Тимур Кибиров

От чувств буквально обмираю
к твоим стихам.
Как много сказочных находок
то тут, то там.
С каким эпическим размахом
строка летит.
Ему покорны звуки рифмы
и алфавит,
слова немыслимых оттенков,
как жизнь вокруг.
Чем прихотливее узоры,
тем чище звук.

В его стихах уют домашний
и связь эпох,
лозы подлунной прозябанье
и «с нами Бог!»,
дебиловатая казарма,
в душе тоска,
туманы Англии далёкой,
времён река.
Ещё там город очень дивный
что спит в снегу.

I'm sorry...
Писать так длинно, как Кибиров,
я не могу.

2018


                Пару минут — Тимуру Кибирову

Тимур Кибиров — хороший поэт. Я не вижу как бы здесь предмета для дискуссии, потому что… Видите, вот что мне кажется всегда важным? Если уж читать лекцию, тут должен быть какой-то момент особенной спорности, момент какой-то моральной амбивалентности, где возможны полярные точки зрения. А Кибиров — это человек, который действительно воспевает чувства добрые. Он сам так и сказал: «Я лиру посвятил сюсюканью». И даже многословие его иногда, забалтывание темы — они по-своему работают на прелестный образ лирического героя.

Мне очень нравятся его лирические евангельские стихи, очень нравятся стихи про Христа, который идёт в поединок со смертью. Мне кажется, они не хуже седаковских, признанной классики жанра. И вообще Кибиров мне по-человечески очень симпатичен — может быть, более симпатичен, чем большинство его современников. Другое дело, что он не вызывает у меня таких чувств, такого резкого узнавания, такой боли иногда, как, может быть, Чухонцев, например. Ну, Чухонцев гораздо лапидарнее, ударнее, философичнее. И вообще он располагается, так сказать (я думаю, никто с этим не станет спорить), этажом выше.

Но, безусловно, Кибиров многое сделал для очеловечивания русской поэзии, которая в какой-то момент — особенно в девяностые годы — заигралась в игры совершенно бесчеловечные и холодные. Это было и не формализмом, и не авангардом, и не поиском новых путей, а это было какой-то тотальной иронией. И среди этого надо иногда, мне кажется… Как ни странно, два человека, которых принято считать такими иронистами, — Кибиров и Иртеньев… и Ерёменко ещё — они, по-моему, много сделали для возвращения серьёзности. Потому что Кибиров серьёзен, и это мне очень в нём симпатично. А особенно мне нравится то, что его настоящая фамилия Запоев (чего он и не скрывает). Вот не каждому поэту так повезёт замечательно.

Он, конечно, одарённый человека, написавшего несколько прямо-таки замечательных стихотворений, «Парафразис» в первую очередь. Но Кибиров может смотреться суперзвездой только на фоне тотального упадка отечественной литературы – неточная рифма ещё полбеды, главной бедой его лирики стало чудовищное, поистине хмельное многословие. За ним отчётливо просматривается попытка нагрузить текст если не новыми смыслами (которых просто нет за душой), то хотя бы чисто словесной массой. Массой Кибиров и брал довольно долго. Когда в последних его книгах стали преобладать короткие тексты, из них исчезло главное, что могло привлечь к нему сердца прежде,- обаяние трогательной, разнеженной, «влажной» интонации; если прежний Кибиров был «мокр», то «сухой» Кибиров оказался пуст. Он, безусловно, очень трогательный лирик, но подозреваю, что для лирики недостаточно умилённо-благословляющей интонации, как недостаточно и интонации брюзгливой; «о, если бы ты был холоден или горяч!». Поэт, признавшийся: «я лиру посвятил сюсюканью», по крайней мере честно понимает особенности своего, извините, дискурса – но не может не сознавать, что этого мало. К чести Кибирова добавлю, что он никогда и не назначал себя первым русским поэтом, всегда снижал собственный образ иронией и автопародией, так что «первым» он оказался в силу обстоятельств, а именно – безрыбья.

«У Пастернака есть такое стихотворение «Поэзия». Оно странное, туманное. Местами проглядываются крупицы смысла, а местами это просто набор рифм. Это типичный стих в жанре футуризма?»

Нет, футуризм… Ну, это:

Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты — лето с местом в третьем классе,
Ты — пригород, а не припев.

Я не очень люблю эти стихи. Они слишком, что ли, декларативные и декоративные в каком-то смысле. Знаете, вы правы в каком отношении? Мы любим Пастернака, поэтому мы имеем право о нём всё сказать. У Пастернака есть стихи, полные лирических туманностей, когда вместо прямого высказывания он вынужден подбирать массу эвфемизмов. Как иногда его отец единственно верную чёткую линию топит в хаосе штрихов, так же и у Пастернака иногда возникает такое импрессионистическое многословие на пустом месте, когда он, по собственному выражению, «вместо того чтобы выбрать одно слово из десяти, пишет все десять» (это он применительно к Томасу Манну говаривал).

                Дмитрий Быков



                Волшебная палочка или торжество добродетели

Тимур Кибиров "Интимная лирика" Спб., Пушкинский Фонд, 1998
Тимур Кибиров "Нотации" Спб., Пушкинский Фонд, 1999

    Слава Тимура Кибирова началась лет десять назад и достигла апогея где-то к середине 1990-х, а потом пошла на убыль.

    В своих ранних произведения (в «Посланиях», в поэме «Сквозь прощальные слёзы») Кибиров сумел выразить «несчастное» сознание советского человека времён крушения Империи. Сознание, одержимое ненавистью к своему прошлому и бесконечно зависимое от него... Способное высказать себя только через бесконечное перечисление имён и вещей, утративших всякую смысловую и телесную конкретность и ставших всего лишь подручными знаками. Эта поэзия казалась «безличной», на самом же деле у неё был вполне осязаемый лирический герой - просто чувства и мысли его были слишком уж типичны, массовы. Презрение к «слуцким» и гордость фактом знакомства (на четвёртом десятке лет) с произведениями Набокова контрастировали с не слуцкой (какое там!) - с смеляковской, исаковской прямотой («Константин мой Устиныч, как трудно терпеть твоей дворни замашки...»). При этом Кибиров одно время считался чуть ли ни постмодернистом (кажется, критиков сбивала с толку его любовь к ироническим цитатам).

    Но в середине 1990-х «совок» окончательно ушёл в прошлое, а новую социальную реальность Кибиров использовать как материал не сумел (отсюда, кстати, злость на сумевших - например, на Пелевина). Одно время он обратился к «чистому искусству», несколько усовершенствовал свою технику. Трогательные усидчивость и усердие уже знаменитого стихотворца, взявшегося, в некотором отношении, за букварь, очень заметны в книге «Парафразис»(1997г).

    В двух новых книгах никаких следов этой работы, однако, не отыскать. Кибиров пишет так небрежно, как и смолоду не писал. Видно, некогда изощряться - опять надо сказать нечто чрезвычайно важное... Или дело в другом?

    Слово автору. «Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой ответственности и т.п. уступили место лирике традиционно романтической, со всеми её малосимпатичными свойствами...». Это, конечно, шутка. Но в каждой шутке есть доля шутки, как принято нынче шутить. «Я хотел бы объяснить эти метаморфозы ... падением статуса т.н. творческой интеллигенции... психосоматическими возрастными метаморфозами, однако истинные основания... лежат, очевидно, гораздо глубже».

    А вот образец традиционно романтической лирики - из первого же стихотворения:

... Вчуже
забавно наблюдать, ей-ей,
как год за годом спорят ужас
и скука, кто из них главней
в душе изму-у-у-ченной моей.

    Это - один из сквозных мотивов книги, мотив и впрямь традиционный; и как-то даже странно напоминать, что у Ходасевича и Георгия Иванова, к примеру, не говоря уж о Лермонтове, всё было не так плоско. Да и основанием для скуки и ужаса были уж никак не «понижение статуса творческой интеллигенции» или «психосоматические изменения» и даже не ностальгия по тому «что со Светкою вдвоём чувствовали мы, и со Светкою другой, и с Тамаркой» и т.д. Но не настолько уж простодушен Кибиров, чтобы этого без нас не понимать. В демонстративности, с которой он выставляет на всеобщее обозрение свою бытовую хандру («I can write this shit, I can read this shit, только что-то неохота, голова трещит») есть вызов. Какой же?

    Если лирический герой ранних стихов Кибирова жил среди комсомолок-доброволок-давалок, ленинских портретов, стихов Евтушенко, полёта Белки и Стрелки и т.п., то окружение героя «Интимной лирики» составляют главным образом учёные люди, читающие учёные книги, которые сам герой понимает не вполне, хотя очень старается. Место комплекса неполноценности, социально детерминированного, занимает комплекс персональный, и он вдохновляет Кибирова на язвительные выпады: «Мы говорим не «дискурс», а «дискурс», и фраера, не знающие фени, трепещут и тушуются мгновенно...»

    То же, что понимает герой в современных философских книгах, ему не нравится.

Даёшь деконструкцию! Дали.
А дальше-то что? А ничто.
Над грудой ненужных деталей
Сидим в мирозданье пустом.

... И, видимо, мира обломки
Держались ещё кое-как
На честном бессмысленном слове
И на простодушных соплях.

    Нет, не исчезло желание сеять. В книге с демонстративным названием «Нотации» оно развернулось в полную мощь... Но характер многих «нотаций» соответствует совсем даже не русскому представлению о разумном и добром. И уж, конечно, совершенно не романтическому:

Вор и волк -
вас любила Марина,
ну а я не люблю, пацаны:
ваши финки, разборки, малины,
ваш Высоцкий - страшны и скучны.

Мент и пёс -
я б любил вас, ребята,
только странно сложилось у нас:
слишком часто менты вороваты,
звероваты собаки подчас.

    Кибиров, собственно, всегда был певцом обывательского сознания, что не диво; диво то, что он - чуть ли ни единственный в истории русской поэзии - этого ничуть не стеснялся. Герой «Нотаций» - обыватель добропорядочный и добрый, сытый и трудолюбивый, не желающий гибнуть ни за металл, ни за идеал, принявший всем сердцем протестантскую этику, но по-православному чувствующий своё перед лицом этой этики несовершенство. Этические нормы эти почерпнул он ещё в детстве из романа «Айвенго» - «... А Дюма и сегодняшний ваш Деррида мне не нравились даже тогда».

    Не нравится Кибирову и Ницше. Потому что -

По ту сторону зла и добра
не отыщешь ты Фриц, ни хера,
кроме точно такого же зла
при отсутствии полном добра.

    И вообще – «…если бы Фрейду вылечить Ницше вместо того, чтобы нас поучать, если бы Марксу скопить капитал и производство организовать ну, там, к примеру, сосисок...».

    Не зря Кибиров импонировал (своей человечностью) консервативным в эстерической области шестидесятникам, таким, как Ю.Карабчиевский. Не зря дали ему «шестидесятническую» премию «Северная Пальмира». Как ни язвил он над «отцами», а дело их по-своему продолжил, став в конце концов открытым, твёрдым и честным певцом открытого общества с твёрдыми, однако, моральными устоями и честными ментами.

    Две книги настолько дивно контрастируют друг с другом и настолько внутренне пародийны (каждая в своём ключе), что невольно закрадывается подозрение - уж не провокация ли всё это на самом деле? Нет, провокацией (относительной, так как посвящённые заранее понимают правила игры) это было бы под пером Д.А.Пригова. А Кибиров произносит всё процитированное хоть и с вызовом, но от первого лица. И вызов-то как раз в том, что всё произносится от первого лица, что дистанция между автором и лирическим героем, между речью и её смыслом, между бывшим гражданином Запоевым и поэтом Кибировым стирается. Тут ему не Пригов родня. Был другой русский поэт. Козьмой Петровичем Прутковым звали.

    Публика и критика дали Кибирову основания считать себя гением. Козьма Петрович тоже считал себя гением - эту мысль внушили ему коварные друзья Жемчужниковы. А гению позволено дарить публике небрежные, неотделанные плоды вдохновения, беззастенчиво делиться мельчайшими переживаниями, проповедовать прописи...

    Есть в «Нотациях» вот такой лукавый пустячок – «Из Сельмы Лагерлеф»

Когда б мне волшебную палочку
Иметь - аж подпрыгнул фрейдист! -
Я сделал бы маленькой-маленькой
Тебя и носил на груди.

...Но каждую ночь, моя милая,
Я клал бы тебя на кровать,
Махал бы волшебною палочкой,
Нормальною делал опять.

    Кибиров, что ни говори, был рождён поэтом, но - маленьким-маленьким. Во второй половине восьмидесятых кто-то (положим, Дух Времени), проходя мимо него, махнул волшебной палочкой (господа фрейдисты, молчать!). И стал он большим - если не в художественном, то в социокультурном измерении. Сейчас уже он большой, пожалуй, лишь на свой собственный взгляд. Волшебство закончилось. Но, при маленьком росте, он сохранил повадки уставшего от подвигов великана.

                Валерий Шубинский