НА ДАЧЕ

1

Шел Шелищев.
Крупный тепловоз
С цепью извагоненно-оконной
Вырос перед зрительным углом
На сплошном, орельсенном, огромном
Лежбище для отдыха и сна,
Но утроба топливом полна,
Гикнул тепловозный голос громкий
Стыков рев болезненный и звонкий
Вырвался на уши налегать.
Зрителем Шелищев стал движенья.
Он представил всхлип уничтоженья –
Ведь колеса могут убивать.
Сдвинулаеь железная громада.
Двигалась вагонная армада,
Будто штора, высветив пути,
Те, что вместо грушевого сада,
Глаз заметил строго впереди.
И тогда Шелищева кольнуло.
Он движенья шума захотел,
Он от нетерпения вспотел.
Побоявшись, как бы не продуло,
Поуютней куртку запахнул,
На часы в последний раз дохнул,
И умчался с грохотом и лязгом,
Чтобы вновь покинуть этот гул
В дачи озаборенном уюте.

2

А кругом зияла тихо гибель.
Гибли отшумевшие растенья,
Сгублены погибелью осенней;
С тучи дождь сползал на парашюте.
Будто спал Шелищев, но не спал он,
Он сидел на жестком, наблюдая,
Как там панорама отмирает,
За окном. Сидел он и не спал он.
Был он в состоянии печали
И хотел повеситься на шее
Одного из гибнущих растений
В заоконной, движущейся дали.
Влагою глаза его играли
В свете электрическом и пыльном,
Мутном, постороннем, замогильном.
Был Шелищев страшен в этой грусти.
Если его сравнивать с растеньем,
Можно догадаться с изумленьем:
Он собой напоминал не кустик,
Был он что-то прочее, другое.
Он сидел с открытой головою,
Ужасом дыша на спутников неряшливых своих.
Тех людей, Шелищеву чужих.
Много их насело, окружая,
Масса ледниковая живая,
Только их Шелищев не боялся,
И они от страха цепенели,
Млели, зеленели и лысели:
Кто-то в пене по полу валялся,
Бросилась рожать надрывно дама,
Кто-то тошнотворно мямлил: мама,
Кто-то инвалидом притворялся…
Не видал Шелищев и не слышал
Нервной карусели окруженья.
Вскоре встал он в скрипе торможенья.
Стихло, и тогда Шелищев вышел.
Рядом были цель его и дача,
И туда пошел он, словно плача,
Глядя на дымы домов и крыши.

3

Там где-то дача под дымами
Влачила сумрачный уют,
Шелищев смотрит. Не идут
Вокруг соседи. Узелками
Немела улица в дожде,
А дождь, наоборот, гудел.
Шелищев спал, ведя ногами,
Он шел, как мертвый, но живой.
Он был, что месяц молодой,
И не размахивал руками.
Потоки влажные неслись,
Куда-то улицы велись,
Шелищев чавкал по грязи.
Он был стеклянен, был мотор,
Он ощущал себя, как Гор,
Среди заборчатых корзин.
Недолгий путь отметил след,
А день сгущал вечерний плед.
Стоял Шелищев у калитки,
Он повторял свои попытки,
Пока она не поддалась,
Пока ему не отдалась
Седая, сморщенная дача.
Она, фригидна и невзрачна,
Была по-своему и злачна.
Зловещий детский хоровод
Каленой цепью неуместной,
Тяжелой, ржавой, повсеместной,
Оплел, психуя, огород.
Лицом цветя и багровея,
Вошел Шелищев в дом, зверея.
Там было ветрено и люто,
Там пахло старой ветчиной,
Там все брало величиной,
И громко выл Шелищев гнутый.

4

Сидел Шелищев. Он устал.
Он присмирел. Он перестал.
Он был тосклив и бел, а хор,
Звеня, хотел, бежал на двор,
И двор разлился и размяк:
Он стал, как пепельницы прах.
Шелищев ухал и дышал,
Он знал о чем-то, каракал!
Вскочил Шелищев. Был он бел,
Он снегом в комнате горел.
Шелищев пел, взмывая с ног,
И дачу, дачу, дачу жег.
Палил ее, сжигал, как враг,
Мохнат взлохмаченно и наг,
И к телу жирному небес
Косноязычный огонь лез…

5

Едва родившись, ночь к утру усопла.
Старухой вялой пламя с ней усохло.
На станции работник злой
Стыдливо торговал золой.
1993