Верлибр. Темперация

.


Возможная тема для литературных практик ТЕМПЕРАЦИЯ
(кому интересно, просьба маякнуть рецензией)

Время проведения с 11-го по 17-ое февраля 2019 года.


Аддис Абеба http://www.stihi.ru/avtor/addis

Верлибр. Темперация.

Темперация (от лат. temperatio — соразмерность,) — небольшое отклонение от текстовых интервалов, изменяющее первоначальное звучание текста.



1. Подборка-1


*** чистый лист

белый чистый лист
и я, греющийся у огня, думающий о весне разное
и этот снег, ставший мёртвым и слепым в одночасье

серый дым, стелющийся вдоль дорог
между одиноких строк


*** море

пена. берег
кто назвал море – черным?
море – боль чёрных палуб
море – даль безутешных
море – соль имени
и голос скал, брошенных в моё окно

море – рана

кто бы знал, как кричит во мне оно, чёрное до дна
я – мал, чтобы жить.
я стар любить черное в себе самом море
даль и черный дом


*** больше не звони

больше не звони
гудки в телефоне и капель за окном


весна

легки облака
и птичья трель где-то рядом

где-то край лужи и земли

забудь обо мне

о том, что ждет что-то впереди
что путь обрывается на мне
как и скрип ночных ворот


*** утро

знаешь
это утро я вынул из печной золы,
в старом доме,
где полы были грязными
и луч солнца шел по ним, боясь измениться.
ты и я – две страницы разных книг об одном и том же.
я
закрываюсь первым
ты
рядом
остаешься жить


*** сон

апельсин похож на сон солнца.
говоришь: люблю солнце,
апельсин… и звон
храмовых колоколов
поутру, и по весне…
а ещё звенит капель под окном
и тает снег так легко,
как будто он старый ангел
и ему всё известно,
даже сон солнца,
падшего во тьму.


*** темнота

Кованная темнота – графика, где стон и лёд, треснувшие в зеркалах отражения. Полёт бабочки пересечён ночью и решёткой, и восковой рукой. Огонь ищет книжника, а он – газовые фонари, имена с гробниц, флакон с радугой, клепсидру без греческой воды, озон из разверзшихся небес, падающий в темноту, скованную льдом во мне.


*** птицы

птицы.. птицы..
повтори это слово сотни раз и услышишь тихий стон неба,
повтори его миллиарды раз и сам станешь птицей.
промолчи и тогда поймешь что нет ни тебя, ни слов, ни птиц…


*** когда слова прорастают строками стихотворения

Прорастают.

Ищут путь. К свету. В свет.

Что им до нас жадных, мерзких?..

Силуэт старой леди в поздний час осыпается на снег.

А ответ?

Ответа нет ни в прошедшем, ни в весне, ни внутри стихов.

Лишь тень строчек пеленает день…


------------------------------------------------ второе прочтение
4-х стопный мужской хорей

***
белый чистый лист и я,
греющийся у огня,

думающий о весне
разное. и этот снег,

ставший мёртвым и слепым
в одночасье серый дым,

стелющийся вдоль дорог
между одиноких строк.


***
пена. берег. кто назвал
море – черным? море – боль
чёрных палуб. море – даль
безутешных. море – соль
имени и голос скал,
брошенных в моё окно
море – рана, кто бы знал,
как кричит во мне оно,
чёрное до дна. я – мал,
чтобы жить. я стар любить
черное в себе самом
море даль и черный дом.


***
больше не звони, гудки
в телефоне и капель
за окном весна, легки
облака и птичья трель
где-то рядом, где-то край
лужи и земли. забудь
обо мне, о том, что ждет
что-то впереди, что путь
обрывается на мне
как и скрип ночных ворот


***
знаешь это утро я
вынул из печной золы,
в старом доме, где полы
были грязными и луч
солнца шел по ним, боясь
измениться. ты и я –
две страницы разных книг
об одном и том же. я
закрываюсь первым. ты
рядом остаешься жить


***
апельсин похож на сон
солнца. говоришь: люблю
солнце, апельсин… и звон
храмовых колоколов
поутру, и по весне…
а ещё звенит капель
под окном и тает снег
так легко, как будто он
старый ангел и ему
всё известно, даже сон
солнца, падшего во тьму.


***
Кованная темнота –
графика, где стон и лёд,
треснувшие в зеркалах
отражения. Полёт
бабочки пересечён
ночью и решёткой, и
восковой рукой. Огонь
ищет книжника, а он –
газовые фонари,
имена с гробниц, флакон
с радугой, клепсидру без
греческой воды, озон
из разверзшихся небес,
падающий в темноту,
скованную льдом во мне.


***
птицы.. птицы.. повтори
это слово сотни раз
и услышишь тихий стон
неба, повтори его
миллиарды раз и сам
станешь птицей. промолчи
и тогда поймешь что нет
ни тебя, ни слов, ни птиц…


***
Прорастают. Ищут путь.
К свету. В свет. Что им до нас
жадных, мерзких?.. Силуэт
старой леди в поздний час
осыпается на снег.
А ответ? Ответа нет
ни в прошедшем, ни в весне,
ни внутри стихов. Лишь тень
строчек пеленает день…





2 – Венок темперированных сонетов

 
День первый

Теперь возможна ты,
сухая глина, дрожащий красным уголь.
 
Над камином фарфоровый болванчик
всё кивает тяжелой головой.
 
Ты огибаешь сон между льдом и Лазарем.
Нет ветра в осанне нищим.
Ночь ветхозаветна, как все слепцы.
 
В стесненном первозванном молчании ты молишься,
скучая о каменной воде,
о мягком камне внутри зимы.
 
Оброк и десятина - с прозрачных губ,
проросшее сквозь веки зерно зрачков.
 
Возможно ты причина всех мыслей о тепле.
Внутри картины холодная вода у стен причала.
 
 
День второй
 
Холодная вода у стен причала не отражает неба.
Ты сказала:
мне нужен камень в имени;
мне нужно дыхание вне стен;
мне нужно имя в дыхании и камень в серых стенах ещё одной зимы;
 
мне нужен ветер внутри зерна
и воздух над камнями, над снегом и зерном;
 
мне нужен голос, кричащий в стенах имя ветра,
в зимах, поющий снегом о неопалимом дыхании зерна;
 
мне нужно верить надорванному голосу
и серым дорогам дней,
что снова станут зримы: «не встретить»,
первый снег,
речная тина.
 
День третий
 
Не встретить первый снег.
 
Речная тина насквозь промёрзла.
 
Бесконечно длинный, колючий день.
 
То солью в снег, то правдой в глаза, а то изменой в сердце.
 
Холод ждёт за закрытой дверью,
ищет повод ворваться внутрь.
 
Ты делишь счастье на два молчания, желая быть не равной себе самой,
молчишь о самом главном:
о том, что стёрто небо с замутненных ненастьем стёкол;
как-то отвлеченно течёт по венам кровь
и монотонно скребётся ледяная мышь
под тёмным покровом ночи.
 
Боль перед иконой исчерпана.
 
Любовь ещё в начале.
 
День четвертый
 
Исчерпана любовь ещё в начале пути по кромке льда к весне.
Ты знала, я буду рад не встрече –
дорогому портвейну на одну персону;
слову «спаси…» без продолжения;
соблазну не видеть в отражениях знакомой фигуры
и тому, как кормят с тонких прозрачных игл
бесстрастных кукол Вуду,
засохшим от страданий, хлебом.
 
Воздух и известь неизменно равнозначны
в ответах пришлым сумеркам
и кругу, стирающему мел до пальцев
в звоне промерзших глаз.
 
Не мы с тобой едины в безветрии.
Первичны не причины.
 
День пятый
 
В безветрии первичны не причины происходящего,
а то, что снова
обещаны осадки.
 
Бесполезна  моя вода в гниющих зёрнах.
Тихо скребутся мыши.
Я - не я.
Но после полуночи я - мышь,
которой нужно  найти свой дом во тьме,
за отражённой чужой водой.
 
Когда мои потери уравнены зерном, зерно не знает о мёртвой и живой воде,
о свете в конце тоннеля, позабытом где-то под плинтусом,
о том, что каждой ночью  я превращаюсь в мышь,
что все начала - неудовлетворенность.
 
Ты устала.
 
День шестой
 
Неудовлетворенность.
Ты устала и говоришь: «я» - боль… 
Но почему же, тогда всё так двусмысленно? 
Два слова как будто в ссоре? 
 
Снег молчит на тёмной от возраста земле,
и белый запах съедает воздух. 
 
Фонари на запад бросают тени. 
 
В стёклах, расплетённых на сто соцветий –
лапы елей тонко вонзают когти в крылья птиц.
 
Узорный пейзаж из блёсток льда заплачет только весной.
 
Ну а пока ты встретишь вечер без радости.
Ты смотришь внутрь картины
на дверь, на стены.
Но не стоит долго искать глазами осторожность линий.
 
День седьмой
 
Искать глазами осторожность линий внутри зимы,
а находить под вечер,
везде и всюду снег.
 
Пространство речи наполнено лишь им,
живым, разумным, холодным.
 
Прежде чем уснуть, закроет глаза он, а не я
и, возвращаясь из сна, он, а не я сместит акценты начала дня
вдоль неопровержимых  осей X-Y-Z,
вдоль приграничных постов и зон,
вдоль бесконечно-странных дорог
от дома «А» до пересадки к домам «Б-В-Г-Д»,
и так до встречи с водой,
готовой стать началом снега в скупых пересечениях.
 
Нас мало.
 
День восьмой
 
В скупых пересечениях нас мало,
так мало, что во всех цветах
я помню твоё лицо
произносимо только  в оранжевом.
 
Осталось ждать недолго рассвета,
после стона за попыткой восстановить внутри давно забытых эклеров сладость,
возвратить вкус неба на кончик языка. 
 
От тьмы налево звенит свеча
и хлебный колокольчик поёт над каплей красного густого вина псалмы,
замершей между строчек воды.
 
Ты станешь на просвет полынью, 
и запах глины возвратится к пальцам,
пока мы верим.
 
Наши чувства явны.
 
День девятый
 
Пока мы верим, наши чувства явны как стол и стул.
А хочешь, в запах света добавь немного мяты,
чтобы вспомнить вкус неба,
и добавь немного соли и цитруса в простую воду,
чтобы поднять волну в эгейском море.
 
Камни всегда готовы ждать.
 
Ты говорила о дне рождения голубоглазой  змеи;
о том, что надо непременно его отметить
втайне от всех старых знакомых.
Больше не ищи предлога  закрыться в дальней комнате.
Все клятвы наедине с субботой, воскресеньем
как дрожь ресниц,
зола зрачков,
цвет кожи.
 
День десятый
 
Как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,
- надежды на свидание, на время:
 
когда уснут на листьях ледяные улитки слёз, -
стекло услышит вещий плач отражений,
выучивших шёпот дорог внутри полночных глаз.
 
Крест накрест то руки, то слова, а то и ветви
внутри меня
 
Челночный город в гнутых железных скрепах
на сожжённых в пальцах замерзших спичках
бродит, оставляя в снегу вороний след,
в сорочьих гнездах – блестящие слова,
зерно и камень,
обилие воды и льда.
 
Вой ветра как разговор несчастного о счастье.
 
День одиннадцатый
 
Как разговор несчастного о счастье тепло в осаде зимних дней.
 
Улыбки гуляют, запирая лица в доме на семь замков, грехов
и прочих скучных никчемных дел.
 
Я был бы рад стать дымом,
нашедшим чёрный ход,
в не вечный город,
в котором вечер – явь теней, сон ветра
в одном окне.
 
Но ты не замечаешь:
чем дольше в нас молчание, тем дальше от нас весна;
что черный хлеб грамматик пошел на красный квас,
сдвигая вправо начала строк, глазные бревна, берег в камнях и тине.
Но слова об этом внутри меня.
Мы сорок бед не равны.
 
День двенадцатый
 
Внутри меня, мы сорок бед.
Не равны дистанции.
Пока мы спим, поделим себя на «ты» и «я».
Чуть позже двадцать четвертого –
колючий снег в окрестных дворах
и шестидневная округлость  в сугробах,
в сердцевине водосточной трубы листва и лёд,
а над подъездом, похожим на собачью пасть,
кривые, растущие из ржавых дёсен зубы сосулек.
 
Так, наверное, неспешно кончается вода.
Пока в субботу мы не поделим дом
на влажный воздух и тихий вздох,
не доверяя больше воде и льду.
Зима помочь не сможет.
 
День тринадцатый
 
Воде и льду зима помочь не сможет выращивать слова
до вкуса сладкой черники букв,
съедобного от века желания знать больше. 
 
Берег неба в ракушках облаков
на бело-синей воздушной ткани.
 
Жаль мне эту глину чувств без воды
и жаль мне рыжий остров,
сжигающий себя.
 
Наперсток с пальца способен защитить иглу
от встречи с бессильной плотью,
болью комариных игр с абсолютным слухом. 
 
В доме вечер уже не гость, -
ещё не на законных правах владельца.
 
Стоит ли пытаться нащупать время на больных запястьях?
 
День четырнадцатый
 
Нащупать время на больных запястьях не просто и не сложно.
Ты всё чаще испытываешь холод,
но он больше тебя.
 
Включаешь тусклый свет и видишь себя.
Ты мерзнешь изнутри, сгорая желанием согреться,
понимая, что белое не значит - пух.
Что стены уже не стены.
 
Хочешь прислониться и сразу боль пронзает красный иней,
раскрашивает белый воздух в шёпот холодных губ
над шеей, над плечами, всё ниже, ниже,..
 
И не надо думать о свете.
Он погаснет сам.
Замерзнув.
 
Теперь возможна ты… Сухая глина.
 
Магистрал
 
Теперь возможна ты, сухая глина, холодная вода.
 
У стен причала не встретить первый снег.
Речная тина исчерпана.
Любовь ещё в начале, в безветрии.
Первичны не причины - неудовлетворенность.
 
Ты устала искать глазами осторожность линий
в скупых пересечениях
нас мало
пока мы верим
наши чувства явны как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,
как разговор несчастного о счастье
внутри меня
мы сорок бед не равны воде и льду.
 
Зима помочь не сможет нащупать время на больных запястьях.
 
 
===================================== векок сонетов
 
День первый
 
Теперь возможна ты, сухая глина,
дрожащий красным уголь. Над камином
фарфоровый болванчик всё кивает
тяжелой головой. Ты огибаешь

сон между льдом и Лазарем. Нет ветра.
В осанне нищим ночь ветхозаветна,
как все слепцы в стесненном, первозванном
молчании. Ты молишься, скучая

о каменной воде, о мягком камне.
Внутри зимы оброк и десятина -
с прозрачных губ, проросшее сквозь веки
зерно зрачков. Возможно ты причина
всех мыслей о тепле. Внутри картины
холодная вода. У стен причала.
 
День второй
 
Холодная вода у стен причала
не отражает неба. Ты сказала:
мне нужен камень в имени; мне нужно
дыхание вне стен; мне нужно имя

в дыхании и камень в серых стенах
ещё одной зимы; мне нужен ветер
внутри зерна и воздух над камнями,
над снегом и зерном;  мне нужен голос,

кричащий в стенах имя ветра, в зимах,
поющий снегом о неопалимом
дыхании зерна; мне нужно верить
надорванному голосу и серым
дорогам дней, что снова станут зримы:
«не встретить», первый снег, речная тина.
 
День третий
 
Не встретить первый снег. Речная тина
насквозь промёрзла. Бесконечно длинный,
колючий день. То солью в снег, то правдой
в глаза, а то изменой в сердце.  Холод

ждёт за закрытой дверью, ищет повод
ворваться внутрь. Ты делишь счастье на два
молчания, желая быть не равной
себе самой,  молчишь о самом главном:

о том, что стёрто небо с замутненных
ненастьем стёкол; как-то отвлеченно
течёт по венам кровь и монотонно
скребётся ледяная мышь под тёмным
покровом ночи.  Боль перед иконой
исчерпана.  Любовь ещё в начале.
 
День четвертый
 
Исчерпана любовь ещё в начале
пути по кромке льда к весне. Ты знала,
я буду рад не встрече – дорогому
портвейну на одну персону; слову

 «спаси…» без продолжения;  соблазну
не видеть в отражениях знакомой
фигуры и тому, как кормят с тонких
прозрачных игл бесстрастных кукол Вуду,

засохшим от страданий, хлебом. Воздух
и известь неизменно равнозначны
в ответах пришлым сумеркам и кругу,
стирающему мел до пальцев в звоне
промерзших глаз. Не мы с тобой едины
в безветрии. Первичны не причины.
 
День пятый
 
В безветрии первичны не причины
происходящего, а то, что снова
обещаны осадки. Бесполезна 
моя вода в гниющих зёрнах. Тихо

скребутся мыши. Я - не я. Но после
полуночи я - мышь, которой нужно 
найти свой дом во тьме, за отражённой
чужой водой.  Когда мои потери

уравнены зерном, зерно не знает
о мёртвой и живой воде, о свете
в конце тоннеля, позабытом где-то
под плинтусом, о том, что каждой ночью 
я превращаюсь в мышь, что все начала –
неудовлетворенность. Ты устала.
 
День шестой
 
Неудовлетворенность. Ты устала
и говоришь: «я» - боль…  Но почему же,
тогда всё так двусмысленно?  Два слова
как будто в ссоре?  Снег молчит на тёмной

от возраста земле, и белый запах
съедает воздух.  Фонари на запад
бросают тени.  В стёклах, расплетённых
на сто соцветий – лапы елей тонко

вонзают когти в крылья птиц. Узорный
пейзаж из блёсток льда заплачет только
весной. Ну а пока ты встретишь вечер
без радости. Ты смотришь внутрь картины
на дверь, на стены. Но не стоит долго
искать глазами осторожность линий.

День седьмой
 
Искать глазами осторожность линий
внутри зимы, а находить под вечер,
везде и всюду снег. Пространство речи
наполнено лишь им, живым, разумным,

холодным. Прежде чем уснуть, закроет
глаза он, а не я и, возвращаясь
из сна, он, а не я сместит акценты
начала дня вдоль неопровержимых 

осей X-Y-Z, вдоль приграничных
постов и зон, вдоль бесконечно-странных
дорог от дома «А» до пересадки
к домам «Б-В-Г-Д», и так до встречи
с водой, готовой стать началом снега
в скупых пересечениях. Нас мало.
 
День восьмой
 
В скупых пересечениях нас мало,
так мало, что во всех цветах я помню
твоё лицо произносимо только 
в оранжевом. Осталось ждать недолго

рассвета, после стона за попыткой
восстановить внутри давно забытых
эклеров сладость, возвратить вкус неба
на кончик языка.  От тьмы налево

звенит свеча и хлебный колокольчик
поёт над каплей красного густого
вина псалмы, замершей между строчек
воды. Ты станешь на просвет полынью, 
и запах глины возвратится к пальцам.
Пока мы верим, наши чувства явны.
 
День девятый
 
Пока мы верим, наши чувства явны
как стол и стул. А хочешь, в запах света
добавь немного мяты, чтобы вспомнить
вкус неба, и добавь немного соли

и цитруса в простую воду, чтобы
поднять волну в эгейском море. Камни
всегда готовы ждать. Ты говорила
о дне рождения голубоглазой 

змеи; о том, что надо непременно
его отметить втайне от всех старых
знакомых. Больше не ищи предлога 
закрыться в дальней комнате. Все клятвы
наедине с субботой, воскресеньем
как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи.
 
День десятый
 
Как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,
- надежды на свидание, на время:
когда уснут на листьях ледяные
улитки слёз, - стекло услышит вещий

плач отражений, выучивших шёпот
дорог внутри полночных глаз. Крест накрест
то руки, то слова, а то и ветви
внутри меня. Челночный город в гнутых

железных скрепах на сожжённых в пальцах
замерзших спичках бродит, оставляя
в снегу вороний след, в сорочьих гнёздах –
блестящие слова, зерно и камень,
обилие воды и льда. Вой ветра
как разговор несчастного о счастье.
 
День одиннадцатый
 
Как разговор несчастного о счастье
тепло в осаде зимних дней. Улыбки
гуляют, запирая лица в доме
на семь замков, грехов и прочих скучных

никчемных дел. Я был бы рад стать дымом,
нашедшим чёрный ход, в не вечный город,
в котором вечер – явь теней, сон ветра
в одном окне. Но ты не замечаешь:

чем дольше в нас молчание, тем дальше
от нас весна; что черный хлеб грамматик
пошел на красный квас, сдвигая вправо
начала строк, глазные бревна, берег
в камнях и тине. Но слова об этом
внутри меня. Мы сорок бед не равны.
 
День двенадцатый
 
Внутри меня, мы сорок бед. Не равны
дистанции. Пока мы спим, поделим
себя на «ты» и «я». Чуть позже двадцать
четвертого – колючий снег в окрестных

дворах и шестидневная округлость 
в сугробах, в сердцевине водосточной
трубы листва и лёд, а над подъездом,
похожим на собачью пасть, кривые,

растущие из ржавых дёсен зубы
сосулек. Так, наверное, неспешно
кончается вода. Пока в субботу
мы не поделим дом на влажный воздух
и тихий вздох, не доверяя больше
воде и льду. Зима помочь не сможет.
 
День тринадцатый
 
Воде и льду зима помочь не сможет
выращивать слова до вкуса сладкой
черники букв, съедобного от века
желания знать больше.  Берег неба

в ракушках облаков на бело-синей
воздушной ткани. Жаль мне эту глину
чувств без воды и жаль мне рыжий остров,
сжигающий себя. Наперсток с пальца

способен защитить иглу от встречи
с бессильной плотью, болью комариных
игр с абсолютным слухом.  В доме вечер
уже не гость, - ещё не на законных
правах владельца. Стоит ли пытаться
нащупать время на больных запястьях?
 
День четырнадцатый
 
Нащупать время на больных запястьях
не просто и не сложно. Ты всё чаще
испытываешь холод, но он больше
тебя. Включаешь тусклый свет и видишь

себя. Ты мерзнешь изнутри, сгорая
желанием согреться, понимая,
что белое не значит - пух. Что стены
уже не стены. Хочешь прислониться

и сразу боль пронзает красный иней,
раскрашивает белый воздух в шёпот
холодных губ над шеей, над плечами,
всё ниже, ниже,.. И не надо думать
о свете. Он погаснет сам. Замёрзнув.
Теперь возможна ты… Сухая глина.
 
Магистрал
 
Теперь возможна ты, сухая глина,
холодная вода у стен причала.
Не встретить первый снег. Речная тина.
Исчерпана любовь ещё в начале.
 
В безветрии первичны не причины.
Неудовлетворенность. Ты устала
искать глазами осторожность линий.
В скупых пересечениях нас мало.
 
Пока мы верим наши чувства явны
как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,
как разговор несчастного о счастье.
 
Внутри меня мы сорок бед не равны.
Воде и льду зима помочь не сможет
нащупать время на больных запястьях.