Как я пострадал за Сталина

У нее были такие стройные и красивые ножки, какие поэтессам иметь нельзя. Просто не может поэтесса с такими красивыми ножками писать хорошие стихи. Тут уж что-то одно – либо стихи, либо ножки. Я ножки ее помню, а стихи – нет.
 
А еще помню, как во второй половине семидесятых годов мы ехали с ней в двухместном купе спального вагона из Москвы в Красноярск. Если кто-то думает, что мы в спальном вагоне спали, он глубоко ошибается. Мы совсем не спали. А потом поссорились. Вдрызг. Из-за переутомления.

Переутомление явилось в виде самиздатовской рукописи стихотворений Бродского. Ей он нравился. А мне нет. И я, по неосторожности, сказал об этом. И был отлучен от тела. Сказала бы честно, что устала. Так нет, придумала «причину»: Бродский! И отлучила. Гневно.

Но к вечеру смилостивилась и повелела открыть одну из взятых в дорогу бутылок сухого вина, к которым мы так и не притронулись в связи с постоянным пребыванием в не винных наслаждениях.

Я наполнил советские пассажирские граненые стаканы вином. Поэтесса провозгласила тост: «Давай выпьем за великого поэта, за самого гениального поэта всех времен и народов, за твоего тезку…»

Эх, язык мой – враг мой! После слов «За твоего тезку» я вставил: «За Сталина!». Хотя понимал, что надо было сказать «За Бродского».

Поэтесса прервала монолог, красивыми глазами, полными не наигранного удивления, посмотрела на меня и произнесла: «Сталин никогда не писал стихов». Лучше бы она этого не говорила. А еще лучше, если бы я не знал, что Сталин все-таки писал стихи.

О стихах Сталина мог бесконечно говорить мой однокурсник по Литинституту Тенгиз Беруладзе. От него, еще в 1976 или 1977 году, я узнал то, что сегодня знают почти все: Сталин в юности писал стихи. Тенгиз считал стихи Сталина гениальными. Я не спорил. Потому что спорить с грузином невозможно.

Через пять минут я понял, что невозможно спорить и с поэтессой, влюбленной в стихи Бродского. Попытка доказать, что Сталин все-таки писал стихи, обернулась вторичным и уже окончательным отлучением от тела поэтессы. Ссылки на Тенгиза, которого она тоже знала, и извлеченные из портфеля стихи Сталина только усугубили ситуацию.

«Это стихи Тенгиза! – кричала поэтесса. – Все на курсе знают, что ты его переводишь на русский, и твои переводы печатают в Грузии! Тенгиз никогда не говорил мне про стихи Сталина!».

В то, что Тенгиз никогда не говорил, я охотно верил. Потому что, говоря о женщинах, Тенгиз любил повторять одну и ту же бородатую шутку: «Знаешь, чем все девушки похожи друг на друга? Тем, что у них только одна извилина, и та не в голове». Все разговоры Тенгиза с девушками были нацелены на скорейшее достижение заветной извилины из его бородатой шутки.

Когда я понял, что отлучение от мыслительной дамской извилины и от всего тела стало окончательным и бесповоротным, я решил узнать, в какой точке великой страны мы находимся. Проводница сказала, что подъезжаем к Новосибирску.
В Новосибирске я вышел из поезда. Пересел на другой. И уехал в родной Кузбасс.

Через несколько месяцев, при встрече, я рассказал Тенгизу о своем приключении в спальном вагоне. Тенгиз ржал, как конь. А потом начал язвить: «Умный ты мужчина, Иосиф, но разве можно с девушкой, у которой такие стройные ножки, разговаривать про Сталина, а?». Подумал и добавил: «Ну, ничего, когда-нибудь напишешь рассказ «Как я пострадал за Сталина».

И ведь как в воду глядел. Через целую вечность я написал этот рассказик. Только вот с Тенгизом последний раз общался еще при социализме. И не спросил, окончил ли он Литинститут. Мне не удалось. Потому что я в то время учился одновременно в двух вузах. И хотя в обоих – заочно, напрягаться приходилось так, что сил  хватило только один.

Следов Тенгиза в интернете не нашел. Хотел найти, чтоб показать ему предсказанный им рассказ. А след поэтессы со стройными ножками нашел.
 
Правда, она уже сто лет как критикесса. Довольно известная. В одном толстом журнале сидит. Критикесса, наверное, зрела в ней еще тогда, когда она отлучила меня от тела. И я не знаю, можно ли критикессам иметь такие стройные ножки, какие были у нее, когда она была поэтессой? И сохранили ли ее ножки, перейдя на новую стезю, прежнюю стройность?

Она мне очень нравилась. Не как поэтесса. А как девушка с ножками. Она и сейчас мне очень нравится. Как приятное воспоминание.

Кто она – не скажу. Никому. Никогда. И не просите!