Часть 5. Русская философия и цвет продолжение

       Торжественно звучит "литургия" по цвету и его деяниям у ещё одного русского философа -гения, быть может лучшего гения в вопросах мысли о жизни, которого знала земля русская - у отца Павла Флоренского:

     "Выйдем в открытое место, лучше всего при восходе солнца или во всяком случае когда солнце почти у горизонта, и заметим себе соотношение цветов.
Прямо против солнца — фиолетовый, сиреневый и, главное — голубой. В стороне солнца — розовый или красный, оранжевый. Над головою — прозрачно-зелено- изумрудный.
     Дадим отчет себе, что собственно видим мы.— Мы видим свет и только свет, единый свет единого солнца. Его различная окраска — не собственное его свойство, а соотношение его с той земною и отчасти, может быть, небесной средою, которую наполняет собою этот единый свет.
     Свет неделим, свет сплошен,— есть воистину непрерывность. Нельзя в пространстве, наполненном светом, выделить область, не сообщающуюся со всякою другою областью; нельзя уединить часть светового пространства, нельзя отрезать часть света. (— Это красивый пример того, что протяженность не есть достаточное условие делимости и что делимость не следует аналитически из протяженности —). Когда же непрозрачные тела перехватывают в пространстве свет, то уединение происходит всегда односторонне, с одной стороны, и потому не способно замкнуть выделяемый световой объем.
     Итак, свет непрерывен. Но те оптические среды, которые светом наполняются и свет нам передают,— они не непрерывны, они зернисты, они представляют собою некоторую тончайшую пыль и сами содержат другую пыль, пыль, по тонкости своей не доступную никакому микроскопу, но тем не менее состоящую из отдельных зернышек, из отдельных кусочков вещества. Те роскошные цвета, которыми украшается небосвод, есть не что иное, как способ соотношения неделимого света и раздробленности вещества: мы можем сказать, что цветность солнечного света есть тот привкус, то видоизменение, которое привносит в солнечный свет пыль земли, самая тонкая пыль земли и, может быть, еще более тонкая пыль неба. Фиолетовый и голубой цвета — это есть тьма пустоты,— тьма, но смягченная отблеском как бы накинутого на нее вуаля тончайшей атмосферной пыли; когда мы говорим, что видим фиолетовый цвет или лазурь небосвода, то это мы видим тьму, абсолютную тьму пустоты, которой не осветит и которую не просветит никакой свет, но видим ее не самое по себе, а сквозь тончайшую, освещенную солнцем пыль. Красный и розовый цвета — это та же самая пыль, но видимая не против света, а со стороны света, не смягчающая своею освещенностью тьму междупланетных пространств, не разбавляющая ее светом, но, напротив, от света отнимающая часть света, застящая глазу свет, стоящая между светом и глазом и, своею непросвещенностью, прибавляющая к свету — тьму. Наконец, зеленый цвет, по направлению перпендикулярному, зеленоватость зенита, есть уравновешенность света и тьмы, есть боковая освещенность частиц пыли, освещенность как бы одного полушария каждой пылинки, так что каждая из них столь же может быть названа темною на светлом фоне, как и светлою на темном фоне. Зеленый цвет над головою — это ни свет и ни тьма.
      Итак, есть только энергия освещающего света и пассивность освещаемого, а потому — и не поглощающего свет, т. е. свет далее себя не пропускающего, вещества; и, наконец, есть то, о чем только грамматически можно сказать, что оно есть, ибо оно есть ничто, пустое пространство, т. е. свет, в котором интенсивность мыслится равною нулю,— чистая возможность воссиять свету, которого, однако, нет. Эти два начала и третье — ничто — определяют собою все многообразие цветов неба. От этих чувственных образов мысль сама собою устремляется к символическому их смыслу. Но тут, раз навсегда и с предельною настойчивостью, надо высказать, что метафизический смысл символики, этой, как и всякой другой подлинной, символики, не надстраивается над чувственными образами, а в них содержится, собою их определяя, и сами-то они разумны не как просто физические, а как именно образы метафизические, эти последние в себе неся и ими просветляясь.
      В данном же случае непрерывность в переходе от чувственного к сверх-чувственному так постепенна, что, говоря эти слова: свет, тьма, цвет, вещество,— сам не знаешь, в какой мере, вот сейчас, имеешь дело с физическим и в какой — с метафизическим: ведь все эти слова суть те первичные слова, из которых, как из общих корней, развиваются и подымаются, все время оставаясь параллельными, все время в живом соотношении между собою, как физика, так и метафизика, или, правильнее, как метафизика, так и физика."

      Метафизика отца Павла Флоренского - чистая поэзия, да к тому же ещё и умная поэзия, способная пояснить саму себя. Его рассуждения о свете удивляют и вдохновляют не менее гётевских!

      Но не стоит бесконечно цитировать разнообразных авторов, тем более современных по вопросу о цвете, последние в основном, только запутывают суть дела, ограничимся "титанами" и "корифеями", тем более, что Гёте достоин именно их, - если мы окружим Гёте - Платоном, Аристотелем, Лосевым и Флоренским, то в этой прекрасной и дружной кампании, подлинных и воистину верных "друзей природы" мы поймём больше, нежели чем в многотомниках "борзопишущих" современных авторов.

      Что касается русских философов, Лосева и Флоренского, то они нам прямо и недвусмысленно пишут о включении четвёртого "элемента" в рассматриваемую троицу: свет-тьма -цвет, и этим "элементом" в обязательно порядке является "вещество"(Флоренский) - "вещь", "материя"(Лосев). Русские философы говорят об этом "элементе" открыто и чётко - без него вообще невозможно понимание цвета, ну и всего остального соответственно...
      Однако, если мы внимательно присмотримся к позиции Аристотеля, то мы обнаружим это "вещество" и там. Даже более того, в позиции Аристотеля сама "вещественность" играет прямо-таки, можно сказать, ключевую роль. Потому как, что есть аристотелевская "прозрачность" как не "вещественное свойство", то самое свойство, которым вещь обладает не в полной мере, и оттого и есть вещь - дана нам и зрима нами? У Аристотеля "средний", центральный элемент, именно "вещь", а от неё уже отходят в разные свои стороны и её пределы: полная прозрачность - свет, и полная непрозрачность - тьма. Вещь же всегда на границе, всегда "между". Если вещь стала абсолютно прозрачной(вспоминаем "Человек-невидимка" Герберта Уэллса), она исчезла, растворилась, если же вещь стала полностью непрозрачной, совершенно отторгающей свет, она исчезла тоже. Будет ли вещь кристально чистым ядром или же будет абсолютно тёмным пятном, в обоих случаях - её не будет.
      Такая позиция, опять же по аналогии, напоминает гётевскую: световой образ, есть нечто, касающееся наших чувств как свет и тьма одновременно, а у Аристотеля: вместо светового образа - вещество, как нечто объективно содержащее в себе свет и тьму одновременно. Короче говоря, Начало - всегда противоречие. Лишь нюанс этого противоречия, его приоритет сдвигается то ли в сторону "материальности", объективности цвета(Аристотель), то ли в сторону "экзистенциальности", субъективности цветового чувства(Гёте).

      Отсюда, я, кстати, делаю, два совершенно не относящихся к делу, но зато вполне красивых вывода, два вывода прямо по ходу:
    1. Великие противоречат друг другу всегда плодотворно.
    2. Великие никогда не противоречат друг другу. (Если же они противоречат друг другу - смотри пункт первый).
    И... небольшое послесловие - если в твоей голове великие всё же противоречат друг другу не плодотворно, значит тебя рано читать этих великих.))

    Но, улыбнувшись мимоходом, и рассмешив самих себя, пойдём дальше.
Значит, и Аристотель, и Гёте подсказывают нам, что как со стороны "материальности", "вещественности", так и со стороны "чувственности", "восприемлимости", "духовности", цвет - это ПРОТИВОРЕЧИЕ.

    А теперь посмотрим как Гёте работает с этим противоречием и в какие проекции он вообще помещает цвет.