Ванька Косенький

– Девоньки, Ванька косенький тут так и не появлялся? – спросил подъехавший на «козелке» к картофельным буртам бригадир Иван Захарыч у ковыряющихся с утра в гнили и плесени женщин.
– Так вот же, – показали они на него же, Ивана Захарыча.
– Где? Да где же он?!
– Ты никак ослеп? Или забыл? Тебя как зовут?
– Меня? Иваном.
– Значит, сам себя уже не видишь?
– Но я ж не косенький!
– А какой же ты, если уже себя не узнаёшь? Наверно, с утреца не одну кружечку пивца проглотить успел. К Семёнихе нырял? Говори, как на духУ!
– Я тракториста ищу, Ваньку Косенького.
– Кого, кого?! Какой он тебе косенький?! – накинулась на бригадира Валька, мать того самого тракториста.
– Валь, прости, но ты-то на что обижаешься? Далеко не девчушка уже. Он тебе кем приходится?
– Он мне не приходится, он во мне находится, вот тута прям! – хлопнула Валентина изо всей силы сама себя по грудине.
– Тихо ты, чумная! – пожалел женщину Иван Захарыч. – Без грудей останешься. Ух, соседка, налетела, как наседка! Что я такого тебе сказал, а? Я только спросил, кто он тебе.
– Ну, сын.
– «Ну, сын», – передразнил её бригадир. – А тебя-то как зовут?
– Меня? А ты забыл уже? Скажи ещё, что и знать не знал. Валентиной Петровной зовут, Вань. И фамилия моя самая обныкновенная: Сидорова. Вспомнил?
– Помню, но козой же тебя не прозываю.
– А причём тут коза? Сейчас как врежу черенком в лоб!
– Ты что, дура? Лопату казённую сломаешь! Сломай только – я с тебя высчитаю, день дарма проработаешь.
– О, точно, сломаю. Ты ж у нас твердолобый. Но, заметь, козлом я тебя не называю.
– Да ладно тебе: не называет она. Козлом меня вся деревня за глаза кличет. А я и не обижаюсь.
– На что ж тебе обижаться? Ты Козлов – козёл, значит, а я Сидорова…
– Коза, значит.
     Валька всё-таки схватила совковую лопату, не смотря на должность соседа, и стала гонять его вокруг бурта.
– Валь, всё! Тормози, Валь, а то задохнусь, ей-богу! У меня ж инфаркт два года назад был!
– Щас второй будет!
– Ой, погоди! Ну, погоди ж ты, сумасшедшая! Дай хоть вспыхнУть маленько! Ой! Уффф! Фррр! – схватился Захарыч за правую бочИну свою. – Валь, ну, ты погоди, пойми меня, присядь со мной вот тут на соломку. Не сердись, ты же знаешь… как тебя… все с самого детства…
– Что? Договаривай, – села рядом с ним Валентина.
– Ну, вот у меня сердце, Валь, а у тебя этот… глаз не туда чуток глядит. Зато я выпиваю, а ты этой гадости в рот не берёшь. Тьфу ты, язык, как помело в уборной. Я про что говорю-то: ты лучше меня, Валь. У каждого свои минусы есть и есть свои плюсы. Меня козлом, а тебя косенькой прозывали. Ну и что, правда?
– Правда, – заплакала Валентина. – А я что, хотела этого? Я, когда маленькой была, скарлатиной переболела, а лекарства никакого от этой болезни ещё не было. Пенициллин потом уже придумали. Слава Богу, каким-то чудом выжила! Мамка говорила, что тая скарлатина и повлияла на моё зрение. Я в чём-то виноватая, по-твоему?
– Да кто ж тебя винит, Валь?
– Валька косенькая идёт, у Вальки косенькой попроси! Я и замуж-то по этой причине не вышла, – всхлипывала она. – Ну, ладно я – я косенькая и есть, а Ваньку-то мого пошто дразните?! У него ведь глаза твои, Вань, и в школе он учился, как никто никогда у нас не учился! И ласковый. И добрый. И мухи не обидит. А вот – тракторист, потому что мамка одна, мамке помогать надо, и учиться дальше никуда не поехал. Единственное счастье мной придуманное!
– Одной?
– Одной! Одной – не бывает. Я не Дева-Мария. А ты спро-си-ка, кем ещё?.. А ты спроси-ка…
– Что… спросить?
– Кем ещё. Что тобой, не допускаешь?
– Э, э, э! Вот этого только не надо! Не выдумывай, чёртова баба!
– Не выдумываю, Ваня, не выдумываю. Помнишь небось: я на сено тогда, давным-давно ещё, запоздала? Вспомни. Ты меня подвозил тогда на Сивунке на луга. Возле Хотилиц тока «тпру» успел сказать… Сивунку… а мне – ни слова. Прям на телеге… на дороге. Зацеловал всю молча, что и косенькая я, сказать позабыл.
– Ну и что?! Ладно тебе теперь выдумывать разное! Что, я с тобой один был?
– Тогда один, Ваня, ты и был. Кучами на меня не кидались, сам знаешь.
– А потом?
– И потом. И ты ко мне не захаживал.
– Захаживал, вспомни. Я захаживал, а ты сама меня отхаживала.
– Правильно и делала. Другие были за пятьдесят-то лет.
– А говоришь, не кидались.
– Кучами? Не кидались, не позволяла – я ж не извращенка какая-то городская, я ж, Вань, как и ты – деревенская.
– Значит, поодиночке принимала?
– Ага, Вань, принимала…. Я ж баба здоровая, не считая глаз, мне ж тоже хотелось жить, и жить, как жёнка твоя, как все бабы живут…
– Не плачь, не надо. Ну, пожалуйста! Только твой Ванька мог от кого хочешь получиться.
– Нет, не мог. Никто ко мне, Ваня, не прикипел и за десять раз так, как ты за один раз. Мой Ванька мог быть только от Ваньки, Вань! Я знаю.
– Что ты знаешь?
– А косенький-то – это ты, – ни к тому ни к сему захохотала Валька и побежала так, что только пятки засверкали, к раскрытой стороне картофельного бурта, где копошились другие бабы…
     Надолго задумался Иван Захарыч. Всё думал и думал, высчитывал, откидывал да прикидывал, вспоминал и домысливал то, что было, и то, что могло бы быть.
     Как-то, подписывая путёвки в конце месяца, вдруг резко остановился, откинулся от стола, словно обжёгся, взяв в руки очередной листок, вверху которого прочитал: Сидоров Иван Иванович.
– И-ва-но-вич, – с удивлением, как будто в первый раз, прочитал отчество молодого тракториста бригадир и повторил вслух ещё несколько раз, – Иванович, Иванович. Ну, Иванович – и что? А ведь Иванович, хм. Глаза мои, а лицом и не похож на меня нисколечко, вроде бы. Смеётся так же, как я, но это и многие смеются так. Был бы похож, наши б бабы давно меня заподозрили бы и жёнке доложили. И сама б жёнка почувствовала. Почерк похож на мой, такой же красивый! Да не – не похож.
     Потом Захарыч почесал шариковой ручкой себе холку, всунул в рот колпачок, пососал его, пожевал зачем-то, думая всё о том же: «Иван Иванович, ишь ты!», – взял путёвку Сидорова и, зачеркнув шестёрку в графе «затраченное на работу время» поставил рядом цифру десять. Этого ему показалось мало, он нашёл ещё пачку путёвок этого тракториста, успел прибавить время работы в трёх из них тоже по четыре часа, подумав: «Пусть к празднику подарок себе купит, день рождения ему двадцатого мая». Больше исправить ничего не успел: так тяжко сделалось ему, и так Вальку стало жалко – до боли зубной, до огня грудинного, до ломоты в суставах!
     Жена Ивана Захарыча, проснувшись, хватилась его в три часа ночи. Быстро накинула пальтушку на плечи и простоволосая помчалась в совхозную контору. Долго стучалась в дверь - пока не разбудила старого сторожа.Они нашли бригадира, бездыханного и уже застывшего, лежащим на полу кабинета, в котором работал, рядом с опрокинутым стулом, припорошенного крупными хлопьями подписанных им путевых листов. Путёвка Сидорова Ивана Ивановича лежала прямо на его сердце, но никто не обратил на это никакого внимания.