяя искра, запах горелого пластика и тишина. Подобно разрушаемому направленным взрывом зданию, осыпался бурой трухой виртуальный лес. Та ещё уборочка мне теперь предстоит.
Я поднялся на ноги, сделал несколько неуверенных шагов, по направлению к двери, но, бросив взгляд на продолжающих валяться на полу Зернова и Малдербаума, замер. Стоя по щиколотку, в рыхлом древесном крошеве, спохватился: прежде чем радостно щёлкать пускателем, надо бы выключить компьютер, и убедится, что больше никакая электронная тварь в квартире нам не угрожает; что не скрывается под виртуальным прахом, недовольтанутая автономная киберпакость. Был лес, а там, наверняка, кишмя-кишели разные жучки-паучки. И нет никакой уверенности, что все они самоликвидировалось. Снюхаются с моими тараканами, их потом не то что “комбат”, никакой “терминатор” не вытравит! И вдруг, мусор этот заражён ещё какой-нибудь изощренной наногадостью? А если, с лукоморным куском своей памяти, машина исторгла фрагмент лабиринта, вместе с его призраками? Не порхают ли, сей момент, под моим облупленным потолком, их потусторонние сущности, над нашими головами? Может, попрятались за шторы или под диван залезли? Конечно, не средневековый замок, но в холостяцком бардаке есть, где притаиться опытному привидению. Правда, без привычного комфорта.
В тот момент, будь он неладен, когда мне пришла в голову “гениальная” идея уничтожения имангативной программы, сыграв на её территории, я ещё лишь смутно догадывался о роли призраков в виртуальном сознании, но нутром чувствовал – далеко не второго она плана. Несмотря на это, легкомысленно вообразил, первых пришедших на ум метафизиков и мистиков Великими Призраками, в лабиринте своих глубинных трансценденций. Да, только и представить не мог, даже в самом жутком сне, что виртуальная реальность, также запросто, может проникать в нашу, как и мы в неё. Виртуальность, по определению – нечто, не имеющее физического воплощения, мираж – вдруг, превратилась в материализованный, реально осуществлённый кошмар.
Старые декорации рассыпались в прах, сменились несколько поколений актёров, дают новые комедии и драмы,  но  духи героев  прежних пьес всё не могут никак покинуть свой театр, и незримо следят за новыми персонажами иных пьес.
О как! Мишка, не говори красиво! Лучше соображай в темпе, что с этими привидениями делать, если их великие тени, и вправду,  вынесло ненароком, в нашу действительность. Если там, в зазеркальных катакомбах твоих грёбаных фантазий, они за нами “присматривали”, то теперь, похоже, мы поменялись местами. Две нехороших квартиры на многомиллионный мегаполис – допустим, пустяк, однако проживать в блочной малометражке совместно с привидениями великих, даже если они бесплотны, не слишком блестящая перспектива.
Ладно, -- решил я. -- С призраками разберёмся потом, а сейчас надо вырубить чёртов комп, врубить свет, и привести в чувства моих вырубленных партнёров.
Я, даже, не стал наклоняться, и шарить рукой в бурой гуще,  а просто придавил ступнёй выпрямитель, и мстительно дёрнул за провода, заодно с компьютером, на всякий случай, отключив свой старый обленившийся, подслеповатый принтер. Вышел из квартиры, открыл щиток и включил автомат. Убедился, что колёсико счётчика начало вращение. Когда я вернулся, Василич уже сидел на полу, спиной привалившись к дивану, а у его ног лежал на боку Петюня и, подперев рукой подбородок, задумчиво созерцал неприглядные последствия кибервторжения.
В резком электрическом свете, представившаяся моим глазам картина выглядела ещё более удручающей, чем прежде. Добрую половину комнаты толстым слоем покрывал шлак наших сюреальных опытов. Ко всему прочему, судя по тихому хрусту под ногами и искристому поблескиванию, он начинал постепенно засыхать. На другой половине в беспорядке валялись, вперемежку с книгами, стулья, одежда и все те малогабаритные предметы, которые вытеснило ворвавшимся в мой дом лукоморьем. Прямо кадр из телесериала про большевистские репрессии – квартира врага народа, после обыска чекистами. От предчувствия капитальной уборки с элементами ремонта, моя ленивая натура содрогнулась. Но не время посыпать голову пеплом и хвататься за неё руками – медлить было нельзя; коли эта компьютерная блевотина совсем затвердеет, её потом ломом ковырять придётся!
-- Мужики! -- взмолился я. -- Ради всего святого! Помогите избавится от этой дряни! Все претензии – после!
-- Инструмент где!? -- задавая этот ненужный вопрос, Зернов резко вскочил на ноги и помчался на кухню. Через несколько секунд оттуда раздалось его нецензурное ворчание, хлопанье дверцами, скрип и грохот, производимый вытаскиваемыми тазами.
-- “Ради всего святого...” -- передразнил меня Петюня. Он даже не двинулся с места. -- Вишь, как засуетился. А ты бы чудо сотворил, маг-волшебник! По щьючьему велению, по моему хотению... И тому подобное.
С каким удовольствием, я бы отвесил жидёнку сочную оплеуху. Не поленился, ради этого, и нагнуться лишний раз. Только не надо меня сразу записывать в антисемиты;  с таким же успехом можно -- и в антинаглецы и антихамы -- им от меня отнюдь не виртуально перепадало. Но, на этот раз, я сдержался – возможно, зазеркальные странствия и самосозерцания не прошли даром. А может быть, мысленно уже вытаскивая лопату из захламлённого балкона, не стал отвлекаться, по пустякам.

13

Не стану я расписывать наши мучения во время расчистки “авгиевых конюшен”, скажу только, что хоть мы и  не могли воспользоваться методом Геракла, за сутки втроём, тоже, управились. Втроём, потому как Малд, видимо, побаивающийся Борваса, -- теперь я называл их так – вскоре присоединился к нам, и, даже, внёс несколько рациональных предложенийЭ по методологии процесса уборки.
В конце концов, любые физические страдания завершаются. Не только в метафизическом смысле, но и в обычном бытовом. Усталость и апатия, охватившие наши тела и умы, были как нельзя кстати. Отдых необходим не только организму, но и воображалке.
Когда последнее ведро с кусками, порядочно затвердевшего, отнюдь не виртуального мусора, было опрокинуто в пасть реального мусоропровода, стены и столы кое-как отчищены от налёта мелкой пыли и подтёков распавшихся иллюзий, а лопата, цикли, тазы и прочие сымпровизированные приспособления рассованы по своим привычным углам, и мы, тяжело пыхтя, расселись вокруг наспех приготовленного то ли позднего завтрака, то ли раннего ужина – ощущение времени почти исчезло – говорить, о чём-либо, связанном с последними происшествиями, никому не хотелось. Но так  продолжалось до первой стопки.
-- Отряд не заметил потери бойца, -- угрюмо начал Борвас. -- Спасли, называется, пацана! Надеюсь, кипдепинг нам не припаяют?
-- Я думаю, малец никуда не делся, и очень неплохо себя ощущает! -- возразил я. -- Там же, где и все остальные исчезнувшие типы. А вот то, что мы оттуда унесли ноги, точнее мозги, это чудо!
-- Конечно, вам, магам, виднее! Чудо – так чудо! -- Малдер бросил насмешливый взгляд в мою сторону. – Только, проиграли вы киберразуму, по-полной обделались, со всем вашим волшебством.
-- Слышь, морда хакерюжья, -- прошептал я зловещим тоном, угрожающе наклонившись к самому лицу Петюни-Малда, -- Заруби себе на носу: наше возвращение – чудо из чудес! Я своим рассудком, из-за твоей тощей задницы, рисковал; так что не выпендривайся! Отныне твоё дело – на клавиши нажимать!
-- Так, мужики, остыли! -- вмешался Василич. -- Сдаётся мне – всё только ещё начинается, и ссорится нам рановато! Если эта чертовщина совсем оборзела, раз выперлась сюда за нами, значит, может вылезти где угодно. Мы отключили   наш компьютер, заткнули лишь одну дыру. А сколько их ещё?
-- Очень много! Не счесть! -- ужасная мысль вздрогнула в моём мозгу. -- Говоришь: где угодно? Вот – и когда угодно! А может, они здесь уже давно? Может, все наши с тобой предыдущие... ну, скажем, происшествия – это их дела?
-- Да, кто они? Ты кого-то конкретного имеешь ввиду?  -- переспросил Борвас.
-- Призраков компьютерных он имеет ввиду, -- вставил Малд. И не удержался: -- А скоро, они нас всех поимеют!
-- А мне они показались вполне безобидными. Даже советом помог один, -- Зернов покачал головой. -- Если бы они были к нам враждебны, то разобрались ещё там, в подземелье своём. Что мешало?
-- Так, лабиринт – это была моя фантазия! А кроме моих – там ещё всяких извращений немеренно! Надо бы получше разобраться с природой этих фантомов. -- Я повернулся к нашему хакеру и стал внимательно его рассматривать. -- Ну, давай, специалист, поделись своими соображениями с профанами!
-- Спасибо за доверие! -- Малдер скорчил мне рожу. Не может он без своих еврейских штучек. -- Но боюсь, трудновато вам будет понять суть проблемы.
-- А ты постарайся! Мы, если что – переспросим!

Действительно; из высокоумных соображений Петюни суть проблемы, не только не прояснилась, но стала ещё более тёмной. То ли педагогическим талантом обделила его природа, то ли он умышленно припудрил нам разум. Однако, так или иначе – кроме того, что компьютерные фантомы – наши собственные представления, о том или ином элементе настоящей реальности, виртуализованные искусственным интеллектом, с нашей же подачи, и ничего общего с их истинной сущностью не имеющие – ничего полезного я для себя не уяснил. Вроде, как сталкиваешься с порождениями собственного подсознания. Однако, если в игре ты не один, тогда держись. А если играющих миллионы?
Попадаешь в непредсказуемый сюрр. Или, напротив – в такую жёсткую реальность, где всё видится в зеркальном отражении; то есть, с точностью до наоборот. Как у Оруэлла.
Этот сопляк будет мне ещё про двоемыслие объяснять! Я, в таком кривозеркальном мире недопроявленных фотоплёнок, более четверти века барахтался. Те мифы были покруче сегодняшних киношных призраков, грубых и примитивных, рассчитанных на среднеамериканских недоумков! Ох, непросто было, от них избавится, с молоком матери всосанных! Один такой побродил, побродил по Европе; да скучно ему там стало совращать доверчивых католиков, и без того папизмом одураченных, и к нам подался, на целые семьдесят лет.
Кого-то удалось совратить, но больше страху нагнать, истребив сотни миллионов душ, раскусивших его поганую природу. Нас теперь просто так – телекартинкой  не обманешь! А вот западных придурков - запросто. Тем паче – сами обманываться рады! У них двоемыслие в крови, уже, с полтысячи лет.
Но это, всё, – эмоции. Мне же нужно понять – каким макаром  смогла попасть виртуальная нечисть, в мир эмпирики, какова здесь её природа, и как с этим бороться. Но из уст Малдера ничего путного на сей счёт, я не услышал. Да, и на что я надеялся? На потомка фарисеев? Догматик – он и в любую эпоху, и в параллельном мире догматик. Нет, мы пойдём другим путём, как говорил один из фанов нечистой силы, лет сто назад! Коли бесы нас обольщают, сулят райские кущи, на грешной Земле, будем  пользоваться их же методой! Они лезут к нам изо всех мониторов и телеэкранов! Так  мы им такую сказочку туды запузырим – мало не будет!
И я начал придумывать сказку, которую они там будут делать виртуальной былью. Пусть ка, лет квадриллион, а то  и тысячу факториал (1000!), помучаются. Типа – в строительстве киберкоммунизма, для своих монстров. А с моими милыми мистиками я здесь уж как-нибудь договорюсь – раз, сам их наиманганировал. Не чужие, поди, сущности, хотя и разной мы природы! Да, разной ли? Вот с Богом – разной мы природы или нет?

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

“И бесы просили его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней”.
                Евангелие от Матфея.
                1

-- Что, вы – “чайники”, можете?! -= возопил Петюня, сжимая свой череп ладонями. – Опять, я туда, с вами, не полезу!
-- Может быть, мы и “чайники” – да только заварка в нас первосортная! -- с достоинством отреагировал Зернов. -- Не хочешь – не лезь; обойдёмся без сопливых! Меньше нытья будет! И забот! Сосите своё пепси – квасное поколение! В ваших кофеварках, -- он постучал по лбу костяшками пальцев, -- одно растворимое дерьмо! Ни вкуса, ни запаха...
Я задумчиво осмотрел физиономии своих друзей; одну побледневшую и злобно-упрямую, вторую насмешливо прищуренную, с приподнятым ехидной усмешкой уголком рта, и перевёл взгляд, на окно, распахнутое, в золотистый августовский закат.
Да, я не оговорился про друзей, потому как Петюня-Малд, после всех невероятных приключений? в компьютерном мире, за прошедшие месяцы плотно вписавшийся, в наш с Василичем тандем, с полным основанием, мог называться моим другом, а не просто знакомым.
Вечер, откуда-то из-за загромоздивших пейзаж, да, и весь восток, бетонных параллепипедов, тарахтел мотоциклами, изредка сигналил автогудками, повизгивал тормозами; словом развлекался, в своё удовольствие. Очередной раз мы сидели в моей комнате и обсуждали исконно русский вопрос – “что делать?”. Но не абстрактно, а вполне конкретно: что нам делать, с угрожающей агрессией  виртуальной бесовщины, заполонившей все информсредства и настырно, беспардонно и нагло лезущей, в наши глаза и уши, буквально, изо всех радио- и телещелей. Естественно, мы отдавали себе отчёт, и в слабости нашей, и ограниченности возможностей, и, конечно же, понимали, что не мы одни такие умные. Что ежели никто, до сих пор, не смог как-то обуздать эту наглую коммутационную беспредельщину, то, вероятнее всего, сильных мира сего сие положение устраивает, мягко говоря.
Моя затея,  с запузыриванием в виртуальный мир вирус-идеи о построении киберкоммунизма, в одном отдельно взятом компьютере, с последующим перманентным революционным движением, в интернет, встретила неоднозначную реакцию. Борвас назвал тезис, о равенстве и братстве монстров, архинаивным и бредовым, что ничего глупее он не слышал, и съязвил, что призыв: “Призраки всех стран объединяйтесь!” – двусмысленнен, мало того, давно устарел. А Малд просто поморщился, назвал меня циником и садистом. Жаль ему, видите ли, виртуальных чебурашек.
Мне, даже, стыдно стало. Однако, не перед Борвасом и Малдом, а перед моими киберпривидениями – Гариком, Георгом и Николаем Василичем, тайно обитающими у меня в доме, с которыми я, за последнее время, весьма сблизился. Благо, места не занимают; ни есть, ни пить не просят (лишь жадно принюхиваются); соответственно – на выпивку и курево не претендуют. Зато, я перестал бессонными ночами мучится от одиночества. Было с кем и пофилософствовать о Боге, и просто о жизни поболтать, и партийку в шахматы сыграть. А когда я пристрастил их к преферансу – совсем дружно зажили.
Долго я колебался, так и не решаясь посоветоваться с ними, на тему кибербесов. Сами-то они – кто? Вдруг, казачки засланные? Такое насоветуют – и на том свете не расхлебаешь!
Но однажды, они сами затронули тему. Оказалось днём, в моё отсутствие, призраки классиков, не знаю, уж, с каким чувством,  но жадно смотрят телевизор. И не только спортивный канал. Сначала, я удивился их вполне современной оценке происходящего в мире, и качества кинофильмов, но потом сообразил, что ведь это, отнюдь, не истинные По, Гоголь, и Гегель, о чём я, как-то, начал забывать, а лишь мои о них субъективные представления, оживлённые имангативной программой, и ставшие автономными. Следовательно, наряду с их собственной сущностью, сильно задействована функция моего подсознания. Чего ж я хотел от них услышать?
Но, даже, принимая это во внимание, призрачное их мнение,  о многих сторонах нашей жизни, было мне чрезвычайно любопытно.  Я со злорадным интересом выслушал брань Николая Васильевича, на авторов телеверсий своих творений (единственный фильм, о котором он отозвался одобрительно, был “Вий”, с Куравлёвым, в роли Фомы) и едкую критику, об экранизациях произведений его знаменитых современников. Мнение Николая Васильевича о них самих я из деликатности опускаю; кому интересно – пусть пороются на книжных полках. Многословно  поразглагольствовав, об отличии истинного искусства от обычного ремесла на потребу, в которое оно превратилось,  в наше время, в конце концов, он резюмировал:
-- Истинные гении возникают во время могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они в душу, а не волнение и ропот; что учёные, поэты и все производители искусств – суть перлы и бриллианты, в императорской короне.
Ай, да Гоголь! Не удивительно, что большевики, с таким удовольствием признали  версию его сумасшествия, после знаменитого акта “душесожжения”.
Гарик, запоем проглатывавший подряд все детективные и мистические сериалы, стал несколько неадекватен. Георг затосковал и замкнулся. Неужто, какой-нибудь диспут своих коллег случайно узрел? Ох, дорого бы я дал за то, чтобы посмотреть на выражение его, и так, бледно-прозрачного лица, в такой момент!
Но я увлёкся. После того, как Николай Васильевич завершил свой темпераментный монолог, о бездарности и мещанской пошлости своих потомков, я задал, в общем-то, напрашивающийся и безобидный вопрос:
-- В чём, по большому счёту, разница между халтурщиками от искусства наших эпох?
Вот, тут и заговорило в них всех ретивое. И  первый дедективщик внезапно очнулся,  и даже диалектик ожил. Но удивительно – как эти высокохудожественные и метафизичные творцы могут всё запутать? Полная интеллигентская мешанина понятий, без чётких определений и логических доказательств. Ну, поэтам Гоголю и По, допустим, простительно, но уважаемый Георг Вильгельм Фридрих – как же так?
Может, я своими, отредактированными насущными заморочками, мозгами просто не понял всей глубокомысленности ваших мудрых диалектических антиномий?
Например; Вы утверждаете, что художественные произведения должны создаваться, не для цеховых учёных, ибо искусство существует, не для небольшого замкнутого круга  образованных людей, а для масс народных. И в тоже время, отказываете замкнутой вначале сущности вселенной, в обладании силой, могущей противостоять дерзаниям. Разве, предыдущим высказыванием, ежели разобраться, такое ограничение не подразумевается? Форма не имеет значения: идеология ли, общественное мнение, финансовая целесообразность, -- главное польстить плебсу! Да, чёрт с вами, диалектичнейший Вы наш, антиномируйте себе на здоровье, только простым русским мужикам мозги больше не надо пудрить!
Вообще то, я был более тактичен. С Николаем Васильевичем, как и всегда, изысканно вежлив; впрочем, не мёртвые души меня волновали сейчас, а полумёртвые. Я всё ещё надеялся, на чудо их излечения, от смертельной болезни медиолизма. Пока эпидемия не превратилась в пандемию.
Но лишь православный русский человек мог так ненавязчиво, уклоняясь от прямого ответа на вопрос, о средствах борьбы  с нечистой, посоветовать мне прочитать главу восьмую Евангелия от Матфея.
“И когда Он прибыл на другой берег в страну Гергесинскую, Его встретили два бесноватые, вышедшие из гробов*, весьма свирепые, так-что никто не смел проходить тем путём.
И вот, они закричали: что тебе до нас, Иисус сын божий? Пришёл Ты сюда прежде времени мучить нас.
Вдали же от них паслось большое стадо свиней.
И бесы просили его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней.
Он сказал им: идите. И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, всё стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде”.
Да... Свиней-то сколько угодно – Иисуса нема, уважаемый Николай Васильевич!
А, вот, с Гариком мы схлестнулись плотно. Насколько уж там моя трансцендентная составляющая оказала влияние, но у меня создалось впечатление, будто спорил я с самим собой, по крайней мере – со своим зеркальным двойником. И если разобраться, в этом не было ничего странного; если вспомнить, откуда фантом-то впорхнул. Оттого-то и скатились мы очень быстро, с заоблачных метавысот, на мелкие частные нюансы нашей суетной тверди. И не хочется распространятся, о всех банальностях, высказанных нами друг другу, -- такое можно всегда услышать в любой пролетарской курилке, независимо от того, какого они труда – физического или умственного.
В результате я пришёл к выводу, что ничего толкового, на предмет наваждения бесовщины и эффективной борьбы с сим бедствием, от наших гениев не узнаю. Видимо, подобная напасть, в той или иной мере, случалась во все времена и во всех странах, а действенных средств от неё пока так и не нашли.

Из оцепенения меня вызволил испуганный возглас Петюни. Я резко обернулся и сам впал в ступор. Пока мы рядили-спорили, виртуальная нечисть сама к нам пожаловала. Немного оклемавшись, мы втроём, с напряжённым вниманием, впились глазами в телевизионный экран.

___________
* Из пещер, где погребали.

2

Скинхеды ли, лимоновскикие необольшевики или шариатствующие маньяки – реальная бесовщина? Конечно – нечисть, ещё та сволота, но если их кто и попутал, так то мелкие бесовские шестёрки, отвлекающий маневр, в большой сатанинской игре. Вроде кавказского Геббельса – Сукашвили. Естественно, ни один живой человек, (не имеется ввиду человеческий организм), другие уточнения излишни, -- осыпать бомбами жилые кварталы, сидя в танке, давить гусеницами старух с детьми и сжигать людей заживо – не посмеет. Не будем бросаться высокими словами – ни к чему; противоестественно это. Следовательно, все они, во главе со своим главным мертвяком, -- зомби. Но даже любой, управляющий ими заокеанский шаман, на роль Сатаны не тянет. Значит, тоже – марионетка, кукла, чьё-то послушное создание. История нашей планеты много таких нелюдей видала.
Если Бог создал людей по своему образу и подобию, а на своём скромном уровне, даже, и человек совершает подобные дерзкие попытки, то почему Дьявол не мог в этом преуспеть? И более подходящего материала, чем умершие нераскаявшиеся грешные души, которые, из-за перегруженности гиены или по недосмотру, а то и в результате саботажа, не успели кремировать, ему не найти. А дальше – дело техники: компьютерной и телевизионной. Часть своего зомби-войска клонируй, в виртуальной реальности, часть облучай телевещанием – чего проще! Сидел человек за компьютером, или смотрел по телевизору новости и не заметил, как умер; а очнулся – уже монстр.
Может быть, все войны: и мировые и гражданские, все революции и репрессии – не борьба между живыми людьми, а человека с искусственно оживлёнными созданиями, Франкенштейнами и гоблинами.
То, что мы узрели в телевизоре,  уже тысячу раз показывали,  и в документальной хронике и в её художественной интерпретации. Мне сразу вспомнился эпохальный “Обыкновенный фашизм” Александра Ромма. Но в отражённом мерцании наших последних изысканий, и толпы взбесившихся фанов, ломающих трибуны стадионов, и закаменевшие лица марширующих солдат, и похожие на инопланетян спецназовцы, беспощадно укрощающие всех и вся, контрастно выявили всю кошмарную бездушность нашего будущего, нет, прошу прощения, уже настоящего. Не надо лезть ни в какие виртуальные подземелья, монстры уже здесь, и как, пока живым, маленьким Акакиям Башмачниковым с ними бороться, неведомо. Да, Николай Васильевич, не придумали Вы ничего другого, кроме мести одних мёртвых душ, другим  живым мертвецам. И Вы, Эдгар Алан, не лучше; туда же – со всеми вашими Лигейями и Ашерами. Но оставьте мертвым  хоронить мёртвых!
В сём писании не хватает действия. Точно – не хватает. А, как нам действовать? -- кто бы подсказал! Был бы я суперменом-волшебником, не только в понарошковой действительности, тогда ещё можно питать надежды на сказочный счастливый конец и строить планы действий, разогревая сюжет невероятными приключениями. Но, оказывается, вопреки моим прежним мыслям, для реального результата, вообразить себя героем и чудотворцем мало. Даже, для самоуважения не достаточно.
-- Так и будем водку в стакане помешивать? – не вытерпев взъярился Зернов. Вот вам и деятельная натура выискалась. Что, интересно, он может такого действенного предложить?
-- Ну, и что ты хочешь предложить? -- вяло спросил я. – Может, коллективное обращение к президенту составим? Так, мол, и так, уважаемый гарант, бесовщина вылезла из всех медиощелей! Держава в опасности! Примите меры! Хоть рекламу уймите  чуточку! Блевать – не по карману, а тошнит всё сильнее.
-- Прекрати паясничать, Эм! -- Борвас впервые так обратился ко мне. Возможно, некая авантюрная идея и мелькнула, в  клубке его суровых извилин.
-- Я не паясничаю, просто вариантов не вижу. Хотя... -- Я закурил, глубоко затянулся, формулируя пойманную мысль. -- Борвас, а к чему говорил Христос о том, мёртвые должны хоронить своих мертвецов? Что он имел ввиду? -- Не дождавшись ответа, я повернулся к Малду. -- Слушай, компьютерных сюит маэстро, а кто может составить такую программку, типа новой игры, что бы её виртуальные монстры воевали с монстрами предыдущего поколения? Скажем, виртуальный крестовый поход организовали? Или там, операцию “Буря в виртухе”? Пусть призраки сражаются с призраками, терминаторы мочат терминаторов, а живых оставят живым.
-- Мудрёно это... Не совсем я врубаюсь. -- Малд непонимающе посмотрел на меня. - Так мы что, не полезем туда больше?
-- Ты, по крайне мере, точно останешься! Здесь нужен! А мне, видимо, придётся поучаствовать, в этой заварушке. Там я супемаг – и прилавки ломятся от чудес!
Борвас усмехнулся; но не моему дурацкому каламбуру:
-- Не думай, Петя, что здесь безопаснее; вишь, как нечисть оборзела.
-- Программу такой игры, если это обычная стрелялка, сварганить может любой дизайнер. Но ведь тебе же имангативную подавай, раз ты сам туда полезешь, -- начал соображать Малд, будто не обративший внимания на зерновскую реплику. -- Надо обращаться к разработчикам предыдущей программы.
-- А кроме них, ты никого не знаешь, кто бы мог такое сварганить? -- нахмурился Борвас. -= Можно, конечно, осторожно поговорить с Романом, но неизвестно – насколько он увяз, в этом дерьме. Стрёмно!
-- Стрёмно, -- согласился я. -- Но поговорить, аккуратно, я думаю, вполне допустимо. А Пётр Аркадьевич пока повспоминает своих коллег, способных за такое дело взяться. Только тех, которые во имя чистого искусства, а не одних бабок ради.
На том  и порешили. Расходились, с видом заговорщиков.

                3

Председатель фонда ветеранов спорта, Роман Петрович Загубин, матёрый мужичина, под два метра ростом, встретил нас в своём кабинете, с искренней улыбкой на хмуром, от гнетущей тревоги лице. Тревоги, видать, хронической, так она впилась затравленностью в черты, внешне рано постаревшего человека. Они с Зерновым обменялись крепким рукопожатием, после чего Борвас представил меня, как одного из потенциальных заказчиков новой компьютерной игрушки. Не знаю, может и зря мы избрали такой вариант для контакта, но Роман Петрович ещё тревожнее нахмурился, а, будучи из тех простых русских мужиков, у которых все чувства мгновенно проявляются во внешности и настроении, и знающий за собой этот неисправимый недостаток, решил с самого начала, дать мне понять свою спонтанную антипатию. Руки не подал, а резким жестом, словно отдергивая её от раскалённого предмета, указал на стул, у дальнего угла длинного совещательного стола.
-- Я Вас внимательно слушаю! --  излишне громким голосом произнёс он, проваливаясь массивной фигурой, в председательское кресло.
Я вопросительно взглянул на Зернова, ища поддержки. Совершенно не представлял, как вести себя теперь, в создавшейся напряжённой ситуации. Нам с Борвасом казалось, что Роман Загубин, если  и не примет нового клиента с распростёртыми объятиями, то хотя бы проявит приличествующий моменту интерес. А тут такая явная неприязнь. Но, судя по чеширской улыбке Василича, он, очевидно, обрадовался подобному повороту дела; наверно, неплохо знал своего бывшего тренера и друга. Ох, темнила! Сомневался, что я соглашусь на подобную авантюру? Правильно делал!
-- Слышь, Петрович! А ведь ты как будто не рад новому покупателю? -- хитро  прищурился Борвас. -- Ну-ну, успокойся! Мы хотели предложить нечто другое, нежели покупка  вашей игрушки! Разработку альтернативной!
Вот так сразу раскрыться! Я был, мягко говоря, ошарашен, не меньше побледневшего председателя. Тот только сделал нам знак молчать, достал ручку и стал быстро писать что-то на листке. Через несколько секунд протянул мелко исписанный лист Зернову. Быстро его изучив, Василич удовлетворенно усмехнулся и подтолкнул по лакированной столешнице бумажку в мою сторону.
“Здесь об этом разговаривать невозможно. Мне кажется, ты разобрался – с чем мы связались. Если что-то придумал, встретимся в нашем спортзале. По субботам, в 12, я там играю с нашими в минифутбол, присоединяйся”. – Прочитал я.
Возвращённый мной листок мгновенно был предан огню Загубиным, а мы, сильно наигрывая, затеяли ни к чему не обязывающий трёп, на тему возможности модернизации игры, с  персонификацией под индивидуальность клиента. Причём, смысл доброй половины произносимых слов я лишь угадывал из контекста, а некоторые заковыристые термины, вообще, слышал впервые. Ничуть не сомневаюсь, что и Василич тоже.
Романа Загубина я знал лишь со слов Зернова, и особых оснований, так с маху, ему довериться не находил, однако, и сие бесспорно, располагал к себе этот могучий, открытый человек, с усталыми тоскующими глазами, на грубовылепленном широком лице. Видимо, сработала система опознавания – свой-чужой, безотказная у людей нашего поколения. И, безусловно, узнал или догадался, председатель фонда, о тайном предназначении того программного продукта, который на их средства, выпускает одно из дочерних предприятий, или чем там оно у них считается. Если всё, рассказанное мне о своём друге Борвасом, приблизительно верно, то неудивительно, что, хотя и не перпендикулярный к действительности, но порядочный и нетрусливый человек старой закваски, раскусив истинную сущность своих сооучередителей, и представив последствия от их энергичного вложения капиталов, постарается найти средства этому помешать. Возможно, он уже занят этими поисками, а своего близкого друга, но инвалида и пьяницу, Зернова всерьёз, как помощника, не принимал. А тут мы, с идеей альтернативной. Сразу врубился умный мужик, прекрасно изучивший своего подопечного – не просто так с заговорщицким видом явился к нему Боря, да ещё и не один. Тем более при параде – может, это у них пароль такой, из прошлого: на крайний, чрезвычайный случай?
Так или иначе, в спортзал мы пойдём. Тем более, что и я удостоился грубоватого приглашения.
-- Ты, потенциальный, тоже подваливай! -- прихлопнув мне плечо огромной ручищей, на прощание буркнул гигант. -- Не поиграешь, так на старых мастеров посмотришь, пивка попьёшь!
После плодотворно проведённого, до субботы, времени, мы решили, что не лишним будет прихватить с собой в спортзал и Петра. Сейчас я стану излагать наши новые гениальные идеи и озарения Борваса, -- хочется увязать их с теми загубинскими откровениями, которые мы услышали. Вернее, то, что пересказал нам с Петюней Борвас, после часового общения на площадке с Романом Петровичем.
Спортзал, когда там, с нецензурным гиком,  десяток разгорячённых мужиков, пусть, даже, и предпенсионного возраста, темпераментно гоняют мяч, идеальное место для конспиративного общения. Если и придёт в голову следить за кем-либо из играющих, визави соперничающих команд всегда найдут момент для полезного общения, а подслушать в подобном гаме что-нибудь совершенно нереально. Даже, если филёр сам находится на площадке, что было весьма сомнительно. Не были похожи эти раскрасневшиеся потные мужички с животиками на любой принадлежности агентов.
Я, сидя на маленькой трибунке, наслаждался зрелищем и пивом. Рядом ёрзал Петюня, который, видимо,  никакой футбол, кроме настольного, не воспринимал. Наконец, матч завершился,  и Зернов с Загубиным подошли к нам. Мы перемолвились двумя-тремя светскими фразами, после чего минифутболисты отправились в душевую, а мы с Малдом ко мне домой, ждать информации от Борваса. На послематчевую “конференцию” приглашения не последовало; видимо, Роман Петрович не хотел слишком засвечивать нас, а значит, предполагал иуду, в ближайшем своём окружении.

Субботний вечер уже смежил сумеречные веки, а мы почти утратили надежду дождаться возвращения Бориса Васильевича – футбольные матчи ветеранов, по своему напряжению если и уступают официальным, то значительно превосходят их, по последующим нагрузкам, -- когда раздался настойчивый дверной звонок. Я поспешил открыть дверь, чтобы в случае чего, подхватить тело уставшего товарища. Однако, к моему изумлению, Зернов был очень скромно выпивши, как говорят: чуток под шафе, коли не придавать значения чрезмерно приподнятому его настроению и некоторому художественному беспорядку в одежде.
-- Обращаться к программистам фонда нельзя – все они питомцы Волоха. Вроде опять тупик. Тупик, сплошные тупики в лабиринте наших судеб, -- с порога произнёс Борвас и ввалился в прихожую, моментально ароматизировав её квадратные полметра запахом дорогих напитков. Я облизнулся и постарался поскорее сопроводить наигравшегося ветерана на просторы комнаты. Когда он благополучно плюхнулся в моё кресло, я скромно присел на краешек дивана и задал мучивший меня весь сегодняшний день вопрос:
-- А как отнёсся Роман Петрович, к нашей идее командной имангативной игры против прежней сборной?
-- Положительно отнёсся! -- при этих словах Борвас скорчил невообразимую гримасу, наверное, посчитав такое выражение лица торжествующим. -- Был в абсолютном восторге! Особенно, когда узнал, кто вызван на сборы! Я немного рассказал ему о наших предыдущих приключениях! Кстати! Только с нашего компа не идёт запись в базу батяни-компьютера! Наверно потому, что ты интернет похерил! А все остальные клиенты -- у них на хорошем крючке. Почище всяких альковных сценок будет! Тайные мысли наших “праведников”, в кавычках, они фиксируют. А там всё сплошь личности одиозные. Так то!
Выпалив всё это одним махом, Зернов вдруг загрустил, задумался о чём-то и надолго замолчал.
                4

Снова пред глазами спящие вдалеке виртуальные горы, окутанные лёгкой фиолетовой дымкой. Кому, интересно, туман представляется в таких тонах? Ладно, на досуге разберёмся. Всё-таки, странная дорога ведёт к Виртограду – столице монстров; как стрела прямая, жёлтая брущатка – где они такую видели, дальтоники? Впрочем, окружающий пейзаж радует глаз: вдоль брущатки ползут пятиметровые изумрудные заросли алоэ (не иначе, на подоконнике дизайнера стоял цветок); бескрайняя, поросшая лазоревой, волнующейся на ветру, стелющейся травой, степь. И стоит прекрасный, в меру тёплый, солнечный денёк. Спасибо, уважили.
Я, Борвас и Малд, одинаково одетые в удобный многокарманный, вообще, многоцелевой, непонятного цвета камуфляж, с небольшими ранцами за спинами, в мягких, будто обволакивающих ногу, сапогах, пешком двигались к своей призрачной, пока, цели, совершенно не представляя себе, что мы там станем делать. Подготовительная, почти трёхмесячная, суета завершилась.
Были оценены, всесторонне проанализированы, саркастически раскритикованы, обратно синтезированы наши идеи, вкупе с загубинской информацией.
 В итоге решили использовать волоховских компьютерных вундеркиндов втёмную, для программирования опытного варианта одновременной командной игры для трёх наших сознаний, против стандартного серийного. Обобщённого и усреднённого по результатам первых имангативных погружений. Последнее было самым простым, поскольку все случаи хранились в базе данных “отцовского” игрового компьютера, следящего за всеми персоналками, на которых развлекались незадачливые клиенты. Так собирался компромат. Шутка сказать: тайные помыслы одиозных личностей, даже те, о которых они и сами ещё не очень-то догадывались!
А вот с нами, эксклюзивными, а главное непредсказуемыми, сильно пришлось помучиться. Та ещё троица.  Конечно, не “лебедь, рак и щука”, но во “Что, где, когда?” привыкли играть по одиночке. Если без бутылки. Но вот соображать на троих – это у нас лихо получалось. Пентиум чуть не сгорел, вникая в смысл наших застольных озарений и откровений. Но в результате мы получил то, что хотели.
Я не буду сейчас рассказывать; нет желания, какие ухищрения нами были предприняты, чтобы всё это провернуть, не вызвав ни у кого подозрений: какими моральными принципами пришлось поступиться, с препятствиями столкнуться и какие оргтрудности преодолеть, скажу лишь, что основная заслуга в успехе столь авантюрной затеи принадлежит Роману Петровичу. И вот первая проба сил. Она же, возможно, и последняя.
Всё-таки,  Петюне опять пришлось надевать камуфляж. Во-первых;  мы с Василичем подумали, что опытный программист будет там чрезвычайно полезен – во-первых; ни один из нас, даже, в компьютерные стрелялки доселе не играл, а во-вторых; посчитали оставлять его, в наружной реальности, одного рискованным. Мало ли, как всё обернётся. Поди, не в домино играем. Снаружи, на контроле, остался опытный и надёжный Загубин. А мы обвешали себя всевозможными медицинскими датчиками, надели шлемы, и подкоркой в омут.
Но конкретного плана действия  ни у кого так и не родилось. Ясно было только одно: решающее сражение предстояло в Виртограде – виртуальной крепости, на сто этажей торчащей над виртуальной поверхностью и настолько же проросшей под ней. Вот её подробный план мы имели. Да что толку; и ежу ясно – пробраться сквозь все имангативные фантазии игроков-технарей, а среди них были весьма подкованные спецы – такое могли начудить русской смекалкой, -- дело пустое. Значит, нам надо было нафантазировать нечто такое... Словом – из ряда вон, чтобы  чертям тошно стало. Одна надежда – усреднённое сознание и мыслит, усреднено, без особой гениальности.
Топча жёлтый булыжник, я, впрочем, совершенно безрезультатно, ломал себе над этим мозги. Борвас весело насвистывал, наслаждаясь приятной погодой: да, такой в обычной реальности почти не бывает. Казалось, он шёл на воскресный пикник. В этом мире Василич был, прямо, былинный богатырь. От скромности бывший футболист не умрёт. Однако, даже худощавый в жизни Малд здесь напоминал Алёшу Поповича. По сравнению с ними, я казался дистрофиком, предпочтя вид обычного интеллигентного мужика, сорока лет.
Но вот, заросли гигантского столетника закончились. Как-то незаметно  жёлтая дорога приблизилась  к предгорью, из прямой ровной ленты превратившись в крутой серпантин. Кто-то из нас слишком торопится. Не иначе компьютерный гений. Молодой ещё! Погоди, не спеши дружок – а то, успеешь! Это тебе не просто уровень за уровнём щёлкать, в обычной кибермути. Тут ты мозгами своими рискуешь, в лучшем случае – душевным здравием!
Заметив удобную площадку на склоне, я предложил сделать перекур. Возражений не последовало, и мы устроились на лазоревом пятачке, примерно пяти метров в диаметре.
Сели, имангативно, но с удовольствием, -- видимо, шибко подсознательно хотелось, -- закурили. Говорить никому не хотелось. Наверное, не меня одного одолевали нехорошие предчувствия. Всё-таки, Борваса прорвало:
-- А что, никто не доподсознатился джип наимангатировать? Так и будем пешкодралом топать, до самого их главного диснейленда?
-- Ну а сам-то – что? Тебе, я видел, в кайф было по хорошей погодке прогуляться! Пока по равнине шлёпали... – резонно заметил Малд.
-- Ты бы, Борвас, ещё про танк сказал! -- я решил напомнить им ситуацию. -- Любая техника, которую мы можем вообразить, настолько дико будет выглядеть,  в этом мире сверхтехнологий, что её моментом отловят и вместе с нами заспиртуют, в местной кунсткамере. Как имангативного уродца! Так что отдыхай, пока, торопыга!
-- Это я – торопыга? -- возмутился Борвас. -- По-твоему это я так быстро до этих чёртовых холмов доскакал?
-- Доскакали мы вместе, -- примирительно уточнил я, -- а торопился наш вьюнош! Поэтому, собственно, я и предложил приостановится, дабы синхронизовать наше мышление и спокойно обдумать дальнейшие действия. Во-первых; напомню – никакой техники, никакого оружия. Во-вторых; никаких спонтанных индивидуальных мыслей о чуде – только совместно! А то накроют нас ещё здесь – у них тоже кудесников хватает! Не зря же всем жителям нашей страны мозги столько времени сказками пудрили!
-- Слушаюсь, экселенц! -- Борвас явно впал в дурное расположение духа.
Я подумал: а чего здесь, под ласковым солнечным, слегка зеленоватым небом, на этой замечательной голубой лужайке, в тени от разлапистого фикуса, ему не хватает? И мягко и тепло. Нет, ну понятно чего! Но, на мой вкус - поддавать в виртухе извращение! Вроде пресловутого телефонного секса. А кроме?
Сразу рядом застрекотали кузнечики, мимо упорхнула влюблённая пара крупных шикарных бабочек, где-то, над нашими головами, начал отбивать чечётку дятел. Да, Василич, умственным акселератам, сутками не вылезающим из-за компьютерных столов, не понять твоей первобытной тоски! Вот и Малд взглянул на тебя удивленно.
Я лишь чуть добавил шума листвы – для фона, смотря на улыбающуюся физиономию своего друга. Так мы и сидели втроём, на виртуальном лужке, наслаждаясь погожим деньком, не представляя, что делать дальше. И это мучило всех, даже циника и эгоиста Петюню. Снова первым нарушил молчание наш неугомонный “Илья Муромец”, как я уже стал его называть про себя (хотя в данных условиях, думаю, всё равно, что вслух):
-- Так, что – есть мысли, какие, мужики?
-- А ты не слышишь что ли? Так и гудят! -- огрызнулся “Алёша Попович”.
-- Это он о другом! -- встрял я. -- Думает, если нам и снаружи удавалось, соображая на троих, приходить к консенсусу и сообща генерировать нечто, так и здесь получится. Вряд ли. Тут иное что-то нужно – нетривиальное! – я задумчиво оглядел турфирмрекламный пейзаж. – Погоду, что ли, испортить!
-- Ты, это, поаккуратней с такими мыслями! – всполошился Малд. – Причём тут погода?
-- Действительно! Погода, вроде, ни причём, -- продолжил размышлять я, -- Тогда, что – причём? Вот ты, Малд, в электронных мозгах дока, так и подскажи!
-- Электроника здесь тоже ни причём! – огрызнулся дока. – Это средство, а не причина!
-- А что причина? – подал голос наш богатырь.
-- Причина в наших мозгах, а не в электронных! – гнул своё Малд.
-- Прописными истинами шпарите, сударь! – я начал серчать. – И что, по-твоему, не так, в наших мозгах? К примеру – в мозгах Борваса?
Кузнечики задохнулись на полустрёке. Сбился с ритма неутомимый дятел. Малд с опаской посмотрел на гиганта Борваса и, вдруг, рассмеялся.
-- Борвас! Не обижайся, дорогой! Но мыслишь ты и впрямь доисторически! То есть, я хотел подумать, категориями прошлого тысячелетия. Мир-то – уже, другой! И, соответственно, его населяют иные люди. Мораль, здесь – тоже, ни причём. Скорости информационных потоков меняют конфигурацию функциональных частей и связей между ними, обусловленную основными их характеристиками, а также характеристиками решаемыми ими задач обработки данных. Это, прости, азбука!
-- Ты нам тут лекцию по информатике не читай! -- я злился всё сильнее. – Ты, лучше, скажи прямо – люди, всё больше, превращаются в киборгов! Хорошо медийноуправляемых, стадных и безвольных! И выпасть из системы – значит, погибнуть!
-- Ну, да! В этом плане, -- кивнул головой программист.
-- В этом плане, -- передразнил я, -- мы выпали, и ты с нами, за компанию! Так что, жизнь твоя нынче гроша ломанного не стоит, и чтобы уцелеть, придётся, сильно напрячь свои хакерские способности, поскольку других я у тебя пока не заметил!
-- Так я не против напрячь! Знать бы – на предмет чего, -- парировал Малд.
В искусственном мире наших грёз начинало быстро смеркаться. Словно кто-то торопливо, спеша поскорее уйти с работы, двигал рычажок реостата. Солнышко за  мгновения покраснело и плавно опустилось, за зубчатый гористый горизонт. Здесь все природные явления происходили с какой-то назойливой правильностью, что, конечно, неудивительно – программа, но я чувствовал внутренний дискомфорт, грозящий переродится в раздражение. Однако, ведь мы знали на что идём, так что на время придётся мириться со своим мультяшным существованием.
Не было смысла менять место – оно вполне годилось для ночлега. Гигантский фикус, своей шикарной твёрдолистой кроной, создаст сносную иллюзию крыши над головой. Что я такое говорю? Здесь всё – иллюзия! Кроме наших собственных мыслей и, как ни парадоксально, фантазий. Может быть, из этой сентенции, в дальнейшем, удастся извлечь какую-нибудь пользу? Утопающий хватается за соломинку.
Когда мы устроились между корней растения (язык не поворачивается назвать его деревом) и с помощью незатейливого пароля: “спокойной ночи” разъединили наше коллективное самосознание, будто исподтишка нахлынувшее одиночество неожиданно спровоцировало у меня острый приступ тоски. Словно вылили на голову ведро ледяной воды. Нет, наверно, про тоску и ведро воды  я преувеличил – это, скорее, была печаль хозяина, наконец-таки распрощавшегося со своими гостями, с которыми провёл в тесном общении не один день. Устал от них; ждал, когда же они соберутся восвояси, и вдруг остался в опустевшей квартире один на один с  самим собой. Грустное облегчение.
Только теперь,  я вспомнил о своих домашних призраках,  которых, по объективным причинам, пригласить в новую форму игры не мог. Неизвестно как бы отреагировали её дизайнеры, если бы их заметили. В лучшем случае, посчитали бы вирусами и уничтожили. Однако, никто не мог мне воспрепятствовать сохранить в своём сознании представления о них; так может, я, при желании, способен ввести их в любой момент в игру. При необходимости. Но разве могут нам помочь, наши субъективные представления о классиках и их творчестве? Или всё-таки могут?
Терпеть не могу головоломок, шарад, шахматных матов, в три хода, кроссвордов и, тем более, телеигр. Никогда бы добровольно не стал мучить свой рассудок  созданием перпентумов или теоремами разных Ферма. Если краткость сестра, то лень – любовница таланта! Но бывают, к великому сожалению, точнее постоянно рождаются из жизненной суеты, ситуёвины, когда приходится слезать с печи. И обращать такую приятную созерцательную лень в конкретное думанье. И ныне – именно такой момент. Проблему надо решить во чтобы-то ни стало, иначе мы не только не выберемся из этой сатанинской имангативно-виртуальной ловушки, а, скорее всего, бесследно сгинем, растворённые желудочным ионным соком киборга или терминатора. Если есть паутина – есть и паук! Так что думай, Мишаня, конкретно думай! На этих мыслях, Мишаню сморило.

Рассвет наступил так же быстро, как и давеча упал закат, с точностью до наоборот: из-за фиолетовых скалистых зубцов торопливо выполз красный кружок местного светила, быстренько пожелтел, заблистал и отправился по своей изъезженной эллипсоиде, на запад. Я прибавил громкости птичьему щебетанию, опираясь на локти, приподнял торс и огляделся.
С прошлого вечера ничего не изменилось: также глуповато торчал из почвы, не в силах пошевелить толстыми листьями наш квазификус, также гламурно переливалась в солнечном блеске бирюзовая волнистая трава лужайки, также змеился невдалеке жёлтый брущатый серпантин нашей дороги, неизвестно куда.
Оказывается, Борвас уже давно на ногах. И чем бы выдумали, он был занят? Борвас делал зарядку. Это оригинально – виртуальная утренняя гимнастика – эффект, наверно такой же, как от виртуальной пищи. Может, он, еще, и помассировать больную ногу попросит?
Малд тоже проснулся. Мы не торопились с пожеланием доброго утра, оттягивая слияние мыслительных процессов, паки возможно. Я, конечно, люблю своих друзей, безусловно, им доверяю, и нет у меня постыдных тайн, которые я бы попытался от них скрыть, но сутками ходить с душой нараспашку, даже перед самыми близкими людьми, не совсем комфортно. Наверное, Борвас и особенно Малд испытывали похожие чувства.
Всё-таки, данная программа заметно отличалась от предыдущей. Нет, она не была более примитивной, но теперь я постоянно ощущал, что нахожусь в мире собственных иллюстрированных мыслей и чувств, а прежде было полное ощущение достоверности происходящего. Возможно, при тройном имангатировании реальности иначе быть не может. Постоянно чувствуешь чьё-то постороннее присутствие и активное взаимодействие, порой раздражающее влияние. Может быть, футболисты и хоккеисты только мечтать могут о таком взаимопонимании, скорее всего, для бойцов штурмовых отрядов подобный контакт может оказать неоценимую помощь и спасти жизни, но понравится ли вам играть в шахматы, слыша за спиной постоянный навязчивый комментирующий ваши ходы шепот? Попробуйте сосредоточиться, когда вам на ухо постоянно дают ценные советы! Нет, для решения сложных задач нужно индивидуальное мышление! Гениальность коллективной, чтобы там не говорили большевики, не бывает! Только еврейская сатира. И то – максимум на двоих.
Как бы то ни было, но рано или поздно, пришлось возобновить наше имангативное общение.
-- Доброе утро! – я виновато улыбнулся Борвасу. – Слушай, когда коту делать нечего... Заканчивай выёживаться, и давай обсудим наши сегодняшние действия.
-- А чего тут обсуждать? – Гигант прекратил отжиматься, поднялся и вразвалочку приблизился к нам с Малдом. – Сейчас позавтракаем и пойдём дальше, пока не покажется градомонстр. А там, видно будет.
-- Чего, ты сказал, сделаем? -- изобразив тугого на ухо недоумка, переспросил я.
-- Он сказал – позавтракаем! Игра у него такая компьютерная, в правильный образ жизни. Разве не понятно? Кому в реальности стрельбы не хватает, кому ужасов, а кому и нормального распорядка дня, -- пояснил Малд. – Может, для него это самый сложный уровень – с утра зарядку сделать!
-- Ты хочешь сказать, что не в силах победить себя сознательно, пан спортсмен побеждает себя подсознательно? Ну, да, так, наверно, много чего интересного можно лечить! Только не для поправки здоровья, ребята, мы здесь сегодня собрались! Я вот что думаю ...
Но что я думаю, так и осталось лёгким облачком, набежавшим на чистое умозрение; над нашими головами с угрожающим рёвом пронёслось невообразимой формы, более всего похожее на перекрученную связку сарделек, летательное чёрте что.
-- Это они нас ищут! – констатировал Борвас. – Однако, фантазия у этих ребят! Вот тебе, и усреднённое сознание!
-- А что? – мне, не к месту, стало весело. – Если есть летающие тарелки – должны быть и летающие сардельки. По-моему, вполне логично.
-- А ещё летающие вилки и, что характерно, летающие ножи! – скривившись, развил тему Малд. – Метла, как воздушный транспорт устарела, некуда боекомплект подвесить.
-- Вам смешно?! – Борвас явно не разделял нашего легкомысленного настроения. – Как шарахнет такая сарделька по мозгам – мало не покажется!
Мне пока показалось странным такое не свойственное Василичу беспокойство. И с самого утра мой друг вёл себя как-то необычно. Общее самосознание – это, конечно, прекрасно, но до каких степеней мы при этом можем  осветить чужие потёмки? С трансцендентальным, тактическим мышлением – всё ясно, однако, одному Богу дано знать, что творится там, где эмпирический, предметный мир уходит на второй план, а то и вовсе исчезает, из области чувства. Внутренний Борвас, в отличие от внешнего, боялся. Впрочем, он прав – охота на реликта началась, а он,  впрочем, как всегда, оказался к этому не готов. Одна надежда – что им нужны не только бренные тела и посредственные мозги, а наши гениальные, в своей неповторимости, души, а значит, некоторое время на подготовку отражения имеется. Душу русского мужика так скоренько, за тридцать серебряников или гран счастливой молодости, не заполучишь!  Не дойче фаусты, поди!
Однако, надо было что-то предпринимать именно сейчас, а на нас всех троих, как будто столбняк напал. Типичный ступор – а пощёчину дать некому. Но, похоже, именно такое состояние ума, вернее тупости, и спасло, на этот раз, наши души, оставив задницы незамеченными, в густой зелёнке виртуального предгорья. Возможно, их поисковые детекторы реагируют как раз на проблески разума, каковых по счастию мы, в этот момент, не обнаружили. Не просто так родилась древняя русская поговорка, больше смахивающая на примету – дуракам везёт! И наверно, не зря, их так охотно продвигают во всём мире по службе; им же везёт, а от всяких умников – одна головная боль.
На этот раз, нам повезло. В последствии, на это надеяться вряд ли стоит. С одной стороны – невозможно постоянно прикидываться идиотами, без единой мысли в голове, с другой – эти черти наверняка попробуют ещё какие-нибудь индикаторы чувствительности, например, на тоску или раздражение. А эти состояния души скрывать куда сложнее, чем примитивный мыслительный процесс. Счастливый, ничем не возбуждаемый дурак – это нечто, из русских народных сказок. Легенда! Русская мечта, так сказать! У американца мечта – случайно разбогатеть, а у наших – счастливым дураком стать! Да у них-то скорее сбудется...
Тайм аут для осознания, происходящего, и выработки, хотя бы кратковременного тактического плана был необходим. Иначе, мы проиграем вчистую, ещё не начав собственно игры. И какой замечательной музыкой почудился мне предупреждающий сигнал зуммера безопасности.
Пока мы тут сначала дрыхли под фикусом, а потом прятались – можно и так сказать – от вражеских дозоров, сработал таймер времени нашего пребывания, в заэкранном пространстве компьютера. Нас просто выбросило наружу, в такую реальную, такую милую сердцу духоту, разруху и угрюмую скудость красок моей многострадальной, четверть века не знавшей ремонта, по-холостяцки прибранной квартиры. Можно было перевести дух и, действительно, как положено после трудного дела, закусить. Интересно, а сколь раз присесть и отжаться сможет здесь наш рекордсмен?

5

Честно говоря, я, уже через полчаса, после нашего возвращения, в вожделенную обыденную реальность, из мира иллюзий и фантасмагорий, начал привычно скучать и, с тяжким чувством извечной своей тоски, наблюдал, в распахнутое настежь окно, пасмурные московские сумерки, так лениво, вяло, словно делая кому-то одолжение, сгущающиеся, в такую же вязкую и ко всему живому безразличную осеннюю ночь. Фразы, произносимые мной, казались пустыми и банальными, несмотря на всю их несомненную правильность. Даже изредка вставляемые комментарии Малдера утратили обычную едкость. Зернов совсем расстроился, чтобы не сказать раскис, и лишь покорно чуть кивал головой. Даже представлявшийся мне этаким стоиком Роман Петрович как-то по-стариковски обмяк и понуро отмалчивался.
-- Признаем: не готовы мы ещё вести борьбу с хорошо отлаженной системой, унаследовавшей не только самые поганые качества, но чёткие, отточенные профессиональные навыки, от полувекового деспотизма партократии, -- наконец, подвёл я черту. Помолчал. Показалось: что-то не договорил. Отвернувшись от всех к окну, ворчливо добавил: -- Словом, пока не родим полноценной идеи, пока не найдём их ахиллесовой пяты и способа её поразить – нечего нам туда соваться! Гулять по брущатке, при желании, можно и в Москве – целая площадь имеется!
Ничего не возразили ни Пётр и Борис, ни Роман Петрович. Посидели, посидели, с пришибленным видом, и стали угрюмо прощаться. Я их не удерживал; пусть в одиночестве рефлексируют. Больше тоски – больше умных мыслей!
Наконец-то, я остался в настоящем одиночестве. И сразу бросился в глаза весь жуткий бардак, который играючи устроили четыре здоровенных мужика в малогабаритке, за сутки пребывания. Если бы только пребывали, пусть бы лучше водку пьянствовали, так нет – экспериментировали, над своим неповоротливым, неуклюжим разумом. С бесовщиной они сражались! То-то по квартире, будто ОМОН прошёлся. Вот, от этого, без всякой имангативщины, действительно, можно рехнутся. Какое, всё-таки, счастье, что я уже разведён! Если бы моя бывшая жена вот это, вот всё узрела... Были бы и тарелки, летающие и сардельки. И метёлка нашла бы применение. Любая женщина немного ведьма. А если, много?
Но заниматься сейчас наведением порядка, эквивалентного маленькому ремонту, не то, что желания не возникло, даже, подумать об этом было тошно. Хотя, один Бог знает, как я люблю этот самый порядок! Однако, не до пряников, когда сухари на исходе! Мысль о сухарях, что-то всколыхнула, в моём усталом сознании. Я силился вспомнить что – и не мог. Нечто связанное с бывшей женой? Она-то тут причём?
Несмотря на грустное отупение, я попробовал связать логическую цепочку. Способ борьбы с компьютерной бесовщиной – бардак в квартире – хаос мироздания –  бывшая жена – ведьма – сухарь... Понял: сухарь – это, очевидно, относится ко мне! И, правда; последнее время чувства мои притупились, как бы уснули. Я попытался вспомнить женщин, которых когда-то называл любимыми. Лица помню, факты помню: что, где, когда – не забыл. Лишь чувств своих вспомнить не могу! Любил ли я, вообще, кого-нибудь из них? Такое ощущение, что просто симпатизировал, ценил и уважал. Неужели, так и было? Да, быть того не может! Вероятно – просто, тихой сапой, старость подкралась!
Седина-то в бороду, да где ж ты тот бес, который в ребро? Всё больше, в душу лезут паразиты проклятые! А вот здесь вы хрен угадали, поганцы! Купить меня вам нечем: власти всегда бегал, к деньгам индифферентен, для прижизненной славы слишком по жизни устал. И духовное здравие, всегда предпочту биологическому. Не простое млекопитающее, поди! И не клонированный андроид, мать вашу – матрицу, чтобы программным продуктом меня стращать! Если кто и волен в судьбу мою вмешаться, так это Тот, “нас ради человек, и нашего ради спасения сошедший с небес, и воплотившийся от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечишася. Распятый за ны при Понтийском  Пилате, и страдавша, и погребена. И воскресший третий день по Писанием. И взошедший на небеса, и седяще одесную Отца. И паки грядущий со славой судити живым и мёртвым, Егоже Царствию не будет конца”. Вот так, недоумки!
Выговорился, вернее – вымыслился от души, и вроде полегчало. Ничего; пусть я ещё не знаю, как с вами, бесами бороться, но придёт час -- осенит свет истины мои, спутанные в сером веществе, извилины!
У меня явно повысился градус настроения. Даже, ветреный пасмурный вечер не представлялся уже безнадёжно пропащим. Внезапный приступ двигательной активности напал на мой изношенный, но живучий организм. Я быстро напялил на ноги старые кроссовки, накинул не менее древнюю ветровку, нахлобучил на голову бейсболку , и стал похож на собравшегося по грибы дачного жителя. Но это меня не смущало. На миг приостановился в своём стремительном движении; рассовал по карманам папиросы, зажигалку и подаренный мне Загубиным мобильник. Точно такие же были у всех членов нашей сборной. После этого лихо выскочил из квартиры, шумно хлопнув дверью.
Оказавшись на просторе, если так можно назвать наш загромождённый разнокалиберными авторакушками двор, сразу получив чувствительную оплеуху мокрым холодным порывом ветра, слегка охолонел. Однако, это мимолётное предупреждение меня не остановило. Толком я не знал, куда и зачем я направлюсь, а ноги сами уже вынесли сгибаемую ветром и без того сутулую фигуру, на ближайшую улицу. Фонари ещё не зажигали, хотя сумрак изрядно сгустился. Было сыро, зябко и неуютно. В  туманный полумрак унифицированного городского квартала, подслеповатыми, щурящимися неряшливо занавешенными глазами окон, безучастно глядели бетонные истуканы домов. Улица практически пустовала. Лишь гадкое шипение колёс тёмных свирепых джипов, по мокрому асфальту мостовой, портило тишину. Редкий прохожий торопливо пробирался от дверей ближайшего магазина, чтобы суетливо оглянувшись по сторонам, юркнуть, в  свой пропахший ветвистыми альдегидами подъезд. Надо же, -- когда-то их называли парадными.
Но что-то во мне злорадствовало, словно шепча: “Чем хуже, тем лучше!” Неужели, всего за сутки, так опостылела рафинированная компьютерная картинка? Но я понимаю тех, кому ещё более обрыдла серая неприкаянность нашей унылой повседневности. Поэтому, с таким мазохистским томлением, смотрят люди гламурные телесериалы, -- плюются, но смотрят, -- отвлекают сознание однообразными боевиками и глупыми комедиями, которые тут же забывают. Даже,  книги теперь издают в вариантах компьютерных игр. Да, я подозреваю, что и самый рассудительный, меланхоличный человек в тайне жаждет острых ощущений, подъёма андреалина, в жидкой крови, но только понарошку; так, дабы жизни его бесценной ничто реальное не угрожало. Пострелять в беззащитных анимационных чудовищ, спасти галактику, не вылезая из-за стола, дымя дорогой сигаретой и  посасывая  пиво. Дать выход своей природной агрессивности и кровожадности, безнаказанно убивать.
При этом, искренне возможно считать себя интеллигентом, гуманистом и, даже иногда, пацифистом. Нет, мои дорогие настольные супермены, за всё надо платить!

Вы хотели приключений, их есть у нас, -- так наверно сказали бы одесситы. Не знаю, откуда в нашем спальном районе, взялась эта толпа бесноватых бритоголовых юнцов.  И почему моё лицо – явно среднерусской национальности – им не понравилось. Возможно, взгляд мой, не то чтобы осуждающий, а так – равнодушно-пренебрежительный, нечаянно возбудил какого-то совсем отмороженного шизоида. Так или иначе, дело принимало весьма скверный оборот. Ни противостоять этой невменяемой толпе, ни убежать – ни малейших шансов у меня, разумеется, не было. “Вот бы время сгустить,” – видимо, от ещё не до конца осознанного страха, мелькнула дикая мысль. Неужели, я дошёл до той степени имангативного психоза, когда путают настоящую реальность с  воображаемой?
Я ничего не могу объяснить. Два летающих существа, очень кстати, спустились с тёмно-серых, мокрых небес, цепко подхватили меня под белы рученьки, и как ни в чем, ни бывало, словно выполняя обычную работу, унесли  совершенно обалдевшего, от места назревавшей неизбежной расправы. Бережно усадили на лавочку, под облезлым черёмуховым кустом, в соседнем дворе, и, не попрощавшись, видимо, не надеясь услышать, хотя бы, спасибо, молниеносно исчезли, за крышами домов. Если это были ангелы, то почему в камуфляжной форме и без крыльев? Правда, что-то реактивноподобное там, за их спиной, кажется, сопело. Если демоны – какого чёрта спрашивается, им надо было меня спасать?
Я попробовал осторожно ущипнуть свою щёку. Это не был сон. Коснулся подбородка. Так  и  есть – борода, которую я ношу уже четверть века, отсутствовала. Ладонь тревожно ощупала гладковыбритый подбородок красавца Эма. Сработал давеча таймер безопасности или нет, но только вынесло нас не в искомую реальность, а в другую область имангативных представлений той же самой, но переформатированной, или как там это называется, игры. Программа не изменилась, просто произошла перезагрузка компьютера. Я не знал – радоваться мне, или впасть в отчаяние. С одной стороны – недавний кошмар оказался лишь параноидальной фантазией изнурённого криминальными новостями рассудка, с другой – не похоже, что искусственный, кажется не только интеллект, но уже и характер, управляющий этой жёсткой игрой на выживание, так легко отпустит наши души, если вообще захочет это сделать. А там, в истинной реальности, бедный Роман Петрович, некоторое время помучается над клавиатурой, подёргается, да и вызовет «скорую», к трём коматозным телам. На этом  всё  и завершится: и “весёлая” игра, и борьба с демонами нашего времени, и сама жизнь!
Но спокойно! Только не запаниковать, а то неизвестно, в какие извращённые формы могут облекаться, в мире овеществлённых иллюзий, наши суетливые страхи! Только что я имел наглядное тому подтверждение. Но и подсознательная вера в чудо выручила.
Не очень много, но  некоторое время пока  есть! Хотел взбодрится экстремальной заморочкой – пожалуйте, в паутину к киберпауку. Надо срочно трубить общий сбор! Я с искренней благодарностью вспомнил Загубина, доставая из кармана ветровки мобилу.
Ни Борвасу, ни Малду долго объяснять ничего не пришлось, да и звонки были сделаны, в силу привычки. Естественно, они одновременно со мной поняли, где находятся, и  что происходит. Мышление-то коллективное никуда не делось, как и мы никуда – из компьютера.
Место встречи, как говорится, изменить было нельзя. Точка пересечения проекций имангативных реальностей находилась в моей “нехорошей” квартире. Уже  убирая сотовый в карман, я опять вспомнил о председателе фонда и холодок быстрой струйкой прокатился у меня вдоль позвоночника.
Если настоящий Загубин остался снаружи, то кто встретил нас здесь, когда мы лихо перепрыгнули из одной фантасмагории в другую? Его фантом? Обобщённое представление о нём наших утомлённых, встревоженных мозгов? Или то был неизвестный виртуальный оборотень? С них, демонов, пожалуй, станется! То-то он показался таким странным и будто пришибленным. Как-то это сложно. Никак не привыкну  ко всей этой  чертовщине в решете. Однако, если в сем странном мире наши подсознательные чувства и реакции так легко и непроизвольно становятся местными, можно сказать, обреаленными явлениями и событиями, то что мешает взять их под контроль разума?  Неужто, моя воля настолько слабее вскормленных убогой жизнью инстинктов, комплексов или вдолбленных с детства приоритетов? Подумать только – чему только нас так убеждённо учили, начиная с детсада и заканчивая институтскими семинарами по диамату!  Если бы, к ужасу, материя действительно была первична – не болтались бы мы сейчас, в плену собственных и чужих фантазий, как дерьмо в проруби!
С этими мыслями я открыл дверь своей квартиры, куда,  спустя несколько минут, тяжело дыша, ввалились Борвас, Малд и .... Роман Петрович Загубин.

6

Итак, мы снова, как и несколько часов тому назад, понуро сидели вчетвером, в моей прокуренной конуре, без единой толковой мысли в головах. Также, свернувшись в клубок, в углу продавленного дивана, безмятежно дрыхла старая кошка. А чего ей не дрыхнуть – она ж фантом, кусок моего воспоминания, энграмная копия, и у себя дома, в такой же репродуктивной иллюстрации моей памяти, о нашем с ней жилище.
Всё было так, да не так! Время на раздумья теперь было жёстко ограничено. И, похоже, ещё нечто неуловимо изменилось, в окружающем нас пространстве. Не следствие ли это динамики нашего мироощущения, так категорично отбросившего аляповатый кукольный мирок, с его бирюзовыми шёлковыми травами, идиотскими гиперфикусами и жёлтыми дорогами, под безоблачными небесами. Подсознание инстинктивно отторгает чуждые ему формы, однако хрен редьки не слаще, и вполне вероятно, что при таких пасмурных декорациях виртуальная наша жизнь ещё более усложнится.
Я с опаской, исподтишка, наблюдал за председателем. Чувствовалось, что  Борвас с Малдом поглощены тем же. Один Загубин, словно ни о чем, не подозревая, энергично чертил, на вырванном из карманного блокнота листке, непонятные схемы и графики. Я перевёл взгляд, с его напряжённого нервной мыслью лица, на спящее животное. Интересно, а сами то они знают, что существуют лишь, как виртуальные версии наших воспоминаний? Ну, кошка – ладно, но человек Загубин? А ведь он единственный здесь, с кем нет у меня общемысленной связи! Да, да, именно связи; потому что фантастическая телепатия – это нечто иное.
И что он так увлечённо рисует уже битых полчаса? А вдруг компьютерный фантом хочет предложить нам план спасения, из компьютерного же плена? Ловушка? С девяносто девяти процентной вероятностью! В этой нереальной реальности – всё иллюзия, всё обман, мираж, почти сон! Впрочем, как и в любой другой. “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?” – так, кажется, сказал поэт?
Ни время и не место здесь, на пересечении областей трансцендентного подсознательного, растекаться мыслию по древу, о метафизической сущности нашего тварного воплощения, когда тебе грозит скорое из него полное высвобождение! Ты, Мишаня-Эм, помнится, собирался взять под контроль рассудка чувства и эмоции? Так сейчас самое время этим заняться! И начни, пожалуй, с приведения в порядок  и ревизии энграмм своей глубинной памяти, своих прошлых порочных страстей, мерзких честолюбивых и мстительных замыслов, подавленной сауцидальности и скверномыслия, жестоких желаний и чудовищных чувственных попущений! Что, крепко воняет? И как ты, с этой вонью в мозгах, столько лет существуешь? Рассказать невозможно? Знаю, знаю! Ладно, молчи уж! А то, вдруг, не дай Боже, и других исповедаться потянет! Ты лучше всю эту вонь собери в баллончик, если фантазии достанет такой вообразить, -- то ещё психотропное виртуальное оружие будет! Любому монстру прыснул в морду – и кранты ему! Думаю – не каждый демон уцелеет, не говоря о мелкой бесовщине! И что киберразум, со своими пресными полупроводниковыми мозгами, может противопоставить всей мощи человеческой порочности? Тем более бесконечной широте нашей национальной непредсказуемой души? Война – есть война! Издавна, наступающий  беспощадный пламень останавливали встречным огнём! Не травануть ли эту дьявольщину их собственной вонючей отравой? И плевать на все чистоплюйские конвенции этих уродов, которые, при удобном случае, не только засунут в ваш сортир противопехотную мину, но и с величайшим наслаждением будут наблюдать, за муками распятых праведников и не либерально вещающих пророков.
Моё предложение потравить бесов ядом нашего собственного глубинного сволочизма и неутолённой звериной ярости, усилием воли, запертым в тайниках подсознания, словно сжиженный под высоким давлением газ, поначалу, привело моих застенчивых бесоборцев в естественное смущение. Но, поразмыслив, они даже стали проявлять некоторый энтузиазм, в практическом воплощении этого варварского замысла.
-- Это ты здорово придумал! – поддержал меня Борвас. – А не маловато ли только лишь нашего личного дерьма будет, на весь этот чёртов муравейник? Я, с тех пор, как исповедовался, что-то не очень сильно яростный! Прежней злости не ощущаю.
-- А ты чего-нибудь вспомни! – продолжал подначивать я. – Хотя бы, Горбачёвскую уродскую перестройку, искалечившую жизни миллионов и поставившую великую державу на колени! Или ельцинский маразм, когда русские смотреть не могли в глаза друг другу! Кешу Волоха, если это ближе. Гулаг, спортзалы и склады, в разграбленных иудо-большевиками храмах! Бухенвальд, Освенцим, наконец! Может и разъяришься чуток, гуманист ты наш, покаявшийся!
-- По-моему, его задело! – выступил Малд, искоса взглянувший на вздрогнувшего богатыря. – А я, так легко, всю подлость свою природную, всё негодяйство невостребованное, выплесну на этих гадов ползучих!
Один загубинский  фантом отмолчался. Может, зря мы при нём откровенничали?

Несмотря на то, что петля горного серпантина возникла перед нами сразу, за углом соседнего дома, уже не оставалось времени на долгое топанье, по жёлтым булыжникам, до стен вражеской цитадели. Но фантазировать – так фантазировать. Накрытая чехлом-невидимкой телепортационная гаубица,  заряженная снарядом, начинённым нашей отравой, притаившись в зарослях алоэ, уже самонавелась, но не на главный компьютер Монстрограда – его мозг и сердце, а на его узел кондиционирования – лёгкие и бронхи киберчудища. Оставалось помыслить пуск. Помыслили мы одновременно; чудесно, всё-таки, сыгрались! Дышите глубже, иллюминатские последыши, отморозки глобализированного среднестатистического разума.
Одновременно с залпом, понеслись в ураганную атаку демоны душ наших, молниеносно преодолевая смятое ненавистью пространство, проламывая картонные преграды постылой эффектной, но мишурной голливудщины, стирая, как ластиком с ватмана, жалкое сопротивление членистоногих, головастикообразных и шварценегероподобных, наспех рисованных  роботов-стражей. Поверженный Монстроград не знал жалости от опьянённых безоговорочной победой буйных завоевателей. Сколько же дерьма исторгли наши окаянные души, сколько жестокости оказалось, в наших униженных и оскорблённых сердцах!
Не знал и я, что у телепартационной пушки такая отдача! Наизнанку нас вывернуло, или это целый кусок виртуального пространства полетел сквозь буро-фиолетовую дыру – посильнее чёрной будет – к чёртовой матери. Раскрутив,  разогнав, разложив на атомы и собрав вновь, нас, как из пращи, вышвырнуло куда-то, на периферию рассудочного восприятия. Я потерял контакт с Борвасом и Малдом, и не знал, какую такую ирреальность они в состоянии были себе представить. Реанимационную палату, изолятор в психушке? Или, просто, бескрайнюю, не имеющую горизонта, серую пустыню?  На меня самого надвигался бред.

7

-- Отдохнуть тебе пришло время, релаксироватья необходимо, Эм!  -- непререкаемым тоном сказал крепкий смуглый мужчина, по-отечески положив изящную кисть, с пальцами пианиста, на широкое плечо своего собеседника. – База в Сибири, Сахаре, Антарктиде – выбирай! Но для твоего вида – лучше соответствует сибирская. Глубина залегания пять тысяч. Интервал опережающего отпадения от данного континуума 0,5. Полная автономность летаргированного сознания.
-- А почему не местная? Неужели всё так серьёзно? – поморщился его собеседник, немолодой уже гуманоид, с едва заметной проседью, в густых жёстких волосах.
-- Местная не годится; не тот уровень регенеративной мощности! – быстро ответил смуглый, убирая руку. – За последние две тысячи земных лет, ты весьма поизносился! Я знаю; приходится пить водку, кофе, курить, -- издержки призвания! Словом, без вариантов – минимум сотни четыре факториалов лет для восстановления!
-- Но это же несколько бесконечностей! – вздрогнул поизносившийся. – Моё гиперсознание столько снов не сотворит!
Со стороны могло показаться, что на лавочке в парке добродушно беседуют о том, о сём двое старых приятелей. Но любому, приглядевшемуся повнимательнее профессиональному телефану сразу становилось ясно, что это два матёрых резидента иногалактической разведки пришли на конспиративную встречу.

Я с огромным трудом, невообразимым, что ныне стало значимо, усилием воли, уцепившись за одну из ветвей, давно проросшего сквозь мой мозг ядовито-саркастического кустарника, выкарабкался из засасывающего рассудок наваждения, на спасительную почву скепсиса. Бред – бредом, но и меру знать надо! Что ещё за иногалактические разведчики такие, подземные базы и выпадения из континуума? Естественно, что я – гуманоид, в принципе, не возразишь! И то, что выпал, дальше некуда – тоже факт! Однако, на счёт какой-то ещё дополнительной четырёхсотфакториальной летаргации сознания – это, мои дорогие, двухтысячелетним пьянством изношенные нейроны, перебор. Вы бы меня, ещё, в иное измерение засунули! Или на мнимую единицу помножили! То-то смеху: летаргический сон иррациональной сущности виртуального призрака, в подземном убежище пятого измерения параллельного, а лучше перпендикулярного гиперпространства. Нет уж, если вам взбрендило проиграться в Солярис, давайте набредим что-нибудь из моего неоднозначного прошлого – тёплое, чувственное. Не всегда же я таким убогим сухарём был.
И видение поплыло у меня перед глазами, потеряли контрастность деревья, парковая скамейка и собравшиеся улизнуть, уже привставшие с неё гуманоиды.

Вернуться в свою молодость,  умудренным опытом пары прожитых десятилетий, заманчиво, конечно, это не две тысячи, но на самом деле; как же неуютно чувствует себя повзрослевший разум, отягощённый грустным знанием неизбежного грядущего, в наивном мире своих неожиданно оживших воспоминаний. Не стоит из-за этого душу закладывать. А ведь, хоть и понимаешь, что это лишь иллюзия ностальгирующего разума и ощущаемая всеми органами чувств голограмма, но изменить, исправить ничего не можешь. Горько. Воля твоя здесь ни причём. Просто, не получится. Ты и теперь не главный режиссер, но только отдавший на откуп свою пьесу, уже превратившийся в зрителя, автор.
Нельзя  силою рассудочной мысли и одного лишь своего страстного хотения нарушить логику поступков тех, вновь окруживших тебя  персонажей, какими их помнишь. Со всей их индивидуальностью, достоинствами и недостатками, желаниями и печалями, их правдой и неправдой. Если бы, да кабы твоих домыслов – пустое. Любые локальные натужные попытки повлиять на необратимый, могучий накат неумолимой благосообразности  бытия, почти мгновенно, гасятся упругой пластичностью окружающей среды.  Шарик судьбы неизменно катится по линии наибольшего градиента объективной действительности, и завернуть его в сторону можно, только изменив саму действительность. И ежели у тебя прежде ничего похожего на такие возможности не имелось, то сколько раз не возвращайся к истокам своих бед и неудач, ничего нового не получишь! Хоть тресни! Мечты так и останутся мечтами, потенции – потенциями, а невостребованные таланты  никто добренький не востребует.
И неразделённая любовь также будет тщетно истачивать пылкое воображение, а жена непременно уйдет, обозвав тебя на прощание ничтожеством и от всего сердца хлопнув скрипучей дверью.
Так размышлял я, очнувшись от муторной дрёмы, в душном салоне рейсового Икаруса, мчащего моё тридцатилетнее, пока ещё крепкое и здоровое тело, в один из подмосковных заводообразованных городков, где опять у нашей фирмы возникли проблемы с монтажам нового оборудования. Почему один из учредителей и директор, хотя и малого, но всё же имеющего своё юридическое лицо, предприятия должен заниматься исправлением разгильдяйства своих самонадеянных технарей? Впрочем, ответ я знал.
В те смутные, но весёлые времена всё смешалось в государстве российском. Нигде и никогда не осуществлялась, с таким успехом, идиотская теза большевиков о сращении умственного труда с физическим, как в нашем малом бизнесе конца ХХ века – этом недоношенном уродце дебильной, похотливой, неразборчивой в связях, только ленивым и сильно брезгливым не трахнутой перестройки. Но я-то – человек, совершенно без намёка на коммерческую жилку, на общем фоне, можно сказать, интеллигентный, уж точно романтический, и чересчур, для тех волчьих времён, деликатный, без некоторого насилия над собой, не способный сделать никому ущемляющее его самолюбие замечание, какого лешего ввязался, в эту безнадёжную хренотень?
Тогда, бывший научный сотрудник – без десятка минут кандидат наук, не совсем безнадёжный начинающий, назовём так, литератор, на первый взгляд, счастливо женатый, судорожно бифуркируя внутри неуправляемого процесса, потерявший во всеобщем информационном и нравственном хаосе вектор своей истинной сути, и превратившись в какую-то, несомую разрушительным ураганом социальных перемен скалярную песчинку, оправдывал свои поступки форсированной необходимостью. Мол, не хочу, что бы жена моя терпела унизительную нищету, грозящую охватить большинство таких же советских научных работников. Ерунда всё это. Не хватило ни выдержки, ни смелости, ни воли противостоять всеобщему искусительному обману! И нечего, на чём свет стоит, клясть времена и нравы, пенять на судьбу! Судьба – это когда автоавария лишила подающего надежды юношу возможности продолжить спортивную карьеру, а лопнувшая от страшного удара барабанная перепонка, дала через ухо путь потоку убийственной крови, сохранив молодую жизнь; когда на сплаве, волочимое тральщиком и, вдруг, зарывшееся комлем в грунт бревно, молниеносно описав другим концом широкую дугу, в сантиметрах от головы не успевшего моргнуть парня, с размаху расплющило в щепы за его спиной пень, с которого чудом, вспугнутой стайкой пташек, успели вспорхнуть его товарищи. Судьба – это когда сходит с рельс и срывается с моста поезд, или разбивается самолет, на который ты опоздал, из-за того, что накануне хорошо прощался со своими друзьями. А всё остальное – твоё свободное сознательное или подсознательное решение. И начинается всё, с выбора компании в твоём дворе, списывания чужого сочинения или правильных мыслей из школьного учебника, поступления в престижный вуз с военной кафедрой, или отказа от вступления в компартию. А то – жена! Она всё равно уйдёт, не выдержав порождённых твоей двойственностью заскоков. Не Штирлиц, поди! Если благими намерениями умощена дорога в ад, то оправдание ими своего слабодушия и самоизмены – то самое сладкоголосое пение сирен, сопровождающее в геенну слабую душу путника.
Но что это ты, Мишаня-Эм, разнюнился? Так ностальгировал по теплу и романтике своей бурной бесшабашной молодости – наслаждайся! Сколько там лет у тебя в запасе?
Я стряхнул остатки тревожного забытья, вылез из кресла, подошёл к дверям и попросил водителя тормознуть автобус, у завоуправления. Оказавшись на твёрдой земле, придирчиво оглядел окружающий пейзаж. Вот-вот; накрапывающий с низкого пасмурного неба осенний дождик, потрескавшийся неровный асфальт узкой двадцатиметровой дорожки, ведущей, между неухоженными прямоугольниками газона, обросшего по периметру низкими, редкими, но лохматыми кустиками, к  металлическим обшарпанным дверям давно не штукатуренного двухэтажного здания.
Сейчас я должен в них войти, подняться по стёртым щербатым ступеням лестницы, на второй этаж, в крохотный кабинет главного инженера – парня моих лет, радушно пообщаться на темы, не имеющие никакого отношения к злополучным индукционным печам, а потом, вместе с ним, спуститься вниз, на захламлённую заводскую территорию, обречённо, как перед неизбежной экзекуцией, пройти через неё, в плавильный цех, и что-то долго втолковывать, уже с самого утра там ковыряющимся, своим сотрудникам, бывшим доцентам, которые старше нас почти  в два раза. Выслушав их, рассчитанные на комсомольского работника, путанные оправдания и клятвенные заверения, одобряюще всем сквозь зубы поморщиться, и поспешить обратно, дабы успеть к тому самому, возвращающемуся в Москву, экспрессу.
Снова сорок минут чуткой дрёмы, прогорклый пирожок и бутылка пива, у стации метро, привычная толчея подземки и, наконец, наш, так сказать, офис – наспех отремонтированная двухкомнатная квартира, на первом этаже аварийного строения, (действительно, спустя месяц после нашего оттуда переезда, частично обрушившегося). Зато, в центре столицы! Весело болтающие, на кухне, со смазливой секретаршей  мой зам и юрисконсульт, имитирующая  крайнюю занятостость пожилая еврейка – главбух; как только я сяду за свой стол, сейчас же прибежит с какими-нибудь бумажками на подпись. Следом потянутся остальные – и проблемы, объяснения, идеи, планы, прожекты. Договора, платёжки, чертежи...
Уже давно стемнеет, когда я выйду из конторы, запру дверь, неспешно пройду дворами, к служебному входу винного магазина, куплю у знакомого сторожа бутылку дорогого коньяка, (поскольку в те горбачёвские времена, больше купить было нечего, но директорское благосостояние позволяло), и без единой мысли в голове, на автопилоте, к десяти часам доберусь, наконец, до своего любимого кресла перед телевизором. Небрежно чмокну уже уходящую спать жену, подвину сковородку с остывшим ужином, открою бутылку коньяка и буду невидящим взглядом смотреть какой-нибудь глупый боевик.  И так из дня в день, из месяца в месяц, без выходных. Вот, и вся романтика.
Ты этого хотел? Нет? Не то что-нибудь вспоминается? Может, ещё чуток назад открутить? Как угодно! Не желаете в детство, к постоянно скандалящим, тяжелобольной матери с бабкой, перенёсшей два инфаркта? В сырую восемнадцатиметровую комнату коммуналки? Школа, парта, домашние уроки, магазинные очереди, аптеки и единственная отдушина – футбол, на пыльном пятачке бульвара. Летние каникулы в деревне: жестокие драки с местной ребятней, ягодно-грибная повинность ради бабкиных знаменитых солений, и опять – футбол, футбол, футбол... Хватит, или ещё? То-то же!

Какое же время тебе подобрать? Старшие классы? Бесконечные изматывающие трёх, а может, и четырёхчасовые тренировки, пять раз в неделю; конфликты с педагогами и неуд по поведению? С такой оценкой и в ПТУ не примут! Но постой: было же в одной четверти по поведению даже хор – это как раз той осенью тебя сбила машина крутого мента, и ты пару месяцев, изрядно переломанный, провалялся в больнице. А интересно – кабы на смерть задавили, какого бала за поведение удостоился? Поставить по поведению “отлично” – посмертно! Звучит?
И, конечно же, первая любовь, но так бездарно, по-идиотски загубленная! Пентюх ты был – одно слово! Даже не поцеловал девочку ни разу! Или опять будешь кивать, на постороннее вмешательство?
А, не хочется вспоминать? Неуютно тебе и в своей глупой юности? А потому неуютно, что весьма труслив ты был тогда! Именно подсознательно труслив! Странный это был трепет. Боялся человека в форме, боялся крикливых вздорных баб, боялся любимую девушку обнять, проводив её до подъезда. Что это – генетическая память, о репрессиях побывавших в лагерях предков, следствие бурных сцен между матерью и бабкой, из детства, или врождённое свойство натуры, черта характера, к чести твоей будет сказано, впоследствии полностью преодолённая, изжитая. Может, даже, с некоторым перекосом, в другую крайность!
Попробуем студенчество. Вот уж, поистине, лихое было времечко!

Садовое кольцо. Декабрьский вечер, крупный пушистый снег кружится, в ореоле фонарей, бесследно тает на щеках. Ветра нет, и лёгкий морозец приятно освежает возбуждённое, быстрой горячей кровью лицо. Я только что, досрочно, за полмесяца до начала сессии, не дослушав лекционного курса, с блеском сдал математику; и не просто математику, а теорию поля, со всеми его кочками Стокса и оврагами Остроградского. Сейчас мы с моим однокурсником и другом поймаем такси и отправимся праздновать это событие в ресторан “Узбекистан”, чтобы потратить все накопленные за три месяца двадцать советских рублей, на знаменитый плов, огромную чашу супа с пельменями и бутылку «столичной». Если останется, перед тем как разойтись по домам, возьмём  в баре ещё по “Юбилейному” коктейлю. Денег не жалко, зато наговоримся, намечтаемся от души!
Зачем я всё это вновь повторяю, идя на поводу своих воспоминаний? Ну, во-первых: ничего бы моё иное поведение кардинально не изменило, только друга обидело и лишило нас хорошего ужина; во-вторых: интересно, как будут восприняты прежние мечты восемнадцатилетних пацанов, студентов обычного технического ВУЗа, моим постаревшим на четверть века рассудком, переварившим и перестройку с гласностью, и распад Союза, и обе чеченские бойни, и все унижения русского человека, в период постсоветского хаоса, всю мерзость и гниль грядущей, для этих ещё неоперившихся птенцов, шакальей эпохи. Рассудку, вдоволь наизобретавшемуся в секретном НИИ, чуть не сгоревшему  на холостых оборотах, в автопокрасочном кооперативе, отоспавшемуся в газовой котельной и перетерпевшему многолетнюю пытку руководства коммерческой фирмой, развод, болезнь... А в-третьих: давно я этого парня не видел – а ведь когда-то тепло мне с ним было, болтать всякий вздор.
А экзамен – ни причём. Не я нынешний его сдавал; только на Садовом кольце здесь возник. А то бы завалился, к чёрту! Какие там операторы Лагранжа и трубки векторные, я сейчас и простой интеграл не возьму. А тогда – досрочная сдача такого экзамена была чем-то вроде самоутверждения. Никакого выпендрёжа. Один азарт. Мудрый профессор это, слава Богу, понял. За что и гонял меня, вместе со своим ассистентом, по всем просторам силовых полей, пять часов к ряду.
Но, однако, я сильно отвлёкся! И не заметил, как вдруг исчезло и Садовое кольцо, и мой товарищ, и пушистый снег? Сплошное белое пятно пред глазами – неужели, провал в памяти? Оказывается, вспоминать и реконструировать прошлое –  ещё та работёнка, напряжённого внимания требует, -- не за пивом в палатку сбегать!

Совершенно не могу вспомнить, что творилось  в те годы во внешнем мире. Видимо, молодому сознанию окружающее вялотекущее томление бытия казалось столь незыблемым, раз и навсегда данным; как выражались коммунисты:  полностью и окончательно победившим, что любые возможные социально-политические перемены воспринимались, не иначе, как фантастические романы, о других мирах или войны с пришельцами.
Союз-Аполлон, Солженицын, Афганистан... Затрагивало ли это мои чувства? Конечно, затрагивало! Но как-то так вскользь, по касательной! Вот хоккейная гегемония нашей сборной, победы в еврокубках киевлян – это да! Примитив? Себя-то вспомните! Я, хотя бы, в партию отказался вступать, а ты зачем добровольцем записался? Это ныне, спустя полтора десятка лет не всегда праведного, но естественного гнева, после информационного и дезинформационного поноса конца восьмидесятых, нам с телеэкрана доходчиво разъясняют правила Большой игры, не сошедшие с катушек, продвинутые самоуверенные ведущие. А тогда? Учебник по истории КПСС, газета “Правда”, в различных вариациях, начиная с “Пионерской”, и непременная политинформация, как источник политической мудрости, на все времена. Кто тогда читал самиздат – отмороженные интеллигенты? Вся отдушина, для поглощённого бытовыми проблемами обывателя, – песни Высоцкого, да еженедельник “Футбол-Хоккей”! Или я преувеличиваю?
Как-то, на так называемой заре перестройки, одна очень неглупая женщина сказала мне, что поверит в перемены, только если издадут ахматовский “Реквием”. Ну, издали. И не только его. И что изменилось? Свободы стало больше? Это как взглянуть на процесс. Анархия – отнюдь, не свобода. Хаос имеет свои законы, порой более жестокие, чем даже у диктатуры. Может, люди изменились? Стали добрее, умнее, смелее? Оглянитесь на несколько лет назад.  Дерьмо так и осталось дерьмом, быдло – быдлом, а те, кто воспринимал и понимал происходящее, чувствовал или знал подводные течения, так и остались или не услышанными или немыми. А нынешний уровень медиосредств предоставляет властьимущим невиданные, неограниченные возможности манипулирования сознанием, что никакое зомбирование уже не нужно. Поменяй кукловод полюса, в виртуальной сети, и наслаждайся кривлянием послушных марионеток! Если бы у наших коммунистов имелись подобные чудеса информатики, может, и репрессии были не столь свирепыми и массовыми? Одурманенной толпой управлять легче и безопаснее, чем запуганной. Коллективное сознание – это не просто сумма индивидуальных сознаний, а новое психохимическое соединение, вступивших в мутационный неравновесный процесс, накачанных извне нужной информацией поляризованных молекул.
Ну, поборолись мы с одной виртуальной нечистью, ну победили в этой конкретной игре – но разве других, более изощренных, глобальных не существует? И выйграть у них горстке, случайно не поражённых всеобщим  виртуальным психозом, и так безумцев, вряд ли удастся!
Но, чу! Похоже, память опять начинает трудиться! Просторная комната типового сельского новостроя, распахнутые, в туманный подмосковный рассвет, оконные рамы, на широком подоконнике  хрустальная ваза с огромным ассорти полевых цветов, скомканная постель и звон посуды, за тонкой стенкой. Ох, чую, это добром не кончится!
Ежели первую свою влюблённость вспоминать было стыдно, то вторую, растянувшуюся, на все пять лет учёбы в институте,  и больно и, слова-то такого не сразу подберёшь, в котором отразился бы весь мой мазохизм, мои глупость, доверчивость, слабость воли и неспособность к трезвой оценке и принятию очевидности. Не будет мне ни тепла, ни радости, ни покоя, в этом тёмном углу подсознания, в плену эксгумированных страстей.
Это была первая и последняя наша ночь, увенчавшая праздничный выпускной банкет новоиспечённых дипломированных инженеров-механиков, по переработке чего-то органического, в какие-то изделия. Кстати, ничем подобным большинство из нас, спустя год, максимум два, никогда не будет заниматься. 
А началось это моё пятилетнее наваждение шикарным сентябрьским вечером, в одной из учебных лабораторий института, когда семнадцатилетний студент первокурсник, первый по алфавиту, в журнале посещаемости, после первого практического занятия, остался убирать помещение вместе, со второй по алфавиту, белокурой симпатичной студенткой.
Тонкие лучики безоблачного заката, пробивающиеся сквозь дырявую перегородку, отделяющую лабораторное оборудование от аудиторного зала, весело смеялись, путаясь в её вьющихся золотистых волосах. Миниатюрная, стройная, в коротком белоснежном халатике,  из под которого, при каждом порывистом движении юного тела, кокетливо сверкали загорелые точёные ножки, она представлялась неисправимому романтику то сказочной феей, то Белоснежкой, порхающей по пещере неряшливых гномов. Кажется, всего одной приветливой улыбки хватило, чтобы превратить чувственную, но эстетическую фантазию, в прекрасную своей целомудренной наивностью, хрупкую мечту, впоследствии извращённую, самолюбивой,  упрямой и максималисткой моей натурой, в многолетнюю изнуряющую страсть. Нет, не Петрарка!
А что ощущал я сейчас, окунувшись в это туманное утро четвертьвековой давности, через год после её смерти, наперёд зная, какие чудовищные глупости мне предстоит совершить, какие унижения испытать и каких разъярённых мстительных демонов своей тёмной сущности похоронить, в том самом мрачном углу памяти, откуда теперь, восстав из праха, надвигаются их, воскрешенные моим  неосторожным воображением, уродливые прообразы.
Нет, увольте; не помчусь я сломя голову, обескураженный и раздражённый, спустя месяц к своей капризной Белоснежке, за полсотни вёрст от Москвы, в занюханный грязный посёлок, выяснять отношения! Не будет этого! Когда-то древние говорили, что нельзя войти в одну реку дважды. Ещё как, льзя! Оказывается, современные терминаторные технологии дают такую возможность. И дважды, трижды, да хоть сотню раз, пока вдоволь не нахлебаешься. Но я и с первого раза хлебнул по полной программе, чуть было на дне не оказался. Но, по-видимому, весьма говнистый был придурок, если не только не утоп, а ещё и вынесло течением и прибило, к весьма привлекательному островку.
А может, зря я наговариваю на чересчур пылкого, восторженного, потерявшего голову, безответно влюблённого двадцатилетнего парня? Мало ли знала история таких, и даже больших безумцев? Гамлета, к примеру! Вот уж чьи, воистину, беспощадные демоны, и по сей день, не дают покоя униженным и оскорблённым душам! О размазне Вертере и говорить не хочется! А у этого для обиды и злости  все основания были. Если для кого-то первая близость с любимой женщиной, трепетное наслаждение слитых в единое молодых красивых тел – лишь первая победа, промежуточный этап возмужания или способ самоутверждения – это получеловек, нравственный дегенерат!
 Здесь же содержалось неизмеримо большее: и, уже не чаемое чудесное воплощение вскормленной пятилетним томлением плоти и призрачными намёками мечты зачарованного сердца, и, почти одновременно, именно в момент достижения, прикосновения, осязания явленного чуда – внезапное, ужасное прозрение чуткого ревнивого сердца,  о неизбежном её крахе. И почти религиозное обожание скрывавшейся под ангельской внешностью обыкновенной прагматичной мещаночки, с кукольным личиком, отдавшейся лишь из чувства благодарности, за доведённый до ума дипломный проект. С таким благоговейным мучительным вожделением души уже, казалось, достигнутый берег, оказался дешевой театральной декорацией из примитивного картона, раскрашенной фанеры и папье-маше. В этот миг непроглядная ночь закулисья, со всеми её тёмными и порочными страстями, мнилась ему единственным спасительным прибежищем, для ослеплённой светом софитов, потерявшей ориентиры души.
И что я, всё это понимая, сейчас сделаю? Без вариантов: очень осторожно вылезу из кровати, стараясь не шуметь, оденусь, отодвинув пошлую вазу, спущусь через распахнутое окно, в заросший ягодными кустами сад, пригнувшись проберусь  вдоль фасада к забору, одним броском тренированного тела перемахну на боковую улочку и спокойно, с обновлённым самосознанием, помчусь на первой электричке, в заждавшийся меня город, навстречу новым старым воспоминаниям и подзабытым страстям, вновь молодым друзьям, казавшимся неразрешимыми проблемам и так и нереализованным шансам.

    8

Да, город моей юности и вправду заждался своего блудного сына! Надо же, до чего радостно сверкает бирюзовыми лужами привокзальная площадь! Ещё не растаявшая радуга триумфально нимбится гигантской дугой, над освеженными июньской грозой кварталами, словно приглашая меня на торжественную встречу с воссозданной покаянной душой и просветленным сердцем, когда-то так равнодушно и безжалостно оставленной на откуп всяким пронырливым упырям, на тридцатилетие погрузившимся в летаргический сон, разобиженным, будто индюк, горделиво надувшимся, угрюмым разумом. О, жизнь моя, ведь ты приснилась мне!
Приснился завод РТИ и месячная двухсменная каторга в его, до последней железки пропахших бензолом, цехах. Приснились все эти чудовищные каландры, гремучие вальцы, вонючие клеемешалки и со злобным шипением сбрасывающие пар вулканизационные котлы. Это лишь тяжёлый мутный сон. Не нужно мне ни отказываться от последней возможности оттянуться в студенческом спортлагере, куда, на последний уже сбор, съедутся многие мои друзья дипломники,  ни зарабатывать эти злосчастные полтысячи рублей на поездку к морю с любимой феей. Нет на яву никаких фей!
Я знаю – вечно бодрствовать не получится. Человек вынужден спать и видеть сны. Приснится ещё многое, моей воле неподвластное. Управлять сновидениями я научусь гораздо позже. Но сейчас у меня два полностью свободных месяца, до неизбежного многолетнего забытья, в сужденном Богом НИИ. Епитимья. За счастливое разгульное времечко, за все прегрешения придётся платить. Но и эта мутная, но видимо, уж очень необходимая отечеству, дремота частенько будет прерываться колокольным звоном призывающего на ответ таланта. Главное не проспать момент вдохновения.
Два месяца – июль и август. Шестьдесят два долгих летних дня. Много это или мало, чтобы изменить, хотя бы, на некотором малом отрезке жизненного пути, неумолимую познанную необходимость бытия. Вклинить  в цепь неизбежных событий, неучтённое звено собственного, не фабричного изготовления. Надеюсь – достаточно. Ещё в разгар споров теоретиков относительности с квантовыми мистиками, Паули с Юнгом уверяли, что вещественная реальность вселенной, произрастающая на потенциальных полях возможного, в огромной мере формируется силой воображения наблюдателя, его интуицией, чувством и волей. И если сон разума мог породить такой чудовищный мир, в котором этот пьяный забулдыга продрых целых четверть века, считая его явью, то почему бы ему, очнувшемуся от хмельного кошмара, переборов абстинентный кризис, не понаблюдать, на протрезвевшую голову, как-нибудь иначе? Принципиально, воображаемое бытиё ничем от воспринимаемого рассудочным мышлением не разнится, но вот только остаётся один вопрос: как вписывается индивидуальное неповторимое воображаемое, в общепринятое, нивелированное воображаемое коллективного зрителя. Ох, сдаётся мне – все психические проблемы, исторические неувязки, религиозные расколы, мировые войны и цветастые революции, деспотии-страшилки и хвалёные демократии оттуда. Из этого столкновения, соития, любви-ненависти рождаются философии и культы, искусства и науки, мораль и политика; рожаются гении и уроды, тираны и святые, герои и предатели. А кто я?

Я наблюдал.
Молодой высокий парень, странно для этого раннего времени суток одетый:  парадный костюм, да при галстуке, перешёл площадь и быстрым пружинистым шагом направился к станции метро. Видимо, его ничуть не смущало, что невидимые щупальца подземного спрута ещё не проросли к каждому вокзалу, и придётся маршировать целых четыре троллейбусных остановки, по мокрому, покуда не метенному дворником, асфальту столичных тротуаров. Несомненно: утренняя прогулка, по пустынным улицам пронизанного дымчатыми солнечными лучами города, под сверкающими отражённым сиянием безоблачных небес окнами внушающих уважение своей незыблемой монументальностью  культовых семиэтажек, доставляла  молодому человеку удовольствие. Вдохновенное чувство  обретённой свободы беззаботно светилось на его курносой, широкоскулой, с детскими ямочками на щёках, может, чересчур выразительной, но, в общем и целом, приятной физиономии.
Прошагав всего полсотни метров, он, будто спохватившись, приостановился, смущённо огляделся вокруг себя, никого поблизости не заметив, поспешно стянул с шеи галстук и суетливо запихал его в карман брюк. Следующий раз он притормозил у будки телефона-автомата, посмотрел на циферблат  часов, свисавших с фонарного столба, на противоположном углу улицы, с улыбкой покачал головой -- действительно, кому можно звонить в такую рань? – и направился дальше.
Пока он задумчиво, не обращая внимание на редких пассажиров, ехал в полупустом вагоне метро, о чём-то мечтал, искурив сигарету, на лавочке в парке, а потом двадцать минут добираться дворами, скашивая по газонам и детским площадкам углы, до своей квартиры, из этих наблюдений я понял о нём, если не всё необходимое, то многое, вполне достаточное.
Обозначил я молодого человека – Эм; поскольку близкие друзья звали его Мишаня, Михайло, Миха. Когда, впоследствии, ёще как-нибудь назовут, и я, возможно, подумаю над расширением именования. А пока, этот человекообразный полуфабрикат больше одного звука не заслуживает. Правда, накануне он не только торжественно ознаменовал благополучное завершение пятилетних студенческих мытарств и получил диплом инженера-механика, но и, преодолев природную робость и став в полном смысле мужчиной, освободился от своих детских иллюзий, о пресловутой девичьей непорочности и  добродетельности, долго хранивших его темпераментную натуру от неистового, свойственного молодости, безудержного сладострастия.
Очнёмся! Не знаю, можно  ли  считать вторым шансом возможность, снова прожить свою молодость, наблюдая её становление в виртуальной реальности, даже полностью мысленно, духовно и чувственно, мозгом, сердцем и телом слившись со своим имангативным подобием, испытывая в точности те же  боли, страхи, восторги, страсти, гнев и давно пережитую любовь. Да, это мальчик Эм начинает игру в жизнь с первого уровня, но ответственность за выбор позиции, направления пути и способа преодоления препятствий, сопротивления среды снова тяжким крестом ложится на мой, итак, отягощённый прежним мучительным опытом рассудок. Нет, конечно, -- Эм не безвольная, легко управляемая марионетка, но и свобода его эфемерна; всецело в пределах моих отеческих попущений. Как ни горько это осознать, но он – вторая производная. Но будет ещё горше, коли парень сам преждевременно, до этого додумается!

Эм повернул ключ в замке, с силой толкнул плечом осевшую, негодующе скрипнувшую дверь и ввалился в тесную пародию прихожей, добрую половину которой занимала испорченная стиральная машина, служившая  гардеробом и  с успехом замещавшая вешалку. Он снял и бросил на неё свой парадный пиджак, вытянул из кармана и положил сверху мятый галстук, зашёл в ванну, швырнул в таз с грязным бельём осточертевшую белую рубашку, с остервенением вычистил зубы, тщательно выбрился и стал пристально и придирчиво разглядывать себя в зеркале. Не обнаружив никаких характерных перемен,  как-то отражающих новое его качество, разочарованно хмыкнул, вышел в кухню, достал из холодильника бутылку “Жигулей”, плавленый сырок “Дружба” и приступил к  незатейливому, но приятному завтраку.
Планов не было никаких. Свобода это хорошо, это просто замечательно; свобода даёт личности шанс почувствовать свою исключительность и потенциал, проверить возможности Богом данного интеллекта, силу характера, твёрдость воли, и, вообще, узнать чего ты стоишь, без навязанных предопределёнными обстоятельствами подпорок. Далеко не каждому впрок эта вожделенная  свобода! Тем паче внезапно, как снег на голову, свалившаяся. Но всё лучше, чем кирпич, каким мог бы быть ранний брак, с пока ещё страстно любимой, но нелюбящей, весьма претензионной красоткой-мещаночкой.
Однако, а действительно, чем заняться молодому  неискушенному организму, на два месяца выдернутому из привычной целеустремлённой суеты. Можно скептически ухмыляться, наблюдая броуновское движение со стороны, но только представьте,  как больно и обидно крупной, угловатой, отличной и размерами и оттенком, отмеченной экспериментатором, сложной молекуле, от постоянных тычков всякой ординарной, бесцветной, бестолково и бессмысленно суетящейся мелкой шушеры. А кто из нас,  в двадцать лет, не считал себя особенным и неповторимым?
Разумеется, не все влюблённые, даже безответно, пытались излить душу в неумелых виршах или совершали безумные чудачества, но лишь единицы заведомо делали ставку на прилежание, ежедневный кропотливый труд и выгодный брак. Может, я и ошибаюсь, но среди своих знакомых таких не замечал. Хотя, чужая душа – потёмки! Да и вращался я, по-видимому, в иных, далёких от утомительного солнца, сферах. Наверное, там холоднее и темнее, зато вакуум чище и дышится душам легче. Есть мотыльки, доверчиво летящие на свет и сгорающие в чужом огне, но есть светлячки, испускающие своё собственное, пусть и не очень яркое свечение.  Но людям свойственно задирать голову вверх и любоваться звёздами на небе, и лишь редкий задумчивый чудак обратит внимание на маленького светлячка, беззаботно пляшущего на опушке тёмного леса, свой неповторимый, но короткий танец, длиною в жизнь.
А что же мой свободный Эм? Ну, он пока ещё полон оптимизма, задора и готов поделиться своим радужным мироощущением, со всей обозримой вселенной, в лице  своего самого близкоживущего друга. Закончив трапезу, он скосил взгляд на настенные часы, с облечением вздохнул, снял телефонную трубку и нетерпеливо семь раз крутанул диск. Многочасовое телефонное общение – это дело будущего, а сейчас пара коротких фраз – условились  о встрече и полный вперёд. В минуты – новый имидж: джинсы – самокрой, футболка, с застиранным трафаретным тигром на пузе, выцветшая стройотрядовская куртка и старые, на размер разношенные кроссовки.
Троллейбус, двадцать минут предвкушения встречи и лёгкой выпивки, занятной беседы, которая к вечеру, непременно расцветёт философскими измышлениями и чтением собственных наивных опусов.  И вот он – старый добрый Дом Культуры, где место встречи изменять пока ещё ни к чему. Служебный вход, второй этаж, и уютный закуток, под сценой, между радиоузлом, реквизиторской и  пультом осветителя.
Несмотря на утренний час, Эм здесь не первый. Допустим: подрабатывающий киномехаником, временно бездомный режиссер и поэт Володя в клубе и ночевал, но остальные? Неужели, гостили у Виктора?   На столике бутылка шампанского, разломанная шоколадка! Ну конечно – это его они собрались поздравить, с получением диплома! Приятно, чёрт возьми!
После тожественной части: проникновенных тостов и традиционного распития шампанского, компания расселась по диванам и счетверённым креслам, по-видимому, оказавшимся лишними в зрительном зале, и перешла на более привычный напиток – жигулёвское пиво. Разговор оживился, стал непринуждённым и доверительным. Пока общение давно знакомых между собой, чудесно понимающих друг друга, полных фантастическими планами и гениальными идеями творческих личностей, набирает разгон, я отвлекусь от пристальных наблюдений и попытаюсь, как можно более реалистично, воссоздать образ самого близкоживущего в этой Вселенной друга моего Мишани – Виктора.
Сказать, что это его лучший друг – ничего не сказать. В течении многих лет, именно в первый кризисный возрастной период, это был  и старший брат, и учитель, и тренер - сен-сей, -- человек, с которым, с первой минуты знакомства у Эма образовалась более никогда не прерывавшаяся духовная взаимосвязь. И поныне она сверхчувственно присутствует, несмотря на разделяющее их физические оболочки, стокилометровое, засиженное божьими тварями, изрезанное железными дорогами и автобанами, пропахшее апокалипсическими страхами и тщетными надеждами пространство.
Ну, полностью идентичным с реальным, сотворённый мной имангативный образ не получится; не могу, да и не желаю, быть холодным, рассудочным и непредвзятым жизнеописателем-аналитиком, в отношении близких мне, родных душ! Но и мои эмоциональные ассоциативные впечатления, навечно врубленные в базальт подсознания, надеюсь, чего-то стоят.
Нет, Виктор не был ни кумиром, ни образцом для подражания. Человек он был творческий, сложный, со своим особенным, далеко не каждому подходящим, миропониманием. Художниками, в отличие от фотографов, не становятся, ими рождаются. Он родился художником, и продолжал быть им во всём, в живописи, в боевых искусствах, которые преподавал, -- и мне, в том числе, -- во всей своей аскетичной жизни, даже работая радистом-электриком, в одном из заурядных Домов Культуры, времён развитого социализма. В другую эпоху из него мог бы вырасти титан величия Микеланджело или Леонардо, гениальный борец, уровня Оямы, мыслитель, подобный Конфуцию. Я говорю это без всякой экзальтации, ничуть не преувеличивая, не впадая в восторженный экстаз. Без его влияния моя жизнь сложилась бы куда спокойнее, карьерной и ... примитивней. Какое там творчество, какая поэзия, -- пить дать, кандидатская в области хим-дым наук и пожизненная должность начотдела, в том самом, предопределённом советской властью почтовом ящике. И даже грядущая перестройка, со всеми её  новыми подходами старых коммуняк и бывших комсомольских божков, бурной анархией и ураганным хаосом, наврядли смогла бы выдуть из насиженной тесной щели спрятавшегося там перепуганного таракашку, а причитающая гласность существенно воздействовать, на инерцию его закодированного октябряцкого мышления.
И я – отнюдь не хроникёр, и биография, убеждён – личное дело её автора,  дабы притрагиваться к тем фактам судьбы Виктора, которые не имеют к сути моих с ним отношений непосредственного плотного касательства. Да, и не лазил я никогда по чужим шкафам, в поисках скелетов. Хорошо был самовоспитан. А может, просто, как и любая, замкнутая на своё я, лирическая натура, слишком занят исследованием собственных душевных потёмок, эгоцентричен и ленив. Мало занимали меня чужие зигзаги судьбы, в то время, -- и свои были довольно круты. Но и о них повременю рассказывать; не то, чтобы из скромности или морального целомудрия,  -- а, вот, не хочу! Не стыдно – не приятно! Как лишний раз диспансеризацию пройти. Не говоря уж о детской болезни  махрового эгоизма, много какой подлой заразы отыщется; Фрейд бы уписался от восторга. С Всевышним побеседуем отдельно и, хотелось бы надеяться, не очень скоро.
Но, внимание! – кажется, началось движение! Собеседники распределились по парам, и кинорежиссер Володя очень убедительно, но доброжелательно, что-то втолковывает с трудом подавляющему самодовольную радость Эму.
Не зря, отнюдь не случайно, я извлёк из памяти именно эту старую энграмму. Этот день, этот момент должен стать ключевым, во всей дальнейшей судьбе героя моего личного пространственно-временного континуума, каким я его помню. И пусть, я что-то воссоздаю не совсем точно; иначе, с художественными отклонениями от истинной причинно-следственной правды, преломляю призмой воображения, давно свершившиеся события, произвольно тасуя факты во времени, но это моё самоуправство, никак не должно повлиять, на судьбоносность самостоятельных эмовых решений.
А сейчас он, смущённый и вдохновлённый первой профессиональной похвалой, отныне уже бывший графоман, упёрся мысленным взором, в тот самый расписной валун-указатель, вечно горбящийся у развилки жизненных троп. Я тогда свой выбор сделал; теперь твоя очередь! Ты ведь ещё не знаешь, как причудливо изменится наша заплесневелая виртуха, через каких-то полдесятка лет. А пока решайся! Пойдёшь налево – мелким начальничком станешь. Направо – ещё хлеще – женишься, и будешь годами из кожи вон лезть, дабы жизнь достойную семье обеспечить, пока жена не догадается сбежать от такого трудолюбивого неудачника. И состаришься, опять же,  одиноким дурнем. Ну, а если прямо – вообще, туши свет, -- непризнанным, неиздаваемым смешным поэтом, без надежды, без денег, больным, тайно-нервостеничным и временами неумеренно пьющим.
Уже Владимир протягивает тебе листок, с телефоном своего знакомого поэта, руководящего одним московским ЛИТО; ну, разумеется: ты не сможешь ему не позвонить, не пойти на очередное собрание. Не придется, робея и запинаясь прочитать там неказистые свои вирши и совершенно неожиданно, заслужить внимание случайно именно в тот день, приглашённого в гости руководителем студии, будущего известного писателя и литературного критика. Что, свершилось?! Как говорится: сбылась мечта идиота...
Но хитрожопый загребущий Эм, не просто моя плоть от плоти, а и душа от души, как и я прежде, сошёл с протоптанных тропинок и, по национальному обычаю, положась на авось,  направился по нехоженой целине,  в минное чистополе, между право и прямо. Чхать он хотел на ваши булыжники!

      9

Я, конечно, много чего занимательного мог бы вспомнить о тех благословленных временах своей молодости: о турслётах, с их кострами,  хриплым пением под расстроенную гитару, до рассвета, и, на утро, непременной отрезвляющей экзекуцией байдарочного слалома; о пеших и лодочных походах; дальних командировках туда, куда и легендарный Макар телят остерегался гонять; о периодических крымских набегах и покорении черноморских пляжей, за мгновенно пролетающие недели долгожданного отпуска.  Да, и о проклятии познанной необходимости, наложенном на нашу тогдашнюю счастливую и стабильную жизнь, есть что сказать. Про ту свободу, какую имеет сидящая на цепи псина; хоть пляши вокруг своей конуры, можно  даже до ворот добежать, но не до парадного крыльца. Хоть надорвись, облаивая соседа или чужака, но, не дай те Бог, не вовремя гавкнуть. А за добросовестное своевременное лаяние будет преданной шавке дежурная пайка и косточка с барского стола, по каким-то его непонятным празднествам.
И можно лишь фантазировать про иную собачью жизнь, прислушиваясь к захлёбывающему радостному повизгиванию болонок и пудельков, изредка доносящемуся из-за глухого высокого забора. Ну откуда знать ни разу, не срывавшемуся с цепи зверю, что иной поводок куда прочнее, этой старой, давно проржавевшей цепи?
Однако, не для того я выпустил Эма на минные поля своей возможной судьбы, чтобы теша себя приятными воспоминаниями и кляня объективную реальность, злорадно наблюдать за его безнадёжной самоуверенной попыткой прожить жизнь иначе, проложить иной маршрут под беспощадными небесами. Остановись, глупыш! Оглянись назад! Пойманная синица, покорно дожидается в клетке! Зачем тебе этот журавль – ни съесть, ни продать, ни приручить. Если только сам не совьёт гнездо, над твоим чердаком!
Меняем благосостояние и покой на вдохновение? Только попутного ветра не пожелаю; минные поля – они знаешь... Это только в сказке, Иван-Царевич на царевну-лягушку натыкался. А на твоём пути одни мины-лягушки. Наткнёшься и всё,  -- замри и стой, чуть дыша, соляным истуканом, попробуешь спрыгнуть – разорвёт твою душеньку, и Всевышний не соберёт! Словом, не спеши, дуралей! Лучше лёжа встречный ураган переждать, чем быть унесённым ветром, а то и в спину вырванным из прошлого обломком схлопотать! И нет в осторожности ничего постыдного. А наступить на мину, даже если это лишь дерьмо коровье, чертовски неприятно. Воняет в виртуальной реальности также, как и в любой другой.

Эм не вышел на работу, как предписывалось КЗОТОМ, через месяц после защиты дипломного проекта, первого августа, -- прерывание трудового стажа меньше всего волновало окрылённого первыми похвалами новорождённого пиита. С наступлением осени собрания ЛИТО стали регулярными и более многолюдными. Молодых дарований на них заходило немеренно, задерживались не все. Эм задержался. Ему повезло: костяк литобъединения действительно составился из сильных, непохожих, не всегда адекватных, но по своему замечательных поэтических талантов. Будущее это подтвердит. Будут у них и книги, и успех, и свои театры. Кто-то посидит в тюрьме, кто-то попадёт в психушку, кто-то предпочтёт Израиль. Вскроет вены одна из самых трогательных, пронзительных поэтесс восьмидесятых, утонет замечательный одарённый юноша, будет убит хулиганами, первым из них опубликованный в “Новом мире”, так и оставшийся неоцененным тонкий диссидентствующий лирик. Но это всё потом. А пока молодые, полные надежд, талантливые, совершенно разные по образованию, темпераменту и мировоззрению молодые люди еженедельно объединялись вечером, в “красном уголке” строительного общежития, на окраине Москвы. Читали по кругу свои последние, непременно гениальные, стихи, тотчас обсуждали их, со свойственным их возрасту безжалостным максимализмом, порой по комсомольски прямолинейно и неоправданно жестоко и, в тайне друг от друга, опять же, у него наглеца, завидуя, учились настоящему истинному творчеству. А поучится, у многих было чему!

С лёгкой руки, какого разухабистого циничного щелкопера прилипло к сознанию людей словечко застой? Нет, я крайне далёк от идеализации того мутного, затхлого периода отечественной истории, когда нормальная жизнь продолжалась в подполье, в катакомбах, под площадями, с марширующими по ним помпезными демонстрациями и парадно грохочущей бронетехникой.
Ни Боже мой! Но, осознавая разумом всю глупость происходящего вокруг, стыдливо слушая весь этот официальный бред, который несли с трибун потерявшие связь с действительностью престарелые партийные маразматики, под бурные, переходящие в овацию, аплодисменты будущих наших демократов-реформаторов,  внутренне, мной, да и многими другими, несущими социальную повинность,  словно монастырское послушание, никакого творческого застоя не чувствовалось! Уже в те, подмороженные, после преждевременной оттепели, годы, когда об интернете и виртуальном пространстве слыхом не слыхивали, простой калькулятор с убогой памятью, представлялся вершиной  вычислительной техники, а лучшая в мире шахматная программа “Каисса” рассчитывала позицию на полтора хода вперёд, иная реальность в стране уже возникла.
Повальное пьянство и наркотики будут позже. Если хорошо подумать, можно догадаться, кому был на руку такой способ обособления разума от бытия. Не зря реформы начались с истребления виноградников. Итог был известен наперёд: даже трезвенники и язвенники, из чувства протеста, запили. Россия, матушка! Ну а дальше – дело техники! Закрыть глаза и ждать, пока наркобароны освоят огромное девственное пространство. Не стройте иллюзий – что для истинного реформатора миллионы жизней! Вспомните большевиков – самых идейных реформаторов новейшей истории. Ну, а кто пострадает в первую очередь? Группа риска: дети и молодёжь, в особенности творческая – так называемая, богема!
Пламенные революционеры, вообще, самые опасные и жестокие, из плотоядных тварей нашей планеты. Они прекрасно понимали, что именно в среде творческой, амбициозной, пока ещё, наивной и несформировавшейся, таится главная угроза их идеологической гегемонии; зарождается та непобедимая нравственная сила, которая со временем сметёт все их бутафорские декорации и брезгливо выплюнет школьные догмы лозунговой демагогии.
Вы думали я роман строчу? Или на мемуары потянуло на старости лет? Так вот, ничего подобного! Это разговор с самим собой, зазеркальным, точнее – заэкранным, относительно меня, в нынешнем самоиндифицированном воплощении.  Кстати, я умышленно не называю всех имён и фамилий – кто жив, сможет притвориться, что к нему это совершенно не относится, а усопшие меня поймут. Велика ли разница: умереть, уснуть, или застрять в виртуальном зазеркалье. Астрал – он и в Африке астрал.
А если кто ждал остросюжетной мистики, так не по адресу, советую Бушкова или Злотникова, а то – ещё проще – включите телевизор.
На досуге, которого у меня здесь, в перпендикулярном времени, -- куда хочу – туда и живу, -- хоть завались, повспоминал свою лирику двадцатилетней давности, и отпала охота, что-то ещё добавлять, измышлять и размазывать в прозе – главное сказано, образно, метафорически, порой слишком экспрессивно – что поделать возраст. Основные мысли, эмоции и мироощущение, в силу массы всеобразных внешних и внутренних причин, недореализовавшеговося, отнюдь не героя, но не совсем типичного человечка той эпохи, выражены в точном соответствии, с художественными и умственными возможностями его личности, с его страстями, предчувствиями и нравственными понятиями. Вероятность того, что даже эти, изданные некогда книжонки дойдут до массового читателя, так же исчезающе мала, как и у этих, виртуальных умствований. Может, и к лучшему.
А Богу и так всё известно – выпендриваться, лишь теперь понял смысл странного выражения: из себя меня корежить, неумно и бессмысленно, а что скажут местные фантомы и призраки, даже таких великих мудрецов, как Гегель или Гоголь – не суть важно.
Как-то не так всё воспринимается в зазеркальи: читается с право на лево, от конца к началу. Вспоминается от будущего к прошлому. Следствие объясняет причину,  а благие цели выносят средствам приговор. И, наверно, не надо говорить, что здесь определят бытиё, и что первично. Здесь в моде доказательства от обратного, иконографическая перспектива, индуктивная логика. Из итоговой точки, оказавшись в которой мой прозревший зрачок наблюдает течения времён, пену событий на порогах и мелководье, сверкающая тишь да гладь глубоких омутов и заводей видится куда более интригующей, куда сильнее будоражит воображение, чем красочная ярость низвергающихся в бездны, остервенело ревущих  водопадов.

Но неужели я оставлю Эма одного, -- свою, больше чем кровиночку,  --  частицу  души, выстраданное глубинами разума и сердечной мышцей подобие, также, подобно мне прежнему, комплектовать и спиваться, на дне одного из таких тёмных омутов? В плену бывших наивных представлений и глупых чувств моих? Неужели, не проследую вместе с ним весь тот скорбный маршрут, сквозь нарастающую сложность уровней самопознания, при постоянно ужесточающиеся, до полного их исчезновения, правилах боя? Лабиринт моей судьбы не всегда пролегал в подземелье, не диггер я и не шахтёр! Уж тем паче не крот, и не Бетман! А Эм – птаха певчая, ему поднебесный простор нужен! Если мы в ответе за прирученных нами, то, уж за созданных, пусть даже силой воображения, и подавно!
Но сможет ли молодой, слишком чувственный и мечтательный, но уже раскрывшийся,  для трезвого анализа фактической объективности непреложного  хода событий, разум решиться на побег в никуда и вечную свою неприкаянность. Кто осудит, если здоровый рациональный прагматизм, да обильно подпитанный  родными и близкими, с их непрошибаемой железобетонной логикой обывательского здравомыслия, добросердечными  увещеваниями и наставлениями на “путь истинный”, одержит верх над вожделением сердечным?
Блаженны, считающие свой талант настолько очевидным и мощным, что полны незыблемой верой в успех и покорение  густонаселенных посредственностями, кажущимися издали пологими, склонов Олимпа. Но что сказать о тех безумцах, которые, резко сворачивают с проторённого пути, на ту клятую  кривую дорожку,  к подножию отвесной скалы, прекрасно осознавая, всю безнадёжную гибельность попытки восхождения? Нет, они не безумцы, так как допускают и боятся, что тот, пройденный мимо, крутой поворот не только будет сниться до самой смерти, но и огненным зигзагом опалять обнажённую спину беспомощной души, в её вечных поисках своего сущего предназначения. Они знают, как будут выглядеть, в глазах оскорблённых родственников и удивлённо пожимающих плечами успешных друзей и знакомых. Не могут не догадываться,  каких благ и удобств нормальной жизни будут лишены, в самые лучшие свои годы, о неизбежных неврозах, гастритах и  всяческих постыдных синдромах. Всё они хорошо знают! Но, без всякой надежды на искупление, не чая изменить мир, все-таки, не пойти на свою Голгофу, с непосильным крестом на плечах, не могут.
Самое страшное для них – это потеря самоуважения, презрительная жалость к себе, обделавшемуся! Жадные, властолюбивые, ищущие славы – те не подвергают сомнениям свои элементарные постулаты, не мучаются проклятыми вопросами, им ясно ради чего живут смертные – и потому, да простятся им прегрешения вольные и невольные. Получившему дар таланта и тайно зарывшему его у обочины – никогда! А сражения не выигрывают  одни лишь высокоумные стратеги, без неизвестных павших героев.
Но что, в конце концов, происходит? Рассуждаю, рассусоливаю тут всякую тягомотину – добро бы, оригинальное нечто выдумал, а то тривиальные мысли, заезженные гиперболы, замшелые метафоры! Неужто, это всё, на что я ныне способен? Неужели, разучился закручивать пружину сюжета? Выжать мелодраматическую слезу не в силах? Что это – старость, леность усталого ума или же утрата интереса к внешним свойствам жизни? Не пора ли вместо водки, виагру употреблять?
А может, пассионарность моя завяла, налюбовавшись, в понарошковом мире иллюзий, на игрушечных демонов? Не возбуждают стандартизованные модели клонированных красоток, не пугают рисованные электронным пучком монстры, надоели сизо-багровые манекены трупов, вот-вот готовые превратиться в отмороженных вампиров, прозомбированных каким-то злобным, сумасшедшим колдуном?
А в чём, собственно, разница? Они – подобия; ты – подобие! Приснившийся секс, порой, куда ярче реального. Разве не воображение разжигает нашу чувственные желания?  Или влюбляемся мы в реальную, живую стерву, а не в тот, воображённый нашим, измученным поисками чудесного идеала, разумом фантом? Иначе браки по расчёту распадались бы также часто, как браки по любви! А любовь с первого взгляда – воистину, чистое наваждение!
И что: разве боль от раны, полученной в кошмарном сне, слабее настоящей? А преодолеть страх легче? И, вообще, часто ли ты понимал, что спишь и видишь сны, зануда? Достоверность наших ощущений весьма относительна. И поди разберись, кто истинный ты – тот внешний доброжелательный, благовоспитанный, отзывчивый душа-человек, или другой, внутренний – нервный, завистливый, злопамятный грубиян? Вот дети и артисты это понимают! А лучшие артисты дети. А некоторые писатели – вечные дети.
Ну, опять – понесло Остапа!
 А пока суть да дело, не наингамагатировать, не навспоминать ли, мне Эму какую-нибудь командировочку заковыристую для затравки – так и так, ему минимум три года платить Отечеству по долгам, в качестве почтовоящичного инженера. Проще простого! Заодно и поглядим, что это за Сухов! Итак: транзитом сквозь Саранск, где надо вымолить, выклянчить, выбить, наконец, два армейских ящика деталей, позарез необходимых для усиления обороноспособности Державы, после чего, засунув их под мышку, быстренько телепартироваться, в далёкий Оренбург, куда прямых железнодорожных путей пока нет.  А от успеха этой невыполнимой миссии, порученной молодому специалисту хитрожопыми начальниками, будет зависеть выполнение госзаказа! Натворив глупостей, потеряв надежду выпустить опытную партию изделий, для генеральных испытаний, в срок, то есть до 31 декабря, они лучше выдумать не смогли, как найти “козлика отпущения”, в лице этого, не успевшего понюхать пороха, а точнее гари, с их так называемой “кухни”, несмышлёныша, послав его, за пять дней до Нового года, спасать, ну, пока ещё не мир, слава Богу, а только отдел, их толстые задницы и дерьмовые премии. Фиг, они угадали!

Скорый, до столицы Мордовии – Саранска, идёт восемь часов – одну ночь. Два часа ползёт битком набитый морд..., саранч..., короче местным людом, троллейбус сквозь декабрьский угрюмый город, до его пустынных окраин, присыпанных грязным, начинающим черстветь, снегом, к подъезду искомого заводоуправления. Ступеньки, турникет, ступеньки, коридор и просторная, как зал ожидания, пустая приёмная. Поджарая секретарша средних лет с ходу чеканит:
-- Директор на совещании, -- кто бы сомневался, -- но главный инженер обещал сегодня быть.
Обнадёживает. Я, не спросив разрешения, крепко уселся в кресло, под каким-то заморским растением, типа пальмы, и  приготовился к долгому, томительному ожиданию. Достал из кейса маленький томик лирики Пушкина, стал читать, не обращая внимания, на нервно засуетившуюся мадам.
Кофе мне, конечно же, не предложили – невелика птица; поношенная курточка, облезлый кроличий треух, чересчур потёртые джинсы, и, что для женщины самое показательное, -- стоптанные дешевые ботинки. Знала бы ты, дурища провинциальная, сколько сил и времени я потратил, бегая по столице нашей Родины, в поисках этих щеблет, сорок шестого размера!
Однако, я не унывал. Вооруженный до зубов телефонными номерами больших и малых московских начальников, в том числе, нашего министерского куратора, я не слишком тревожился.
Странно, но долго ждать не пришлось. Я сразу признал заводского божка, в массивном, важном господине лет пятидесяти, по его царственно-властной манере передвигаться по залу ожидания, небрежному кивку, в сторону секретарского стола, и брошенному на меня недовольно напрягшемуся взору, сквозь упрятанные в такую же массивную, как и их носитель, роговую оправу, стёкла очков.
Очень может статься, что я нарушил некий местный этикет, встав на встречу всемогущему и позволив себе представиться. Главный взирал на меня, с нескрываемым недоумением. Конечно, о госте из московского института здесь были заблаговременно уведомлены, но вряд ли приготовились увидеть такого вот непрезентабельного молодца. По крайне мере, с просьбой такого уровня взаимопомощи ожидали лицо, не ниже начлаба, с которым и в баньке можно попариться и благодарность себе обговорить, за рюмочкой. Поэтому и поспешил главнюк на встречу со столичным посланцем. А тут!
Я чувствовал, какие мысли копошатся в его крупногабаритной черепушке. Досада, раздражение и труднопреодолимое  подлое желание, поиздевается над этим щенком, указать его место, так и сверкала сквозь линзы. Потом раздражение генерала смягчилось до осторожного компромисса: прикинуться ничего не знающим, не решающим подобные вопросы чистым производственником, и отправить мальца, на склад готовой продукции, где его непременно пошлют. Всё-таки, люди, наполненные здравым смыслом, не так примитивны, как о них думают молодые гении, и, добравшись до определённых ступеней карьеры, редко идут на поводу своих первых эмоций. Наверно, не меньше минуты стояли мы напротив друг друга, пока главный не решился широким, но чересчур резким, чтобы сойти за приветливый, жестом пригласить меня в свой кабинет.

О, чего я только от него не наслушался. Квинтэссенцией сказанного, пожалуй, будет фраза: “Солдат должен знать своё место в строю, когда стоит перед генералом!” Ну да, Бог с ним, с генералом! Когда разговор, о выделении в помощь нашему предприятию тех двух ящиков зашёл в тупик, я просто попросил дать мне возможность доложить в Москву, и набрал номер нашего министерства. Там-то наплевать на хитрости моего начальства. Не знаю на что оно рассчитывало?  Что я сочту, что сделал всё возможное, подотрусь тут и уйду, с чистой совестью? Что дало им повод, так обо мне думать – моя деликатность и бесконфликтность? А может быть, комсомольско-общественная пассивность? Что можно узнать о человеке за несколько месяцев, хоть обпроверяйся первый отдел?
Прикинувшись дуралеем, сообщил нашему куратору о том, что оказать техническую помощь Саранск не в состоянии, и выпуск опытной партии, таким образом, придётся перенести на пару месяцев, ввиду недокомплектации. А потом передал трубочку генералу, который сразу занял своё место в строю. Вот так просто. Каков подлец я, однако – ябеда...
После короткого молчания с министерством, генерал быстро вызвал своего адъютанта и распорядился на счёт моей персоны, закончив словами: “Чтоб я его больше сегодня здесь не видел... и никогда не видел...”
Надо сказать, что через несколько лет мы всё-таки встретились – теперь уже на моей территории, в прямо противоположной ситуации. Я был милосерден к прапорщику.
Всё мне дали: и заветные ящики, и сопроводительные бумаги быстро оформили, и ижевский “каблучок” с шофёром выделили, дабы отвезти за пятьдесят километров, до вокзала в Рузаевке, откуда шли проходные поезда в Оренбург. Словом оказали техпомощь, во всём объёме московскому, мальчишке.
Потом две бессонные ночи: первая из-за того, что движение на юго-восточном направлении было остановлено почти на сутки – сошёл с рельс товарняк; вторая – из-за компании в купе, в котором возвращались из самоволки на место поселения “химики”. Хорошие ребята – ящики помогали таскать. Но спать не давали: всю дорогу заставляли пить с ними чифирь и слушать байки, о их горькой доле.
 Я не буду рассказывать, как с этими ящиками меня чуть было не захомутала рузаевская железнодорожная милиция, настойчиво вожделевшая сорвать с них пломбы и заглянуть внутрь; как удалось уговорить проводника-туркмена пассажирского Москва - Ташкент, за все мои командировочные, устроить громоздкий груз в нерабочем тамбуре; о третьей ночи на оренбургском вокзале, в обнимку с теми самыми ящиками, поставленными один на другой, в центре зала ожидания; ни о том удивлении, с каким был встречен ранним утром мой телефонный звонок, словно гром небесный, на оренбургском заводе нашей делегацией. Я только отмечу для ясности последнее, что я в этой командировке хорошо помню – это заводское общежитие, квадратная тёмная комната на троих, один за другим два гранёных стакана водки и крепкосолёный огурец.
Но партию изделий к 31 декабря выпустили! Делов!
Почему я зацепился именно за эту командировку – подобных было ещё предостаточно? Ну, во-первых: она была первой; а во-вторых: именно после неё меня стали посылать для выполнения практически безнадёжных заданий, и карьера моя, к несчастью, резко пошла в гору.
В том-то и дело, что к несчастью! Другой бы радовался, из кожи вон лез, в Партию поступил. Глядишь, годам к сорока, в замдиректора выбился. А я снова оказался перед булыжником на развилке. Прямо – не хочу, налево – принципы не пускают, направо – воспитание. Иди, а мне летать охота! Однако, прагматизм  и здравый смысл, одержали безоговорочную победу. Обычная история – читайте классика.
Ещё десять долгих лет, до самой перестройки, я вёл жизнь достопорядочного инженера, кропая стишки по выходным и праздникам. Женился, побрился, диссертацию вымучивал, халтурил, в поисках дополнительного заработка.
Начальником не стал – видимо двойственность натуры и брезгливость мешали. Всё-таки был заложен во мне неисправимый изъян – подспудная тяга к истинному творчеству!
Потом перестройка, со всеми её кооперативными заморочками – вспоминать тошно! Разрыв с женой, запой, абстиненция, и, наконец, непрезентабельный итог: одиночество, болезнь и сожаление, о неправильном выборе пути.
Можно ли изменить судьбу? Судьба не есть монорельс, и человек не вагончик. Судьба  -- функция его качеств: врождённых и самовоспитанных. Следовательно, чтобы изменить судьбу необходимо изменить себя. Иначе будешь иметь только то, что отпущено тебе Богом, как необходимый минимум. Вероятно мой минимум – встреча с бесоборцев Василичем.
Хотел свою жизнь изложить, раз уж талант похерил; да что-то скучно мне стало всю эту мышиную возню, эту пошлую херомантию, словно детские картинки, раскрашивать. Подобные судьбы у многих – и описаны тысячи раз. Чего зря клавиатуру мучить?
Сегодня Василич заканчивает очередную главу из своих “Правильных мыслей”, где, думаю, снова достанется всем католикам, с бесом Волохом, как их рупором. И, наверное, попить пива удастся, хотя и придётся первые полчаса потерпеть его “богословские” умствования. За всё в этой жизни приходится платить.

Что это было? Неужто мой Эм, моё произведение, на старости лет возомнил себя самостоятельной, независимой личностью? Да как он смеет, так походя, мимоходом оценивать мою жизнь? Да, ему была предоставлена определённая свобода выбора, и если он не смог достойно ей распорядится, то нечего на творца пенять!  Но и впадать в депрессию нечего!
Что я такое говорю? Ведь постаревший Эм – это же я сам, в точке пересечения наших судеб, воображаемой и действительной. Вот и разберись теперь – кто есть кто! Кто первичен – творец, создавший своё подобие, или творение, создавшее себе всемогущий протообраз?

           ЭПИЛОГ

Я сбился со счёта, сколько раз, мы меняли внешние формы реальностей, спасаясь от собственноручно выпущенных на волю, так до конца и не приручённых вепрей своих душ, после того, как пал задохнувшийся в газовом облаке наших неудержимых страстей Монстроград, пока не сошлись вновь в этой, так похожей на нашу прошлую, истинную, уже весьма подзабытую, а потому, довольно милую обыденность. Наверно, правильно говорят, что из прошлого, по большей части, помнится хорошее. Надеюсь, здесь мы и останемся, пока будет электричество, и не наступит конец света.
Нет нужды описывать виртуальное побоище, по сути, избиение одних, уже отравленных монстров другими; всё это тысячи раз показывали и верхувены, и лукасы, и братья, как их там – не припомню; Вышовски, что ли, и прочие извращенцы. Дракона мы победили, -- но теперь сами превращались в трёхглавого Горыныча! Вот тогда мне и вспомнился он – карликовый дракоша, трёхглавый призрак, встреченный нами во время исторического запоя-эксперимента, и его прощальный смех, на перекрёстке эпох и мироощущений, при столкновении здорового рассудка с безумием.
А мы? Времени слишком много минуло, с момента нашего погружения, в пучину сюрреального, чересчур затянулось наше иллюзорное существование, по ту сторону экрана. Скорее всего, тела наши лежали где-то в коме,  в больничных палатах, подсоединённые к умным аппаратам, обеспечивающим их формальное присутствие в земном бытии. Придатки машин. Это в лучшем случае. А души, облечённые в электронные оболочки, наверно, навеки обречены, оставаться пленниками виртуального космоса. Тот же хрен, только, в аксонометрии! Практическое разделение души и плоти. Но ни то, ни другое самостоятельно, без участия киберустройств, функционировать не способно. И никакой мистики – сплошное торжество научной мысли и технического прогресса, будь он неладен!
Но жизнь есть жизнь, и она, несмотря ни на что, продолжалась. Как выяснилось, после нашей пирровой победы, никто:  ни я, ни Борвас, и, что знаково, ни молодой Малд, при всей нашей трансцендентной порочности, способной запросто свести с ума  всю рациональную кибербесовщину, не жаждал владычества над областью подсознательных фантазий, в ограниченном программой замкнутом виртуальном мирке. “Как-то не в кайф!” – лаконично и точно выразился Малд.
Лишь сопутствующий нам везде фантом председателя фонда пожелал навсегда остаться на своём месте, в той второй, победной версии реальности, которую мы, от греха, поспешили дружно покинуть. Но призраки грехов наших неотступно преследовали нас, скитаясь из одной реальности в другую, и не мог никто, из троих неприкаянных скитальцев, представить себе такой вселенной, где бы их мутные уродливые тени не пытались бы влезть в наши окна, извиваясь на плотных шторах, ползая гадами, по стенам наших жилищ, и разражаясь внезапным каркающим хохотом, в ночные часы.
Но не всё было так уж безнадёжно; преданный фантом моей кошки, невзирая ни на что, не покинувшей любимого хозяина, в его подсознательных скитаниях, попытках излечения зудящих язв совести и поисках душевного успокоения, также ласково тёрся о штанину и довольно урчал, от радости совместного бытия, во мнимом мире призраков и миражей.
Фантомы, призраки, феномены наших представлений и натужных умствований... Да, и сам-то я теперь кто? Такой же виртуальный персонаж, скрывшееся, притаившееся в зазеркальной глубине видение. “Собственное о себе субъективное представление”, -- как диалектично выразилось моё субъективное представление о том, оставленном в настоящей реальности, призраке Георга Гегеля. Призрак призрака! Это круто! Нечто запредельное – асимптотически  уползающее в бесконечность. Но именно эти призрачные призраки: Гоголь, Гегель и Эдгар, в момент парализующего волю и рассудок отчаяния, вызванные мной, в очередную иллюзию бытия, и надоумили, уже совсем было потерявшего свой самоуважительный облик Эма сесть за мираж клавиатуры и поведать эту неправдоподобную историю виртуальному миру.
Сохраняется иллюзия, что какой-нибудь скучающий призрак не слишком привередливого читателя, когда-нибудь подивится этому странному повествованию и всему тому, что я там себе и о себе навоображал.
А, в принципе, не столь уж важно, в какой форме реальности проживает душа. Всё равно мы остаёмся тварями Божьими.

2008 г.