художник

Костыль был гениальным художником, ни разу не лауреатом, не завсегдатаем богемной тусовки. Галеристы вообще не знали о его существовании.

Выставлялся он в своей мастерской, которая досталась ему чередой глупых советских случайностей. Он подрабатывал дворником и, собственно в дворницкой, которая еще при царе Николае втором была таковой, постепенно сотворил мастерскую.

Город все время норовил списать со своего баланса это двухсотметровое помещение за нежеланием менять трубы, окна, делать хоть какой-то косметический ремонт. Костыль завоевывал пространство постепенно и в бытность начальником ЖЭКа товарища Прациуса договорился с ним, что возьмет все заботы по содержанию на себя взамен гарантии, что в просторных комнатах с четырехметровыми сводными потолками не организуют склад песка или богодельню для малоимущих граждан.

Описывать убранство мастерской нет надобности, так как все мы представляем, что деятельность художника подразумевает наличие листов фанеры, досок, растворителя, каких то запыленных тканей, триножных мольбертов и еще пары тысяч мелких предметов, согласно прейскуранту небесной канцелярии.

Художники, безусловно, знали о его существовании. Академичесикие знания они получали в одном из трех художественных ВУЗов большого города и рано или поздно пересекались либо на экзаменах, либо на халтурах, либо в лавках, где продавали краски и кисти.

Художников в городе было огромное количество. Большинство из них умели рисовать и писать картины правдоподобно, красиво, сочно. Не знаю какие еще эпитеты употребляются в оценке мастерства живописца.

Пил он там же, в своей мастерской. Это был, как правило, портвейн. В ажурном, чешского стекла, бокале, завалявшемся в одной из комнат со времен царской России, неприхотливый мужчина находил что-то такое замечательное, включающее его в список творцов. Но он не был мещанином.

Еще со времен учебы он понимал, что одарен. Знаки судьбы в виде пристрастного отношения его учителя - академика Зильбермана, скрытой зависти однокурсников, а главное впечатлений, оставленных его работами на обывателей, дали ему это понять. Почему то рецензии обывателей мотивировали Костыля больше, чем строгие оценки людей, причастных к художественному искусству.

Гениальность его выражалась не в какой то особенной манере писать, не в новом, доселе неизвестном, мазке, не в чем то техническом. Он просто умел передавать место или человека. Ну, скажем если на пейзаже стоял дом, то зритель ощущал, что за домом стоит конюшня и от туда тянет навозом, или где то рядом течет река и поэтому пахнет сыростью и прохладой. На портрете женщины, кроме особенностей ее лица, волос или одеяний человек чувствовал, что она использовала сегодня духи Ландыш или находится на третьей неделе беременности.

Так однажды он писал пейзаж. По эскизам, сделанным во время уборки картофеля в подшефном ВУЗу колхозе имени Клары Цеткен, Костыль прописывал увядающую траву перед покосившейся церквушкой. Надо сказать, что писал он на улице, недалеко от своей мастерской. То ли трубу там прорвало, то ли дружок его Гена Ларуков не закончил свою ночную оргию. В общем, Костыль разместился со своим мольбертом во дворе.

И вдруг из за спины шаляпинским басом прогремело:
- Господи Боже мой, это же Барашки! Милый Вы мой, дорогой, это же деревня Барашки, я от туда родом. Вы простите меня, что так врываюсь в интимность вашего творчества, разрешите представиться , Лубашев.
Ведь я прав? Вот смотрите, здесь слева от церкви лежит перевернутый плуг. Ну, вспомните, он порос травой и крапивой. Он лежит там еще с революции. Я поранил о него руку, вот смотрите шрам у меня на запястье. И это все произошло именно в этом месте. Вы были там?

Костыль был прост в общении. Гениальные люди, в основе своей, просты. Он обернулся. Не улыбаясь и не хмурясь, посмотрел на толстяка в бежевом пиджаке со значком какого-то общества, не то профсоюзов, не то литераторов, не то оленеводов крайнего севера.
- Да, Вы правы, это Барашки. Я не удивлен такому стечению обстоятельств. Все написанное рождено быть увиденным. Вы увидели, значит эта картина для Вас. Не хотите ли портвейна?