Би-жутерия свободы 325

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 325
 
  Расширенное послесловие

Не ставший героем повествования повар Зюня Формальдегидович Фаршмак – личность в достаточной степени пробивная (с компостером в руках), добивавшаяся государственных дотаций для экспедиции ледорубов в Сахаре, обращался ко мне с надоевшей шепелявой шуткой «У ваш вшя шпина в шпинате», на что я отвечал: «Купи себе набор красок и скрашивай повседновность».
Зюня – происходимец из номенклатурной семьи, что давало ему почётное право на дополнительную жилплощадь на артистическом кладбище «Действующие лица и исполнители», не пугался надуманного мной отчества и планировал записаться в секцию классической борьбы с ностальгией с помощью психологической изжоги, с брезгливой гримаской черканув письмецо по Е-mail(у).
Там он – бывший кораблекрушитель оснастки металлоломного комбината, намеревался бороться с подкрадывающейся старостью, истощившей его пронафталиненные мужские боеприпасы. Параллельно с этим Фаршмаку привелось пить из всевозможных ёмкостей. Кроме кровеносных сосудов белков глаз он споткнулся о булыжник неожиданности и вынес вслух из прочитанного в «Бижутерии свободы» своё, частное гомельское суждение:
Семья – это суровая борьба за равноправие в период мультяшного единоборства с пособниками зла, и я бы не получил растяжения мышц лица от смеха, если бы произведению дали отлежаться где-нибудь под забором. Вопрос только – на ком? Лично я сделал из него всего лишь один вывод – сколько бы не преследовали давидов, они продолжают побеждать голь и афов. И это произошло со мной сразу же после того, как семейный пульманолог (не специалист по железнодорожным вагонам, вырвавший из меня облегчённый вздох на 250 долларов) высказал всё, что он обо мне думает. Кстати, о Всевышнем, ещё не ушедшем в отставку:
Для меня Бог – это умудрённый опытом отшельник, копающийся в отложениях слабеющей памяти и ушедший в горы, дабы ему было оттуда виднее, что творится у пребывающих в неведении земножителей.
Там, внизу, Бог через случайного связного – Моисея передал философствующим простакам инструкции и рекомендации, используя непостижимые для человека той эпохи развития грозные и таинственные силы природы. Мощный Бог (из Полин) необыкновенный представитель человеческой расы, проницательный наблюдатель и резонёр, не предвидел научно обоснованных достижений, развенчавших его мифы, обросшие незрелыми плодами человеческого воображения. Когда-нибудь он даст гала-концерт памяти усопших на его предыдущих выступлениях, ведь люди, не боявшиеся показаться самими собой всегда вызывали у него подозрения. Так что к Богу я отношусь уважительно, хотя мы с ним лично не знакомы, он был вовлечён во взаимосвязанные события, завёрнутые в целлофан.
 – Отвечу ему пространно, куда ни посмотришь, витаешь ты, друг мой Зюня, не в небесах за счёт гипервентиляции лёгких, а между навощённым паркетом и потолком с человеческой лепниной эротического характера, повествующей о вологодском масле, сдобренном облепиховым маргарином. Для того, чтобы сгущать краски, надо ещё их иметь. Пусть тебе, не отличающему скороварку от несговорчивой скороговорки, и рассматривающему торцовую лепку с точки зрения абстрактного искусства, будет уже хорошо. Но учти, горная Швейцария таким, как ты рекетирам и лёгочникам противопоказана – там не зачешешься в сумятице подкрашеной толпы.
      Признаюсь, разговор Опы с Зосей я подслушал, подгоняемый подбадривающими пинками совести.
– Почему их бедуИннами зовут? – спрашивает она.
– Не знаю, возможно за эксгумацию идеи «Опустела без тебя земля».
– У них что, крыша над головой протекает, как у нас на седьмом этаже? У них же Сухой закон.
– Не Сухой закон, а сухой период отстойника прав человека!
– Мне бы такой. Уже солнечная медеплавильня взошла в голубизне, а ты всё темнишь, – затосковала Зося, вспомив холёного муженька, которого считала своей подмандатной территорией, живущей в тепле и в мюзик-холле, пока ещё был жив её отец – оператор-любитель, снимавший девчонок на улице до глубокой ночи и изъеденной молью старости, проявлявшейся на коже проступающими пятнами заболеваний всех цветов радуги.
Вот так все мы раскрепощены и разжаты между всеуказательным пальцем и, скабрёзным средним, и остаётся один вывод – Да здравствует «V- ictoria»! А для непритязательного Виктора Примулы она – синоним беззакония.
Пролетарий до мозга костей Витёк с лицевым счётом в зеркале, отражающим тоску, и с его ширококостной психологией, сдобренной накаченными мышцами, придерживался консервативных взглядов и выступал против финестрации сплошной стены взаимонепонимания, а также обогащения Урана среди соседствующих с ним планет в ожидании, пока распогодится. Теперь Витя с его пилёным сахаром заезженных комплиментов, обращённых к Диззи Губнушке, кружащейся в вальсе меж кастрюль на кухне, пребывает в отчаянии. Ему никогда не написать  мемуары «С гречневой кашей врассыпную», рассчитанные на сытые желудочки мозгов братанов.
– Бог мой, я поверю в тебя, когда ты спустишься по верёвочной лестнице, – говорит Витёк (при этом его лицо расплывается в широкой, как Волга, улыбке, потому что ему всё равно  какую куклу – блондинку или брюнетку, лишь бы в руках под дождём не красилась). А пока я весь в себе и не киплю, чтобы упаси Боже никто не снял пенку, а сам с тобой разговариваю, в присутствии несминаемого голкипера святого Пётра, окредитованного в воротах, перед которым любой спасует. Все мы – влетающие в Рай мячи результативных ошибок, заканчивающихся пенальти, хотя некоторым открыт вход по пригласительным билетам.
В прошлом несварливый сварщик Витёк, как заядлый автолюбитель, осуждённый за лихое вожделение, интересовался на генетическом уровне автогенами (сказывались макулатурные отголоски провинциального воспитания и три года, проведённые в матери-одиночке в оглушительной тишине).
На пересортице чувств и Клондайкных интересов он в соломенной шляпе и несбыточных мечтах провожает отсутствующим взглядом в присутственном месте скользящую по поверхности ладью королевы-Губнушки с висячими замками платиновых серёг в самочках ушей. Диззи всегда мечтала о респектабельном будущем через повешение на шее у Витька, который так и не узнал, встречаются ли долгоносики у долгожителей эскимосов.
В Диззе Губнушке, преуспевавшей в точной науке – любви, проглядывала тяга к породистым коням и офицерам. Претендуя на степень бакалавра, она – прелестная дикарка, демографической кривой очаровательной улыбки продолжает покорять отёкшее трафаретное лицо алкаша с повадками снежного барса, прошедшего подшивочную мастерскую.
Витёк не позволит ей доконать себя, он напевает на всепрощающем латинском: «Не смешны в Литаврическом саду даже Шолоховы?», вполне осмысленно поглядывая на прожитую им жизнь в щели неосязаемых промежутков времени.
Он вспоминал, как в словесном переплясе народ хотел оказать ему доверие и почти довёл его до ручки... дверей, открывающих перед ним неограниченные возможности власти в набобшествлённых банях Брюквина.
У Витюни, никогда не расстававшегося с заначкой, подальше припрятанной от инквизитивной женушки, подверженной вливанию авторитетов со стороны, хватало таксистского ума не воспользоваться этим. Потому что только он один, опираясь на тёщины замечания, разгадал секрет Фаберже – у мастера отсутствовал кукушкин инстинкт подкладывания яиц в чужие гнёзда. А в те далёкие времена, когда жёны, лишённые семейной идилдии ещё не освоили пользование палочкой-выручалочкой под звучным названием «Дилдо», мудрый подход к несложившимся в постели отношениям считался единственным.
Благодаря этому и другим немыслимым вариантам Витёк Примула, принимавший расквашенный нос за сочельник и рассуждавший как велосипедист, думающий об обратной стороне педали, безмятежно прожил долгие годы с Диззи, которая по собственному признанию пила для того, чтобы набраться... наглости, а не делиться мыслями и барышами. К тому же её талия резко прекратила умещаться во внимательном изгибе артритного локтевого сустава его правой руки, когда студенистое дрожание её плеч сопровождалось всхлипываниями, жестикуляцией из жести и других прочных материалов.
Вот тогда Витька и осенила гениальная мысль – отменный вкус неприемлим, поэтому сдедует заменить мотели на картели, что должно утолстить бумажник и начать ходить в развевающихся тяжёлыми знамёнами клёшах с металлическими заклёпками, скроив недовольную мину из обезвреженной запорожской ухмылки, позаимствованной у верных друзей. А вообще-то мир должен быть благодарен фольклористке  Насте Кукиш,  упростившей выражение «За тридевять земель» умножительной цифрой 27.
Это она с размягчённым серым веществом мозга, который ни по кому не сох, загнанная в угол неразделённой ротной солдатской любовью, так сказать закончившая свою карьеру на оптимистичной роте, призывала на помощь биссектрису, когда её, сыролитейщицу, выгнали с фабрики плавленых сырков ещё до того, как она занималась нуклеарной медициной выеденного яйца. Разве она могла предполагать, что у её патологоанатома сейчас мёртвый сезон, и он занят вскрытием просроченных банок?
Если бы не бабкины старания, раз в месяц чувствовавшей себя луной после второго захода солнца, не было бы у нас ухаря Витька Примулы – этого говорящего шкафа с его несгораемыми сновидениями и ясновидящей теорией «Уход от женщины по обоюдному желанию», которую он стилистически напыщенно и не совсем точно величал «самосвалом».
Лично мне Витёк напоминает дрессировщика с хлыстом, укрошающего ёлочного льва на ветке, когда тот отмахивается ото всего неёлочной лапой.
У Лотташи (потомственной городской жительницы с остро развитым периферическим подозрением, не уверенной, что голословность сродни нудизму) к тому времени всё чаще стало троиться в глазах от шампанского, особенно при взгляде на зубную щётку, вальсирующую с тюбиком пасты, и на ходящего за ней табуном турбулентного шахматного иноходца не в масть – неухоженного Лёлика со скабрёзной фразой: «Не скисать же перед безобразным лицом изнурительного труда назидательного характера?
Похоже сегодня нам предстоит драчливый день. Видишь, над гениталиями тучи собираются». Поэтому посторонним не стоит обращать внимание на его подковёрные интриги на земляном полу с показушно припрятанными эмоциями, бьющими на жалость и снисхождение неумолимой Лотты – участницы женского французского движения Сопротивления мужчинам «Бесполезно».
Будем надеяться, что Лёлик ещё помнётся с годик другой рядом с предметом своего наваждения и также как до знакомства с нею его костюм в жатку, справленный в справочном бюро, выйдет из игры без единой складочки.
Не сомневайтесь, не пройдёт и месяца, как Пересох снова найдёт кого-нибудь, чтобы принести себя в жертву, и если ему повезёт, стать в этом амплуа именем нарицательным вроде бороздителя морей Капитона Западло, того самого, что переступил за дозволенную черту в соревновании «Кто дальше плюнет» (видно не суждено было ему стать полководцем армии, разбитой параличом).
Пришлось Капитону отправиться в гей-Париж и по дороге в «Максим» принять участие в соревновании баранов-мериносов, на котором Капитон Западло скончался в чине капитана, так и не научившись улыбаться по-японски, прикроватно прикрывая по-девичьи рот ладошкой, или йодличать наперекор судьбе в тирольском костюме.
Но если придерживаться неофициальной версии, свою жизнь Лёлик закончил, обуреваемый универсальными чувствами в кругу друзей, пересчитывая типуны на языке и мелочь в кармане, под шквалом огня направленных на него кольтов, люгеров и парабелумов. Не стоит при этом забывать, что обличитель спокойствия и попрошайка любовных снисходительных подачек – Лёлик, пребывавший в состоянии любовно-наркотического опьянения, из сгорбленного одногорбого верблюда, ошиваюшегося вокруг Лотты, превращается в лилового двугорбого.
Он всегда был для неё интеллектуальным прибежищем от солнца, под палящими лучами которого тела цвета сливочного масла становятся топлёными. К тому же Лёлик оказался десертом, без которого Лотточка боялась потерять вкус к изысканной жизни, зная, что с кругосветными идиотами железную дисциплину следует поддерживать стальным прутом.
Заметьте, слепая любовь мужчины – это стихийное бедствие, захлёстывающее его целиком. В то время, как женщина, падкая на комплименты, приглашённая им на «Ужин коротких ножей и длиннющих вилок» оставалась единственной поставщицей несоизмеримого чувства на слом, под модный хит индусских девственниц «Я – нирвана», главным для неё было не перепутать день с ночью и мужа с любовником, утверждал учитель Эмиль Караван-Сараев.
Правда большинство из нас маневрирует между диезами и диатезами, светом и тенью в стрингах «Пояс целопудрия мозгов», вожделенно слизывая с ботоксных губ конопляное семя пряного помола. А безушибочный инстинкт ищейки, выстраивающий ряд логических умозаключений... сроком на три световых года, предоставляет возможность проявить изворотливость и норовит пролезть дрессированным верблюдом в игольное ушко редкой удачи, пока ещё неистово полыхает в карминовом камине любви в мире безразличия и апатии, идущих рука об руку.
Но в плавильной печи мозга Лёлика Пересох, не отличавшего гетры от титров и ветра от митры, имелось одно ничем не прикрытое качество. Он понимал – объяснять что-либо председателю рейхсовета Лотташе Добже также бесполезно, как вспахивать электромагнитное поле Национал Социалистической Немецкой Рабочей Партии, руководитель которой брался за посадку неповинных деревьев в таксопарке, в дальнейшем перейдя на людей.
А вот зазнобившую цыганку в цветастом балахоне, свисавшем с покатой вешалки плеч, в третий раз не впускали в казино из-за фамилии Кушнир – видите ли боялись, что она сорвёт банк и голос, прежде чем при входе запишется под псевдонимом.
Кто-то узнал из Мошкиных откровений, нацарапанных его задними лапами в бестселлерских мемуарах «От столба к столбу», что расчётливой цыганке отведена роль Золотой рыбки в нечищеном акулятами аквариуме. Подтасовывающая смягчающие факты в винной карте «Винчестр» и подвергавшая всё прокоммунистическому заговору, провидица по сей день продолжает гадать на ту же тёплую страховую компашку в опочивальнях по демографическим линиям опустевших ладоней.
Скрипя артритными суставами, цыганка делает нетерпеливые глаза и подбрасывает на тротуар банановую кожуру поварятам, зашедшимся в танце «Филе миньон», невзирая на хриплый петушиный бой напольных дедушкиных часов.
Но мадам Кушнир с мучными изделиями на груди всё ещё мечтает одеваться в Лондоне и раздеваться в Париже. Её совсем не муляет приготовление пищей бумаги в процессе влезания в почки и на пьедестал всеобщего внимания, она не вносит разлад в совершенствование колбасных изделий попарта, но напоминает каждому: «Я не недоразвитое государство, чтобы высушивать дерзкие слова о поправке к моей хрупкой конституции».
Что касается прозрачного меня – создателя заума Сара-фанного радио и временного визитёра на Земле, познавшего паспортный режим и самую счастливую из всех тринадцатую зарплату (под созвездием «в знак Признательности»), то вернись я на Грешную Землю в человеческом обличье и оболочке, то записался бы в партию Вечнозелёных и Одуваньчиковых, ибо в трудовой атмосфере явсё ещё выступаю за консервацию воздуха перед тотальной колоноскопией, когда плохое настроение улетучивается из выхлопной трубы вместе со спиртными парами.
Прошу простить моё косноязычие. Боюсь, что не у вас одних складывается впечатление, что я потерял дар речи, и теперь занимаюсь восстановительной гимнастикой языка. За отсутствием реквиема родных стен и молодой смены войлочных трусов приходится биться об заклад за Давос-требования, подсказали мне самовыродок График Рублённый и его подружка Тарифная Сетка – матрона, обитая исключительно дорогими тканями.
Кстати, познакомились они, корчась от метеоризменных колик в животе, кишевшем кишечными палочками, на студенческом капустнике в ресторане «Метео с водкой» за столиком на четыре персоны нон-грата, после этого он сделал ей сложноподчинённое предложение.
Оба они, Г.Р. и Т.С., стали легендой ушедшего в небытие столетия и продуктов микроволновки лилипутных страстей, вырывающие друг у друга половой бинокль, дабы рассмотреть в окне напротив заповедные места влюблённой парочки, обрастающей щетиной предметов ненужного обихода. Выходцы из 1/6 части «суши», в одну ночь превратившейся в 1/8, они с радостью готовы выпить за то, чтобы дело партии выгорело дотла.
Но об этом мне, неопознанному объекту внимания, втиснувшемуся в новое столетие (в котором людям можно будет заправлять бензобаки слезами, если они горючие), несмотря на всю мою прозорливость, лучше помалкивать. Недаром поэтесса Лотташа Добже с её конструктивными предложениями «О разводе мостов» при слове ножны плотно сжимала ноги, прикрывая рот и  промежность обеими руками.
Предпочитая парадной форме одежды повседневную с полуночными штрихами, она дорвалась до гражданского брака порознь, будучи на четыре олимпийские игры моложе меня и писала в сборнике стихов «Письма к суррогатной матери», завоевавшим умы тысяч не овулирующих женщин, разошедшихся с мужьями соответствующим тиражом:

               Закружиться в вальсе слов
               знаю, ты всегда готов.
               Но за эти вот слова
               не слетела б голова.

Но Лоташа не остановилась на этом и в своём свободолюбивом изъявлении разразилась обвинительным стихотворением в адрес долговременного гражданского мужа, которого не без причины предпочитала держать на внушительном расстоянии.

За что меня наказывать мой друг
и подвергать ревнивым испытаньям?
На час я задержалась у подруг,
на кофе развлекались мы гаданьем.

Затеяв унизительный допрос,
ведёшь себя как будто инквизитор,
суёшь во всё свой предлиннющий нос
с вопросами давным-давно избитыми.

С кем провела последних три часа?
О чём с галчонком в сквере говорила?
Откуда на брительке полоса?
И не слезой ли тушь с ресницы смыло?

Тебе бы не меня – орехи грызть,
отыскиваешь сплетни для прокорму.
Того гляди в руке засвищет хлыст,
нарядишься в эсэсовскую форму.

Я не ребёнок, чтоб меня стращать
и делать вид как будто кто-то помер.
Торжественно могу пообещать,
что поменяю телефонный номер.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #326)