A new pilgrimage Wilfrid S. B. Свободный перевод

****

1

Кручинна ссушит и лучину
И вот же тяжкая напасть
Все чаще призрачные тени
Пристали сны мои уныньем отягчать
Все что любил ушло и нет печали
Все что притягивал ушло в небытие
Одно тревожит сердце чрезвычайно
Что нет покоя на моей душе
В моем распоряжение дом
И пусть он лишь на время
Высокие деревья оттеняют сад
Спокойно он стоит забором отгорожен
И не проникнет внутрь мирская суета
И жизнь моя полна забав и развлечений
Ретивы кони, стая гончих псов
В лесу настигнут быстрого оленя
И в поле поприветствует сосед
Заботами полна угодливая челядь
Всегда внимательна к услышанным словам
 Покой и тишина вокруг, но вот ведь
Былых времен покинул меня цвет...

 
2
Ах как избегнуть столь прискорбной доли?
Когда вдруг жизнь свою нечаянно найдешь,
Несчастной, грузной и суровой
И полной суетных шумов?
Ужель утешусь прежнею минутною забавой?
Когда холодный, странный голос вновь 
Нещадно шепчет и ведь нет ему управы..
Что скоро, скоро ты уйдешь!...
Ужели, что теперь спасет от разуменья
И если от тоски такой спасенье,
Когда ночами слышен нудный голос - прочь! Куда!?
Увы, ты не узнаешь никогда!
Но мужеством  исполнись в своем сердце
Лишь так ты укрепишься в своем тельце...
Однако не излечит мысль сия
И чувствую, как мальчик для битья...
И страхи жрут и внутренности гложет
Твердя безжалостно как ножиком по коже
Смирись - ты  проиграл дружок!
Постигнешь  ты свой жизненный урок
Все прошлое лишь детские игрушки
И праздность и любовь и дикие зверушки
 Увы, теперь забудешь навсегда
За что тебе столь мерзкая стезя?
Что душу рвет на части беспрестанно
То, знаешь, вне приделов пониманья...


3
А может сбросить мне оковы навсегда,
Оставить дом и позабыть как звали
Уехать в отдаленные края
И странствовать не мысля о печали?
Где стану одинок и злобой дня
Не стану я тревожиться напрасно
Где не узнаю тех, кто б знал меня 
Быть может там найдется мое счастье?...
Там где цветут цветы и слышен звонкий смех
Мечтою вновь заветною томимый
Спою я гимн хвалебный небесам
И почести воздам небесным серафимам
Пока еще не очерствел вконец
Уж было б глупо ждать чего нибудь иного
Уже ли злато иль довольство иль комфорт
Способно исцелить несчастного больного
Все что ценил и без чего я жить не мог
Закрою наглухо я дверцу
Подобно Каину исполню тяжкий долг
Расправлюсь над беспечным сердцем...


4
К чертям все горечи прошедших лет!
Сберу вещички, натяну свой китель
И словно из сырой могилы ..Уфф!
Покину я постылую обитель!......
Отныне, я счастливый пилигрим
Вперед, смелее, в путь, в дорогу!
Где раньше в рабстве был, теперь я господин
Забудутся напрасные тревоги
Не будучи привязан не к чему
Теперь имею все, чего же боле...
Ах как прекрасна эта жизнь
Полей бескрайние просторы!..
Как с юною прелестницей лицом к лицу
Охваченный давно забытым чувством 
Так вновь свободен, я встречаю новый день
И целый мир мне нежно улыбнулся!...


5
Да жизнь чудесна и какой бы не была
Покуда все мы пленники физического чувства
И можно ли хоть что нибудь постичь
Коль явится она без зрения и слуха?
И с первой ласточкой заката моих дней
Теперь стою  я на распутье
И устремив свой взор на юг
Ловлю себе попутный южный ветер 
.......... 


6
  С меня довольно! хватит грусти!
В Париж! железною дорогою прямой
Коня стального удалой погонщик
Не потревожит из кабины рулевой
И приступом сопливой лихорадки не наскучит
Ах бедные, ах бедные людские души
Слепые мотыльки среди блуждающих огней
Познавшие тщету обманчивых желаний
Беспутных грез и мелочных надежд
Кто так и не нашел себя во тьме кромешной
Иль тронулся умом в нагромождение лживых снов
По недоразуменью или ветренному чувству
Познавшие свою несчастную любовь
И что за  польза от восторгов целой жизни
В ее и без того короткий век?
Достойна восхищения за окном картинка
Но промелькнет и вот ее уж нет
Потонет прошлое в забвенье леты 
И так же будет призрачен грядущий день
О нет, довольно заблуждений этих
Здесь и сейчас действительная жизнь!
И мчимся мы вперед на парусах надежды
И пусть изменчива фортуна, конь стальной
Доставит непременно до желанной цели
Париж - сердец счастливых город золотой!


7
 Париж Париж! И Право как звучит!
Поныне раздается отраженным эхом
Глухие отзвуки неистовых утех
И дикий смех вакханок полуночных
Все здесь мне мило все благоволит
По улицам и скверам я брожу неспешно
Великолепье зданий заведений, свет витрин!
Пленяют взор своим надменным блеском
И хладное величье погребальных плит
Печален вид могильных изваяний
Господ и жуликов, шутов и королей
Безмолвные свидетельства смертельных истязаний!
Что уготовлено мне на пороге новых дней?
Не быть же мне непрошенным здесь гостем
Плыть по течению изменчивой реки
И наслаждаться жизни вероломством 
Былое не вернуть тому уже не быть
Однако ж я люблю тебя премного
За широту твоих просторных мостовых
И за ухоженность дорожек ведущих в преисподню!


8
Отброшу в сторону я свой увядший возраст
Представлю ненадолго что я молод вновь
Витают юности моей воспоминанья
Средь Беарнских каштановых лесов
Там научился я картавить по французски
О рельсовых дорогах и не мыслили тогда
В те времена держались крепко за родные вехи
И на все чуждое смотрели  искоса
И вот и мы нежданные пришельцы
С родимых северных брегов
Привыкли к легковесным взглядам
И небреженье собственных сынков
Напоминает лишний раз сколь много
Родною речью я пренебрегал
Сколь долго я не мог себя осилить
И тщетно  из себя воображал
Защитника словесности английской
Однако же при этом продолжал
Браниться и скандалить по французски


9
И жизнь незаметно пролетела.
И помнится как в те лихие времена
На конях резвых быстроходных дрожек
Еще детьми летели мы стремглав
И белый свет вокруг себя узнать спешили
За словом мы не лезли в свой карман
И тешились над нравами чужими
Нормандия, Бретань, Гавр, Руан и Кан
Брега Луары, храбрые вандейцы
Кто революцию почти что сбивши с ног
Что после поплелась она хромой походкой
К решающей резне при Ватерлоо
Порой смешило вызывая изумление
Нормандских женских шляпок кружева   
Бретонцев толкотня по воскресеньям
Когда же подобрались мы к горам
Нас завораживал ручьев и речек дивный рокот
И в любопытстве хладном молча шли вперед
Все дальше ввысь к заснеженным вершинам
Нас охватил неописуемый восторг
Сердца дрожали в трепете священным
Кружилась голова от высоты
В сознанье надвигающейся смерти
И чувстве несказанной красоты 


10
И в самом деле как же можно уверять
Что созерцанье красоты есть наслажденье?
Природой не положено с рожденьем
Умение зёрна в куче плевел различать
Что на просторах снежных горных скал
Лишь обнаженный камень не таит трясины
Иль что цветы в расселинах камней
Всегда редки и удивительно красивы
И что в стране снегов и вечных льдов
Есть нечто большее помимо хладной стужи
Мы постигаем мир с младенческих годов
Подобно несмышленым козликам
Играющим на травке, на обрыве
И сколько сожалений сколько слёз
Придется претерпеть пока мы не познаем
Опасность пропастей отвесных гор 
Теперь же местность я отлично эту зная
Едва ли я собьюсь с намеченной стези
Но как и раньше все дивлюсь и отвлекаюсь
Горчанки синей цветом неземным


12
О дорогая Франция я помню этот год -
Сорок седьмой в рождественские святки
Езжал чрез По проездом герцог Монпансье
Прямиком с венцов с испанскою инфантой
Невольно разделил тогда гостей триумф
Покуда средь детишек был я самый малый
Бурбонов славил я монаршую чету
Цветами прямо с лестницы парадной
Дела минувших дней, когда же наконец
Мы прибыли В Париж веселый и беспечный
Я полюбил его на всю оставшуюся жизнь
Тогда уже носились в небе  злые толки
Что распугали певчих птиц с парижских рощ
В тенистые леса туманного Лондона
Вослед за Полиньяком, настоящим королем,
Монаршим буржуа и гражданином..



13
И сколько здесь история таит
Картин и замечательных и безызвестных
Сколь много видели тройные окна Тюльери -
Потомков венценосных, юных бонн прелестных
Героев пламенных, царей, императриц
Паденья и стремительные взлеты
Уж много утекло с тех пор воды
Когда впервые я глядел из этих окон
Вон там Морни, а там вот Персиньи
Смятенье толпы, декабрьские бденья
Принц-президент, Луи Наполеон 
Во славе просияв сменились новой тенью
Все в прошлом, ветром унесло
Но кровь вся та же, старые все цели
И я здесь был когда то увлечен
Дипломатической премудростью Евгении -
Благословенная царица! Как могли
К ней в чувствах признаваться марсельезой
Когда как кони неприятеля всегда
Уставшие с дороги пили в ее Сене
И возгорелось пламя из искры
Устроив в честь нее прощальный праздник
Спалив до тла и в пепел обратив
Ее дворец роскошный и тщеславный


14
Париж - блаженный край любви, судьбы и рока
Сегодня же ни что не омрачит твой ясный лик
Ни что не в силах твою память опорочить 
Во имя тех кто жил и  будет после жить
И все забылось - идеалы, все обеты
Возвышенный твой крест, неистовый твой пыл,
Все те кто шел на смерть под барабанный грохот
И те кто жить остался чтоб увидеть шаткий мир
Ну и конечно  женщина, что тянется к веселью
Та, что в печали горькой тебя вновь омолодит
Благоразумная невинность как всегда невинна      
Назло тем грустным гениям, которых твой поэт запечатлит
          Порок в одеждах важных просит себе трон?
          Да выбьют стул из под шута и сгинет на пол он!



15
И видно так заведено в миру, сегодня можешь насмехаться
А завтра в гордости своей ты будешь низко поклоняться
Иному деспоту - царю, коль разглядит в тебе он пользу
И будешь кроток и серьезен так, не поведешь и бровью
И там где злобно рассмеются я взгрустну
Покуда все Бурбоны, Буланже и Бонапарты,
Лишь просто фон, где разглядишь себя ты в роли инженю
И ироничный облик пресловутой личной драмы
Но в этом мире ты явился не спроста -
Поэт, герой иль клоун простодушный
Все самолюбие твое лишь мерная шкала
Для измеренья той досадной бреши
      Что разделяет маленькую жизнь и безграничный мир вокруг тебя
      Там, где засветит свои уши известный персонаж в обличии осла.
 


16
Вы говорите нравственность, уж лучше помолчите 
Ту Францию что знали мы явиться завтра вновь ей ей 
Во славе прежней, может превосходнейшей средь наций
Чья блеск могущество и сила у ее людей
Она одна в чьем устремленье ясном
Завоевала себе право смыть позор своих грехов
В презрении дерзком ко двуличию и фальши
Хоть и  поныне багровеет ее кровь
Так пусть избавится она, простим ее безумство
Под маской скрыта добродетель пусть явит лицо
Заступник, воин, благородный избавитель
Всех страждущих на шеях чьих ярмо
      И пусть укажет путь среди людей воспрянув гордо -
      Возвышенного братства на нетлеющих рекордах
         


17
Подумать только! Вся имперская Европа
Вообразила себе массу суетных вещей
При племенах ее, порою без оглядки
На службе у своих богов и королей
Кто в страсти к золоту, кто из любви к искусству
Глухие к тем сердцам, кто для "дарений" слишком слаб   
Боготворят они в моленьях перед бездной
Ваал - уж купленный и отданный в заклад
И в день предательский последнего рожденья
Немой отступник, ренегат - земля
Впитает кровь младенца и уж верно
Отмщения не вызовет слеза
       Не будет тех кто отвратит от заблуждений
       Не будет жалости, не будет сожалений



18
Ну что же, хоть по меньшей мере жив
Пусть и беспомощен ты в злобе неприкрытой
В тот час, когда ты ясно прозвучишь
Ты возвестишь всем о своем визите
И прежде бросишь вызов собственным грехам
Ну а затем узнаешь, кто угас в твоей заре кромешной
И приведешь рабов земных в холодный страх
Заточенным клинком презрительной насмешки
И сотни лет минуло с тех чудесных ясных дней
А мир все также громко стонет в жалобном стенанье
Что правда попрана, а сила на коне
И что с того, что между слов пылает пламя?
    О нет, скорее прочь от мрачной веры в злато    
    Я призываю справедливость, что была когда то!..
       


19
Увы, но все, что сказано похоже на причуду
Но, посмотрите, шутят все и вот и я шучу
Долой хандру, пора нам в путь дорогу
Но еще можно поострить ведь еще ждет нас Амбигю!
И коль узнал бессмертный облик, не найдешь подвоха
Лета сметают царства, но не небесные долги
Душою превосходной иль сраженной
Утешишь боль и привнесешь в сей  мир ее дары
Но ты, Париж особенный средь прочих
Не тронут временем, фортуной не побит
Ты храм звезды далекой там, где дышит вечность
В убранстве ослепительной зари!
          Что было, есть и будет выводишь ты ночами
          Рукою пламенеющей нетленные скрижали



20
Довольно, дорогой Париж потешились мы вдоволь
Настало время нам расстаться, не накликать бы мне слез
Пора  держать мне путь подальше от зимы и непогоды
И темных бурь, что зреют в колыбели поколений и эпох
И к югу поступью своей отмечусь на надгробьях
Увеселений и забав земных. Мелен и Фонтенбло, -
А как еще назвать тех призраков, что странствуют в округе
На улицах безлюдных неизвестно с каких пор?
И есть ли средство от таски такой, когда перед тобою
Лежит страна бескрайняя - в неведомых краях,
Куда ты вечно льнешь своею яркою мечтою
И в этих  сновиденьях остаешься в дураках
      О Франция! Целую твою ручку я в мольбе горячей
      Я слишком жалок для любви твоей..Увы! и слишком зрячий



21
В Швейцарию, волшебный край свободы
В страну озер и вековых снегов
Теперешних дворов с услужливой обслугой
Статистов с трубкой и проплаченных слушков
И вот и прибыл я в сей виноградник славный
Среди налитых соком белых виноградных лоз
Я вспомню с нежностью людей, кого уж нету с нами
И прочитаю вновь влюбленного Руссо
Здесь родина всех настроений и искусства
Горячих слез источник, что внутри кипит
Здесь в суматохе мыслей зреет чувство,
А мать природа в рифме отбивает ритм
       Поэзия, века назад проснувшись ранним светлым утром
       Нашла планету райской, а поэта грустным



22
Проклятье старости и может зрелых лет!
Когда едва ли ты прельщаешься красотами земными
Взываешь свой всевышний идеал с надеждою в ответ
Найти рождение в лучшем и незримом мире
Чем станет твоя вера среди этих величавых глыб
Коль нету в них ни чувства ни разумного эфира?
Средь девственных лесов, пустынных берегов,
Средь смертных ты никто, но ты хозяин мира!
Когда же вера пошатнется в твой короткий век
И небеса потухнут в тьме иллюзий и несчастий
Тогда, извне прорвавшись сокрушенный человек
Окинет взором землю и найдет ее прекрасной
    И ветхий дом его, его приют, ограбят то вне всякого сомненья
    Гостей достойных здесь премного ждут, предупредит его же сердцебиенье... 



23
Вольтер, Руссо твоими станут здесь жрецами
И полная достоинства Природа Мать
Всех, прежде, посмущают колкими речами -
Твоих соперников высоких и укажут путь куда ступать
Другие же воздвигнут храм с табличкою у входа,
Что в благовестьи отпрысков ваяемых землей
Здесь де Варанс жила, чье наслаждение было слово
Рожденных в вере поколений и времен
И к веку своему учтивыми стопами
Уставший странник душою отягченный вновь
В своем труде пробьется осушить ее печали
Чтоб на заснеженных высотах тех узреть земных раскатов гроз
      И в горестной усмешке воссияет в новом блеске Божий свод,
      И где то, кто то снова вскрикнет "Ихавод, ах, Ихавод!"



24
И вот и я болван в редакции последней
Печальное дитя сомнений и страстей всем нарасхват
И прикоснувшись ко всему, что стоит сожалений
С альпийских высей я с тяжелым чувством наблюдал закат
Но в родственных пламенах свой возжег светильник
И в дерзновенье вырвал свой возвышенный урок
Со мною мастер был незримой сферы звуков дивных
Кто слушая мой ритм преподал прекрасный слог
Хотя и разрывалось мое сердце тяжкой болью
Он не нашел всецело низкий и корявый тон
И ободрившись испытать себя иною ролью
Теперь я наслаждаюсь этим превосходным сном
         Где в горести лишений был утешен и нашел обитель
         Бездумной юности защитник и неистовый ревнитель



25
И если уж сказать какими были времена
Где довелось нам жить или пытаться прожить
Ни кто не скажет так, что молодость прошла
Чем думал ты вчера, забудь пустые грезы..
Мы были вестники, хотя и неотесанным словцом
Мы попирали все, что в правде нашей не ценили
Бессмертную Богиню ту, что истиной зовем
Хоть и не видели, но вне сомненья - любили
Поэты и провидцы свыше, те что на закате дней
Уж обесславленные глупостью, тоскливая же доля!
Затем, что юность удалая потерявшая в цене       
На скудной пище все цвела и покоряла горы
    И расплатилась в хаосе планетных потрясений
    Забыв про удовольствия, успехи и веселье



26
Но юность своенравна нет на ней управы
Известна власть ее и незамеченный невинный фарс
На привязи мирских условностей и правил
Лишь ухмыльнется и затянет упоительный романс
Что подноготная шутов, что трусики в ажуре
Для нас одно, мы голую ворону в перья нарядим
И поклянемся из какого теста проза жизни 
Держать в секрете и какое дело остальным
С горгоною в руках и со степенным видом 
Проводим человека в самый край земли
Суровая хозяйка стала уж бесплодна
И источает смерть, не излучает красоты
     И на краю подобно звонкой певчей птице
     Нам пропоют балладу о ее бесчинстве 



27
Поэты все, возьми любого, петь любовь способны
Но много ль тех, кто в вдохновенном слове дружбу воспоёт
Ответной страсти просит для себя влюбленный
А друг скорее отдаст, чем что нибудь возьмёт 
Земля все стариться с времен Вирсавии до Дана
И кожа уж покрылась в мертво - бледный цвет
Сердца черствеют - лишь Давид с Ионафаном
В своих печалях подают высокий образец
И в глубине времен и горестей сердечных
Когда всем нашим драгоценностям мы подведем число
И если будут там записки, локоны, колечки
Ну что ж, посетуем, что и в любви не знали ничего 
       И если же наступит время встать напротив друга
       И присягнуть содружеству, узнаешь что есть дружба



28
И все же жаль, что и союзы столь порой беспечны
И вопреки обетам и всем клятвенным словам
Иные тонут в распрях с попранною честью
Ну а кого то отдают на суд болтливым языкам
Одни уносятся подальше от молвы нещадной
На колесницах огненных, живьем, на небеса
Другие в праздности и грусти безотрадной 
Теряются в дурмане чувственного сна
О вы, исполненные доблести сердечной
Блаженны вы, кто уберегся от пустых амурных дрязг
Кто во время узрел обличье истины извечной   
И поклонился девяти небесным дочерям
     Так может быть и ты протянешь напоследок
     Спасительную нитку вместе с другом верным



29
Вот я и здесь, несчастный муж и как это не странно
В упадке жизни, только той, что смотрит далеко вперед
Одна одежда все ж важнее упований 
Пытаться обмануть ее бесцеремонный ток    
И та вершина, куда лезли смело без оглядки
Вдруг обернулась сенью безнадежной пустоты
Там нету слов и не услышать бога внятно
Нет ничего, что стоит спешной суеты
И стоит ли уж говорить о тех зловещих звуках,
Те тяжкие мольбы и приглушенный злобный вой?
В долине умерших теней тоска и мертвенная скука
И прах под каждою могильною плитой...
    "Мы жили здесь": вот надпись на сокрытой двери 
     Успей же проскочить пока не схлопнулась навеки



30
Но воздух высоты и память дней безумных
Больному сердцу тягостно стерпеть
Пора с Хорива мне ступить на нашу землю
Своей среды и обстановки просит возраст как и век
Прощайте Альпы, были вы барьером
А ястребы и грифы вы кружите без нужды
Я чувства охладил и путь держу на север
К прелестным берегам негаснущей любви
Италия, по прежнему, степенна и прекрасна
На вид невинна, хоть только и на вид
Не выдаст никогда своей душевной страсти
Спокойный кроткий взор и жар ее ланит
    В чьих белых городах вновь захотят поведать гордо
    "Здесь долго жили волхвы и живут сегодня..."         



31
О да, Италия - девица явно знает в жизни толк
Эпох ушедших сохраняя все заветы и законы
Для наших северных племён падала жизненный урок
Впримешку с буйством викингов и злобою саксонов       
И прокалила наши нежные сердца
До состоянья любви и озаренья
Как было это некогда в далекие века
Где приходилось биться против варварских вторжений
Да, скромный Цезарь не сказал, что он честолюбив
Теперь спокойно ждет она с невозмутимым ликом 
И можно ли представить гордый и великий Рим
Поверженным одной лишь безыскусной кликой?
    И нужно ли печалиться, что в мире гробовая тишина,
    А Генри плачет преклоненный возле ног Петра?



32
В раздумьях этих ныне я в Милане               
Уставший странник в преддверии завета и любви
Все так же отягченный давнею печалью
И незнакомцами с неведомой земли
И вот, знамение. Гляжу меня напротив
Де Винчи Вечеря и снова я смотрю
На тех двенадцать, втайне посвященных
И дерзновенье прежнее мое направилось к нулю
Пока же наблюдал все это в изумленье
Уже бакал вином заполнили и преломили хлеб
И все ученики поднявши руки вопросили
Скажи нам "Я ли это? Может я? Господь ответь!"
        И прозвучал ответ всем опечаленным друзьям 
        Сегодня был покинут всеми. Вот и я....

 
33
Увы, но жизнь моя полна постыдных заблуждений
И тихое присутствие являет всю тщету ушедших дней
И совестно за слабость, за разлад бесцельный
За страсти, чувства, брань, бессмысленную лень
И этот вечный поиск легких радостей под солнцем
И малодушие изменить свой непутевый нрав
Пустые устремленье к добру в бездействии ничтожном
И в завершении совсем сломаться пополам
О да, похоже, так и есть, я ничего не стою
Но все же я утешен, что в погоне за пустой мечтой
Пришлось всю жизнь идти по бездорожью
По зарослям, обрывистым утесам, без рессор
           И все же проторил дорожку к главному пути
           Где света старого слышны тяжелые шаги...



34
Слетел с небес! Проклятье! О безумец!
Я сам же свое злато променял на медь
Поборник истины тщедушный и бездумный
Людской надежды, той, что не позволит умереть.
В чем выгода была? В свободе выбора и чувства
Немного радости и чувственных утех
Немного шрамов юности цветущей
И жизненных уроков в назиданье зрелых лет
Все прочее потеряно повиснув тяжким долгом
Незваных звуков наступила грустная пора
Явилась с свежими цветами радостным букетом
Одно лишь утешение что весь мир сплошной бардак...
      Да и захочет ли поведать Царь небесный в знаке или слове
      Сердцам мятежным о своей божественной природе?


35
И вот предел, куда стремился, преклонив колено в Риме
Я здесь, чтобы помочь облегчить сонм обремененных душ
Не все из них небесные скитальцы, те, что свыше,
Но просто те сердца, что потеряли мастера и слух
От горестной души остались лишь обрывки
Не ждать и не просить, вот весь нехитрый договор
И это не игра на чувствах, просто дань с ошибки
И испытание под грустный похоронный звон
Здесь поделюсь своей заботой и тревогой
Своим безумством и умом, с чем и придется жить
И есть ли в столь чудесном граде хоть один молитель гордый 
Кто не способен в трепете священном ногу преклонить?
     И позабудешь ли о собственной душе в ее рожденье новом
     Вернувшись в свое детство под небесным сводом?


36
Величье Рима! Я, признаюсь, не в большом восторге
От хроники имперской завоеванной земли
Сочувствия достойно то, что павшие народы
Поблекли в блеске ее царственной звезды.
И Цезари великие в дворцах напрасно тянут взоры
Его удача и высокое наследье миру в том
Что только лишь войной он проложил себе дорогу к трону,
Войной повержен был, оставив после право и закон
Но превосходный Рим, он здесь и не умрет доколе
Восстал из мертвенного праха низменных страстей
Еще раз обокрал свою воздержанность и строгость
И частью искупил свои культуру для людей
     И пусть в неясной мгле страстей сокрыт какой нибудь секрет
     Я Рим такой охотно полюблю хоть и нужды мне в этом нет



37
И все же я готов поспорить доводом упрямым 
Тот, кто полюбит, должен быть слепым
Все то, к чему пришел, внушает мне досаду
Едва ли мой багаж во благо остальным..
Но я поведаю и пусть и в неумелом слове
О том заносчивом уме...Что скажет человек?
И чем утешится в свой смертный час недолгий,
Когда увидит, что прожил напрасно свой короткий век?
Горьки плоды на нашем дереве познанья
Но есть другое, то чьи ветви тяжелы
Плодами веры, мира, красоты и состраданья
И доблестных деяний, те, что охладят беспечный пыл
     И если этими плодами мы насытим наши души снова
     То значит в мире все еще жива премудрость Соломона



38
Однажды видел я того, кто восседал на царском троне
Чей ясный взор поведал мне о времени своем
Был бледно - белым лик его, и белыми одежды
И детские уста белели пламенным огнем
И строгий взор его мерцал безмолвной вестью
Храня секреты дальних и неведомых миров 
И с скипетром в руке своей верховной власти
Карал и миловал сердца под солнечным огнем
Где наша зрелость, здравый ум и кто покажет бога?
Отбросим же боязнь, в этом слабость вся
Ничтожной мелочью, разумных, здесь сбивают с толку
Ах как укрыться от очей, что смотрят сквозь меня
     От тех очей, что знают то что было, есть и будет
     Тех беспристрастных глаз, которые сочувствуют и любят
            

39
О, Ветхий Днями! Как наказ звучал твой в слове
Идти путями милыми для всех попутанных умов?
Какой премудростью, какою строгостью суровой
Ты очищал прозревших и потерянных глупцов?
Как им покаяться и как им искупиться
Какою жертвой ради веры той, что изберут,
Какою молчаливою молитвой прослезиться
В словах молящих кои не услышат, не поймут?
Позволь же послужить всем тем последним
На Божием правосудие, подле тайны что узрят
Крупицы со стола должно хватить им верно
Позволь же им--.Но слушай, скажешь ты:
     "Не этим угождать. Иди же ты в свой дом отныне.
      Туда, где ждут тебя и где найдешь свое спасенье..."


40
На этом странствие мое подходит к завершенью
Свои грехи я оплатил быть может и не все 
Увы, порой и покаяния не хватит это верно
Чтобы всецело быть очищенным в возвышенном огне
О Рим, узки твои пути и слишком круты
Для возраста и плохо разгибаемых колен
Но с воинством небесным, не взирая на все путы
Твое наследие воссияет в ожидающей заре!
Тропа земная к совершенному творенью!
Она твоя, сквозь праздную шумиху скоротечных лет
Иди по ней, храня Предвечное рождение
И птицей благовестия обнови непреходящий свет.
     Благословите ангелы перед дорогой правой
     Те что на страже Адриана переправы.
 
*******







A NEW PILGRIMAGE by Wilfrid Scawen Blunt


A New Pilgrimage: Sonnet I
Care killed a cat, and I have cares at home,
Which vex me nightly and disturb my bed.
The things I love have all grown wearisome;
The things that loved me are estranged or dead.
I have a house most fair, but tenanted
With shadows only, gardens of tall trees,
Fenced in and made secure from every dread
But this one terror, my soul's lack of ease.
I have much wealth of pleasure, horse and hound,
Woods broad for sport, and fields that are my own,
With neighbours of good cheer to greet me round,
And servants tried by whom my will is done.
Here all things live at peace in this dear place,
All but my pride, which goes companionless

 
A New Pilgrimage: Sonnet II
How shall I ransom me? The world without,
Where once I lived in vain expense and noise,
Say, shall it welcome me in this last rout,
Back to its bosom of forgotten joys?
Sometimes I hear it whispering with strange voice,
Asking, ``Are we forever then cast out,
The things that helped thee once in thy annoys,
That thou despairest? Nay, away with doubt!
Take courage to thy heart to heal its woes.
It still shall beat as wildly as a boy's.''
This tempts me in the night--time, and I loose
My soul to dalliance with youth's broken toys.
 Ay, wherefore suffer? In this question lies
More than my soul can answer, and be wise.


A New Pilgrimage: Sonnet III
I will break through my bondage. Let me be
Homeless once more, a wanderer on the Earth,
Marked with my soul's sole care for company,
Like Cain, lest I do murder on my hearth.
I ask not others' goods, nor wealth nor worth,
Nor the world's kindness, which should comfort me,
But to forget the story of my birth,
And go forth naked of all name, but free.
Where the flowers blow, there let me sit and dream.
Where the rain falls, ah! leave my tears their way.
Where men laugh loud, I too will join the hymn,
And in God's congregation let me pray.
Only alone--I ask this thing--alone,
Where none may know me, or have ever known.


A New Pilgrimage: Sonnet IV
Behold the deed is done. Here endeth all
That bound my grief to its ancestral ways.
I have passed out, as from a funeral,
From my dead home, and in the great world's gaze
Henceforth I stand, a pilgrim of new days,
On the high road of life. Where I was thrall,
See, I am master, being passionless;
And, having nothing now, am lord of all.
How is the world! Its infinite grace
Surprises me--and not as erst with fear,
But as one meets a woman face to face,
Loved once and unforgotten and still dear
In certain moods and seasons. So to me
The fair world smiles to--day, yet leaves me free


A New Pilgrimage: Sonnet VI
Away from sorrow! Yes, indeed, away!
Who said that care behind the horseman sits?
The train to Paris, as it flies to--day,
Whirls its bold rider clear of ague fits.
Who stops for sorrows? Who for his lost wits,
His vanished gold, his loves of yesterday,
His vexed ambitions? See, the landscape flits
Bright in his face, and fleeter far than they.
Away! away! Our mother Earth is wide;
 And our poor lives and loves of what avail?
All life is here; and here we sit astride
On her broad back, with Hope's white wings for sail,
 In search of fortune and that glorious goal,
 Paris, the golden city of our soul.


A New Pilgrimage: Sonnet VII
Ah, Paris, Paris! What an echo rings
Still in those syllables of vain delight!               
What voice of what dead pleasures on what wings
Of Maenad laughters pulsing through the night!
How bravely her streets smile on me!
How bright Her shops, her houses, fair sepulchral things,
Stored with the sins of men forgotten quite,
The loves of mountebanks, the lusts of kings!
What message has she to me on this day
Of my new life? Shall I, a pilgrim wan,
Sit at her board and revel at her play,
As in the days of old? Nay, this is done.
It cannot be; and yet I love her well   
With her broad roads and pleasant paths to Hell


A New Pilgrimage: Sonnet VIII
I will sit down awhile in dalliance
With my dead life, and dream that it is young.
My earliest memories have their home in France,
The chestnut woods of Bearn and streams among,
Where first I learned to stammer the French tongue.
Fair ancient France. No railroad insolence
Had mixed her peoples then, and still men clung
Each to his ways, and viewed the world askance.
We, too, as exiles from our northern shore,
Surveyed things sparsely; and my own child's scorn
Remained, how long, a rebel to all lore
Save its lost English, nor was quite o'erborne
Till, as I swore I'd speak no French frog's word,
 I swore in French, and so laid down my sword


A New Pilgrimage: Sonnet IX
These were in truth brave days. From our high perch,
The box--seat of our travelling chariot, then
We children spied the world 'twas ours to search
And mocked like birds at manners and at men
What wonders we beheld, Havre, Rouen, Caen,
The Norman caps, the Breton crowds in church,
The loyal Loire, the valorous Vend;en,
And all the Revolution left in lurch
That very year--things old as Waterloo.
But when we neared the mountains crowned with snows,
And heard the torrents roar, our wonder grew
Over our wit, and a new pleasure rose
Wild in our hearts, and stopped our tongues with dread
The sense of death and beauty overhead.


A New Pilgrimage: Sonnet X
Whence is our pleasure in things beautiful?
We are not born with it, we do not know,
By instinct of the eye or natural rule
That naked rocks are fairest, or flowers blow
Best in their clefts, or that the world of snow
Has other glory than of cold and ice.
From our mother's hand we viewed these things below
Senseless as goats which browse a precipice,
Till we were taught to know them. With what tears
I con the lessons now I learned so well,
Of mountain shapes, from those dead lips of hers;
And as she spoke, behold, a miracle
Proving her words,--for at our feet there grew
Beauty's last prodigy, a gentian blue.


A New Pilgrimage: Sonnet XII
Dear royal France! I fix the happy year
At forty--seven, because that Christmas--tide
There passed through Pau the Duke of Montpensier
Fresh from his nuptials with his Spanish bride
And because I, unwilling, shared their pride,
As youngest of the English children there
By offering flowers to the fair glorifie
Daughter of Bourbon standing on the stair--
A point in history. When we came at last
To this gay Paris I was doomed to love,
There were already rumours of the blast
That swept the Orleans songsters from their grove
In flight to London, after Polignac
And the true king, at their King Bourgeois' back.


A New Pilgrimage: Sonnet XIII
And what strange sights have these threewindows seen,
Mid bonnes and children, in the Tuileries!
What flights of hero, Emperor and Queen
Since first I looked down from them, one of these!
Here, with his Mornys and his Persignys,
Louis Napoleon, the Prince President,
Rode one December past us, on the breeze
Of his new glory, bloodstained and intent.
Later, I too my love's diplomacies
Played at Eugenia's court,--blest Empress! Then
How did men curse her with their Marseillaise,
When the foe's horse was watered in her Seine
And the flames, lit for her last festival,
Licked out her palace and its glories all.


A New Pilgrimage: Sonnet XIV
To--day there is no cloud upon thy face
Paris, fair city of romance and doom!
Thy memories do not grieve thee, and no trace
Lives of their tears for us who after come.
All is forgotten--thy high martyrdom
Thy rage, thy vows, thy vauntings, thy disgrace,
With those who died for thee to beat of drum,
And those who lived to see thee kingdomless.
Indeed thou art a woman in thy mirths,
A woman in thy griefs which leave thee young,
A prudent virgin still, despite the births
Of these sad prodigies thy bards have sung
What to thy whoredoms is a vanished throne?
A chair where a fool sat, and he is gone!


A New Pilgrimage: Sonnet XV
For thus it is. You flout at kings to--day
To--morrow in your pride you shall stoop low
To a new tyrant who shall come your way,
And serve him meekly with mock--serious brow,
While the world laughs. I shall not laugh at you.
Your Bourbon, Bonaparte or Boulanger
Are foils to your own part of ing;nue
Which moves me most, the moral of your play.
You have a mission in the world, to teach
All pride its level. Poet, prince and clown,
Each in your amorous arms has scaled the breach
Of his own pleasure and the world's renown.
Till with a yawn you turn, and from your bed
Kick out your hero with his ass's head.


A New Pilgrimage: Sonnet XVI
Gods, what a moral! Yet in vain I jest.
The France which has been, and shall be again,
Is the most serious, and perhaps the best,
Of all the nations which have power with men.
France only of the nations has this plain
Thought in the world, to scorn hypocrisy,
And by this token she shall purge the stain
Of her sins yet, though these as scarlet be.
Let her put off her folly! 'Tis a cloak
Which hides her virtue. Let her foremost stand,
The champion of all necks which feel the yoke,
As once she stood sublime in every land.
Let her forgo her Tonquins, and make good
Her boast to man, of man's high brotherhood


A New Pilgrimage: Sonnet XVII
For lo! the nations, the imperial nations
Of Europe, all imagine a vain thing,
Sitting thus blindly in their generations,
Serving an idol for their God and King.
Blindly they rage together, worshipping
Their lusts of cunning, and their lusts of gold;
Trampling the hearts of all too weak to bring
Alms to their Baal which is bought and sold.
And lo! there is no refuge, none but
Baal For man's best help, and the mute recreant earth
Drinks in its children's blood, and hears their wail,
And deals no vengeance on its last foul birth;
And there is found no hand to ward or keep
The weak from wrong, and Pity is asleep.


A New Pilgrimage: Sonnet XVIII
Therefore do thou at least arise and warn,
Not folded in thy mantle, a blind seer,
But naked in thy anger, and new--born,
As in the hour when thy voice sounded clear
To the world's slaves, and tyrants quaked for fear.
Thou hadst a message then, a word of scorn,
First for thyself, thy own crimes' challenger,
And next for those who withered in thy dawn.
An hundred years have passed since that fair day,
And still the world cries loud, in its desire,
That right is wronged, and force alone has sway.
What profit are they, thy guns' tongues of fire?
Nay, leave to England her sad creed of gold;
Plead thou Man's rights, clean--handed as of old. 


A New Pilgrimage: Sonnet XIX
Alas, that words like these should be but folly!
Behold, the Boulevard mocks, and I mock too.
Let us away and purge our melancholy
With the last laughter at the Ambigu!
Here all is real. Here glory's self is true
Through each regime to its own mission holy
Of plying still the world with something new
To cure its ache, or nobly souled or lowly.
One title Paris holds above the rest
Untouched by time or fortune's change or frown,
One temple of high fame, where she sits dressed
In youth eternal, and mirth's myrtle crown,
And where she writes, each night, with deathless hands,
``To all the glories--of the stage--of France.'' 


A New Pilgrimage: Sonnet XX
Enough, dear Paris! We have laughed together,
'Tis time that we should part, lest tears should come.
I must fare on from winter and rough weather
And the dark tempests chained within Time's womb.
Southwards I go. Each footstep marks the tomb
Of a dead pleasure. Melun, Fontainebleau,--
How shall I name them with the ghosts that roam
In their deserted streets of long ago?
I will not stop to weep. Before me lie
Lands larger in their purpose, and with dreams
Peopled more purely; and to these I fly
For ever from life's idler stratagems.
France! thy white hand I kiss in suppliant guise,
Too sad to love thee, and alas! too wise.   


A New Pilgrimage: Sonnet XXI
To Switzerland, the land of lakes and snow,
And ancient freedom of ancestral type,
And modern innkeepers, who cringe and bow,
And venal echoes, and Pans paid to pipe!
See, I am come. And here in vineyards, ripe
With sweet white grapes, I will sit down and read
Once more the loves of Rousseau, till I wipe
My eyes in tenderness for names long dead.
This is the birthplace of all sentiment,
The fount of modern tears. These hills in me
Stir what still lives of fancy reverent
For Mother Nature. Here Time's minstrelsy
Awoke, some century since, one sunny morn,
To find Earth fortunate, and Man forlorn.

A New Pilgrimage: Sonnet XXII
Unblest discovery of an age too real!
They needed not the beauty of the Earth,
Who held Heaven's hope for their supreme ideal,
And found in worlds unseen a better birth.
What to the eye of faith were the hills worth,
The voiceless forests, the unpeopled coasts,
The wildernesses void of sentient mirth?
In death men praise thee not, Thou Lord of Hosts!
But when faith faltered, when the hope grew dim,
And Heaven was hid with phantoms of despair,
And Man stood trembling on destruction's brim,
Then turned he to the Earth, and found her fair;
His home, his refuge, which no doubt could rob,
A beauty throbbing to his own heart's throb.

A New Pilgrimage: Sonnet XXIII
Voltaire and Rousseau, these were thy twin priests,
Proud Mother Nature, on thy opening day.
The first with bitter gibes perplexed the feasts
Of thy high rival, and prepared the way;
The other built thy shrine. 'Twas here, men say,
De Warens lived, whose pleasure was the text
Of the new gospel of the sons of clay,
The latest born of time, by faith unvexed.
Here for a century with reverent feet
Pilgrims, oppressed with barrenness of soul,
Toiled in their tears as to a Paraclete.
On these white hills they heard Earth's thunders roll
In sneers outpreaching the lost voice of God,
And shouted ``Ichabod, ay, Ichabod!''


A New Pilgrimage: Sonnet XXIV
And here too I, the latest fool of Time,
Sad child of doubt and passionate desires,
Touched with all pity, yet in league with crime,
Watched the red sunsets from the Alpine spires,
And lit my poet's lamp with kindred fires,
And dared to snatch my share of the sublime.
There was one with me, master of the choirs
Of eloquent thought, who listening to my rhyme,
And seeing in me a soul set on things
Not wholly base, although my need was sore,
Bade me take courage and essay new wings.
And thus it was I first beheld this shore,
Mourning the loss yet half consoled of gain,
The passionate pleader of youth's creed of pain.


A New Pilgrimage: Sonnet XXV
And what brave life it was we lived that tide,
Lived, or essayed to live--for who shall say
Youth garners aught but its own dreams denied,
Or handles what it hoped for yesterday?
High prophets were we of the uncultured lay,
Supremely scorning all that to our pride
Seemed less than truth. Be truth the thing it may,
Our Goddess she, deformed but deified.
Prophets and poets of the Earth's last birth
Revealed in ugliness, a blind despair,
Only that we were young and of such worth
As still can thrive upon life's leanest fare,
And find in the world's turmoil its full quittance
Of joy denied, however poor the pittance.


A New Pilgrimage: Sonnet XXVI
Youth is all valiant. He and I together,
Conscious of strength, and unreproved of wrong,
Strained at the world's conventions as a tether
Too weak to bind us, and burst forth in song.
The backs of fools we scourged as with a thong,
And falsehood stripped to its last borrowed feather,
And vowed to fact what things to fact belong,
And of the rest asked neither why nor whether.
Gravely we triumphed in that Gorgon time,
Unsexed for us at length thro' lack of faith,
Our barren mistress, from whose womb sublime
No beauty more should spring, but only death.
Like birds we sang by some volcanic brink,
Leaning on ugliness, and did not shrink.



A New Pilgrimage: Sonnet XXVII
The poets, every one, have sung of passion.
But which has sung of friendship, man with man?
Love seeks its price, but friendship has a fashion
Larger to give, and of less selfish plan.
The world grows old. From Beersheba to Dan
We find all barren, ruby lips grown ashen,
Hearts hard with years--and only Jonathan
Weeping with David o'er a ruined nation.
Then in the depth of days and our despair,
We count our treasures, if so be remain
Some loving letters, rings and locks of hair.
Nay, mourn not love. These only are not vain,
Your manlier wounds, when in the front you stood,
For a friend's sake and your sworn Brotherhood.



A New Pilgrimage: Sonnet XXVIII
Yet it is pitiful how friendships die,
Spite of our oaths eternal and high vows.
Some fall through blight of tongues wagged secretly
Some through strifes loud in empty honour's house.
Some vanish with fame got too glorious, 
And rapt to heaven in fiery chariots fly;
And some are drowned in sloth and the carouse
Of wedded joys and long love's tyranny.
O ye, who with high--hearted valliance
Deem truth eternal and youth's dreams divine,
Keep ye from love and fame and the mischance
Of other worship than the Muses nine.
So haply shall you tread life's latest strand
With a true brother still, and hand in hand.


A New Pilgrimage: Sonnet XXIX
How strangely now I come, a man of sorrow,
Nor yet such sorrow as youth dreamed of, blind,
But life's last indigence which dares not borrow
One garment more of Hope to cheat life's wind.
The mountains which we loved have grown unkind,
Nay, voiceless rather. Neither sound nor speech
Is heard among them, nor the thought enshrined
Of any deity man's tears may reach.
If I should speak, what echo would there come,
Of laughters lost, and dead unanswered prayers?
The shadow of each valley is a tomb
Filled with the dust of manifold despairs.
``Here we once lived'': This motto on the door
Of silence stands, shut fast for evermore.


A New Pilgrimage: Sonnet XXX
'Tis time I stepped from Horeb to the plain.
Mountains, farewell. I need a heavier air.
Youth's memories are not good for souls in pain,
And each new age has its own meed of care.
Farewell, sad Alps, you are my barrier
Now to the North, and hold my passions slain
For all life's vultures, as I downward fare
To a new land of love which is not vain.
How staid is Italy! No gardened rose
Scattering its leaves is chaster than she is.
No cloister stiller, no retreat more close.
There is a tameness even in her seas
On which white towns look down, as who should say,
``Here wise men long have lived, and live to--day.''


A New Pilgrimage: Sonnet XXXI
Yes, Italy is wise, a cultured prude,
Stored with all maxims of a statelier age;
These are her lessons for our northern blood,
With its dark Saxon madness and Norse rage.
With these she tempers us and renders sage,
As long ago she stayed the barbarous flood
Surging against her, and her heritage
Snatched from the feet of that brute multitude.
Calmly she waits us. What to her shall be
Our fevers of to--day, who erewhile knew
Caesar's ambitions? What our pruriency,
Who saw Rome sacked by the lewd Vandal crew?
What our despair, who, while a world stood mute,
Saw Henry kneel in tears at Peter's foot?


A New Pilgrimage: Sonnet XXXII
To--day I was at Milan, in such thought
As pilgrims bring who at faith's threshold stand,
Still burdened with the sorrows they have brought,
And vexed with stranger tongues in a strange land.
And lo, this sign was given me. At my hand
Hung that mysterious supper Vinci wrought
With the sad twelve who were Christ's chosen band,
A type of vows and courage come to nought.
And, while I gazed, with a reproachful look
The bread was broken and the wine was poured,
And the disciples raised their hands and spoke,
Each asking ``Is it I? and I too? Lord!''
And there was answered them this mournful cry:
``All shall abandon me to--night.'' So I.



A New Pilgrimage: Sonnet XXXIII
So I, I am ashamed of my old life,
Here in this saintly presence of days gone,
Ashamed of my weak heart's unmeaning strife,
Its loves, its lusts, its battles lost and won,
And its long search of pleasure 'neath the sun,
And its scant courage to endure the knife,
And its vain longing for good deeds undone,
Ending in bitter words with railing rife.
I am unworthy, yet am comforted,
As one who driving o'er long trackless roads
Of brake and rock and briar with footsore steed
And springless chariot, searching for vain gods,
Finds the high--road before him, where at ease
The old world plods the rut of centuries.



A New Pilgrimage: Sonnet XXXIV
O fool! O false! I have abandoned Heaven,
And sold my wealth for metal of base kind.
O frail disciple of a fair creed given
For human hope when all the world was blind!
What was my profit? Freedom of the mind,
A little pleasure of the years, some scars
Of lusty youth, and some few thoughts enshrined
In worthier record of my manhood's years.
All else is loss, and unredeemed distress;
The voiceful seasons uninvited come,
And bring their tribute of new flowers, and pass:
Only the reason of the world is dumb;
Nor does God any more by word or sign
Speak to our rebel hearts of things divine.


A New Pilgrimage: Sonnet XXXV
At last I kneel in Rome, the bourne, the goal
Of what a multitude of laden hearts!
No pilgrim of them all a wearier soul
Brought ever here, no master of dark arts
A spirit vexed with more discordant parts,
No beggar a scrip barer of all dole;
No son, alas, steps sorer with the darts
Of that rebellious sorrow, his sin's toll.
I kneel and make an offering of my care
And folly, and hurt reason. Who would not
In this fair city be the fool of prayer?
Who would not kneel, if only for the lot
Of being born again--a soul forgiven,
Clothed in new childhood and the light of Heaven?


A New Pilgrimage: Sonnet XXXVI
The majesty of Rome to me is nought;
The imperial story of her conquering car
Touches me only with compassionate thought
For the doomed nations faded by her star.
Her palaces of Caesars tombstones are
For a whole world of freedoms vainly caught
In her high fortune. Throned was she in war;
By war she perished. So is justice wrought.
A nobler Rome is here, which shall not die.
She rose from the dead ashes of men's lust,
And robed herself anew in chastity,
And half redeemed man's heritage of dust.
This Rome I fain would love, though darkly hid
In mists of passion and desires scarce dead.



A New Pilgrimage: Sonnet XXXVII
I will release my soul of argument.
He that would love must follow with shut eyes.
My reason of the years was discontent,
My treasure for all hope a vain surmise.
I will have done with wisdom's sophistries,
Her insolence of wit. What man shall say
He comfort takes in the short hour that dies,
Because he knew it mortal yesterday?
The tree of knowledge bears a bitter fruit.
This is that other tree, whose branches hold
Fair store of faith, peace, pity absolute,
And deeds of virtue for a world grown cold.
If by its fruits the tree of life be known,
Here is a truth undreamed of Solomon.



A New Pilgrimage: Sonnet XXXVIII
I saw one sitting on a kingly throne,
A man of age, whom Time had touched with white;
White were his brows, and white his vestment shone,
And white the childhood of his lips with light,
Only his eyes gleamed masterful and bright,
Holding the secrets shut of worlds unknown,
And in his hand the sceptre lay of might,
To bind and loose all souls beneath the sun.
Where is the manhood, where the Godhood here?
The weak things of the world confound the wise.
Here is all weakness, let us cast out fear.
Here is all strength. Ah, screen me from those eyes,
The terrible eyes of Him who sees unseen
The thing that is, and shall be, and has been.


A New Pilgrimage: Sonnet XXXIX
Ancient of days! What word is thy command
To one befooled of wit and his own way?
What counsel hast thou, and what chastening hand
For a lost soul grown old in its dismay?
What penance shall he do, what ransom pay,
Of blood poured out for faith in a far land,
What mute knee--service, weeping here to--day,
In words of prayer no ear shall understand?
Let him thy servant be, the least of all In the
Lord's Courts, but near thy mysteries,
To touch the crumbs which from thy table fall,
Let him--. But lo, thou speakest: ``Not with these
Is God delighted. Get thee homeward hence.
They need thee more who wait deliverance!''



A New Pilgrimage: Sonnet XL
Here therefore ends my sad soul's pilgrimage,
In tears for sin and half--redeemed desire.
She was unworthy her high martyr's rage,
Or to be wholly purified by fire.
O Rome, thy ways are narrow and aspire
Too straitly for the knees of this halt age,
And, with the multitude, her forces tire,
Even while she holds thee fast, her heritage.
Path of sublime perfection upon Earth!
Your's is it in the clamour of vain days
To guard the calm eternal of Man's birth
And like an eagle to renew his days.
Give me your blessing, angels, ere I go,
Angels that guard the bridge of Angelo.


********************************************