Би-жутерия свободы 324

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 324
 
Счастье (по Амброзию Садюге) – это возможность вносить свою посильную лепту в унитаз, ничего не требуя оттуда взамен, и это единственное с чем я на склоне лет мог с ним согласиться. Амброзий мастерски бередит воспоминания о склопившихся в матраце, но не даёт им возможности нахлынуть и захлестнуть воображение читателей. А всё оттого, что у него вместо носовой перегородки складная ширма.
Поэт-эрот тридцать лет трудился, не разгибая косного языка, над памятником Заурядности, всей душой ненавидя Интернет, который, по его словам: «Книгам глотки перерезал».
Невозможно забыть смерть проктолога Тыберия Гуревичукуса в бассейне под танго «Заплывшие глаза»– в шквале гнева его всегда распирала внутренняя воздушная тревога за пациентов, которые горячо возражали против его процедур, боясь обжечься.
А профессор Жорж Пиггинс, выпестовавший две фракции диетологов: изяществующих тонкологов и непротивленцев толстологов? Разве он не продукт воображения автора, достигшего такого возраста, когда между «хорошо покушать и во время покакать» выбирают последнее? Что касается Горджес Озверяна... только не спрашивайте, куда смотрят гинекологи в помутнённом рассудке 8 часов в сутки, и ещё ни одна роженица (будь то жена шахматиста или человека иной национальности) не попадала в патовое положение, ухаживая за собой, как артиллерист за жерлом пушки.
Диззи оставляет желать Лучшего – её бижутерия потерялась в хороводе надуманных ею ожерелий, серёг и бриллиантовых запонок, отобранных у Витька, зато у него осталась святая – стрелка спидометра, он на неё молится. А Диззины нейлоновые попытки поймать нерасторопного мужика в хитросплетённые сети ловко расставленных на экваториальной широте ног обрачены на разрыв (женщина, если у тебя в ногах правды нет, то что же говорить о других частях тела?!) И пусть дряхлые старички с расслоившимися ногтями, слезящимися глазами, в велюровых париках над воспалившимися мозгами не пытаются её удочерить.
С Эндлиным дела обстоят намного проще, у него нет  женщины, даже несговорчивой. Зимними ночами он, обложенный налогами и нераспроданными книгами, страстно тискает обложки.
Определённо автор преуспеет, если усвоит элементарную истину – чтобы перевернуть страницу Истории, не обязательно писать чудо-иудо Бижутерию Свободы – это пружинящее, упругое, чуточку корявое повествование. Ведь не каждому талмудянину дано вникнуть в бездонность разглагольствований виновника тянутого повествования с напутственными указаниями – многие обратятся к спасительному процессу перелистальтики.
Марку помог бы отказ от дурной привычки задорно чихать на всех и вся. Хотя отчасти я его понимаю – поэт, стоящий обветшалым особняком, представил себе, что в литературе наступила эпоха Вырождения и стремился не отставать от других.
Но пусть он не забывает, что на обратной стороне Луны плетутся сплетни (не то что на лицевой) и о нём тоже, а летать на укороченном МИГе удаётся только избранным, и разница между крутой и пологой лестницей успеха – нагоняющий страх подвёрнутой ноги. И тем не менее каждому псевдоинтеллектуалу вменяется в обязанность осилить книги Марка Эндлина, выходящие во всём мире на разноязычных костылях, не потому что они представляют собой  изысканное лакомство, поставляемое им  в таком огромном количестве, что всё обесценивается. Он своего рода гуманист, ищет подходящее слово, чтобы наверняка изничтожить. Это у него от мецената-прадеда, умудрявшегося закладывать за воротник, не раскупоривая ушей, дабы не остаться нищим, подавая им. Если существуют собаководы и набоковеды, то почему бы ни быть эндлиноведам с раскодированием его языковых завихрений?
Лексикон воздравиемыслящего Эндлина, упражняющегося в желчеизлиянии и закутанного в испанскую шаль серебристо-перистых облаков из эфимерных понятий, когда на небо набегают слёзы. Автора нельзя назвать пресным, но заплесневевшие моменты творчества выпирают. Нешуточная соль вещевых смешков слишком часто выпадает в осадок самоцветами, избежавшими тщательной шлифовки. И пусть он не отмежёвывается от зацветшей мелко плавающей глупости в придонном слое подсознания, потому что на её фоне мудрость выглядит намного содержательней.
Манипулятору от пера, недостаточно потерять обоняние, напоминающее почтовое отделение с входящими и выходящими запахами, чтобы писать дурно пахнущие романы –приходится набраться нахальства для реабилитации перевираемых пылинок-букв в пушинках мало чего означающих слов. Временами он похож на заключённого пианиста, посланного на музыкальные карьеры – звуки переливались из пустого в порожнее. Но к вам, зачастую рассматривающему любовь как сердечное заболевание, это, конечно, отношения не имеет, учитывая гравитационные перегрузки невесомых фраз, сыплющихся рассыпчатой кашей невнятных трелей, которые невозможно остановить примитивной тампонадой с помощью кляпа.
Не стану умалчивать – некоторые считают, что он, как иммигрант, обойдён умом с отделившейся от него родной стороны. И это глубокое заблуждение, касающееся человека с оспинами на кочковатом лице которого написано удивление готическим шрифтом и гузно гармошкой. Такое может случиться с личностью, взвалившей на себя неподъёмный груз анальной любви к ближнему.
Не могу забыть его любимую шутку:
– Почему горилла нещадно стучится к себе в обширную грудь?
– Потому что думает, что это двери, ведущие в покои любимой.
Наэлектризованному прохвосту-автору, выполняющему функции двойника-тройника, а то и переходника, не помешало бы поаккуратней подбирать хворост слов, экспериментируя с неизвестно где родившимся турецким юмором (в тюрьме или в бане). Да и не каждый отваживается, науськивая соратников на себя, в то же время подтрунивать над собственной неказистой личностью, слишком уж часто этот каждый рассматривает современного человека в роли уничтожителя возникающих ситуаций и строителя неопровержимых доказательств, а ведь это прерогатива Высшего Судьи, поэтому нахожу уместным привести авторские смехофоризмы.

Мне свойственно преумножать богатство, обворовывая себя духовно. Отсюда вопрос – бывает ли валежник ставленником?

Моя старость сугубо  индивидуальна – одна нога спотыкается, и другая норовит соскользнуть в могилу.

Неизбежные потери – лучше бестолковых находок, их не приходится с кем-то делить.

Соглашаюсь отдавать всего себя людям, но прошу  взамен в несколько раз больше.

Познакомьте меня с каким-нибудь старичком, говорят, одуванчики хорошо понижают давление.

Он не повинен в одной трети жизни – он её проспал. В остальных  двух она еле теплилась.

Я тут в стакан брокколи положил, говорят он помогает расширению стенок сосудов.

О ребёнкеследует заботиться, за ним требуется уход, но не превращайте это в собственный уход из жизни.

Как же так получается «Назвался груздем – полезай в кузов», даже если ты профессионально непригоден?

Следующая станция назначения – в генералы песчаных карьеров, дальше со  всеми остановками.

Пара слов о себе  – я разъярённый противник обмена любезностями (одна стоящая на утрусском за три  английских).

Эх, расписаться бы на солнечной полянке на узорчатом спиле пня!

Искушаю долготерпение ни в чём не повинных людей краснобайством, помня, что правдой никого не удивишь, а вот  ложь  врезается в память надолго.

Время – деньги, пространство – отсутствие их.

Я пропах репчатым луком! А чего ещё можно ждать от человека с волосатым языком и пересаженными в него волосяными луковицами?

Моя жизнь окружена тайной, как замок рвом с водой. Мой неминуемый  конец – сама распущенность. Горячая вода и газ в отключке. Электричество не подаётся. Вот он – конец света.

Эх, знать бы, через какой порог переступить, не тратя время на измерение возвышенных чувств и не раздавив  себя!

Писатель-мистификатор в рассказе («Плач кондиционера, выставленного в окно с важным видом на улицу, пока чайник кипел и бурлил»), ни в одной строчке не упоминает про словесный галдёж на покосившемся на соседа заборе.
По-видимому автор не даёт возможности «на минуточку прилечь и отдохнуть» доверчивому читателю, неустанно подстёгивая его хлыстом своего воспалённого воображения. Он, не стесняясь седых волос при лунном свете, напускает на себя дымовую завесу значимости, не выказывая низменной скорби по скарбу, когда приоткрывает дверь, и та жалобно скулит.

Возможно, что и не увижу,
Но время славное придёт,
Пять миллионов дерзких книжек
Народ пытливый разберёт.
Две тысячи тягучих песен
Размножат и распространят.
И станет людям интересен
Поэта интравертный взгляд.
Не получу признанья в жизни.
(Мой ум – несобранная ртуть)
А умереть больным и нищим,
Терновый многих славный путь.

Да будут строки налитые
Читаться сотни лет подряд.
Шекспир, ты тоже запятые
Стирал, где критики хотят.
Звучу запретно и фривольно?
Опять я не в «ту степ» полез?
Мой пьедестал в весах напольных
И в килограммах чистый вес.

Уверен, после всеобщего увлечения его письменами, легенды о нём будут ходить, отбросив костыли, а слово пытливый переведут на японский язык – под пыткой. И хочется задать каверзный вопрос, а не страшитесь ли вы умереть в пожарном Брамс-Бойде мелодий не в той синагоге отпетым негодяем или оборотнем в засаленной обёрточной косоворотке?
Чуть было не забыл – господин М.Э., автор всей этой заварухи и последовательный приверженец деклассированной литературы, наистраннейшая разновидность рядящихся в тогу порноногих безбожников с извращенческим юмором и дурно попахивающим ницшеанством. Его кредо было, есть и остаётся богохульным «Богу молятся, потому что никого более подходящего для фонетики фанатиков не придумали» и «God bless Gomerika – её землячествам нашествие интеллектуалов не грозит». Я слышал, что он ни в чём не виноват, так подарите ему на день рождения «Прейскурант вин» и накройте стол с поличным.
Правда его как заправского в сползающие штаны труса, любящего деньги, но забывающего о сдаче, когда на него нападают, могут понять те, кто ложкой не хлебал июльское варево, но не извинить, поэтому мы разошлись, как в море пешеходы.
В 1973 году он, не писанный красавец с аденомой простаты, застал свою первую супругу в бедственном положении на спине с ответственным товарищем Абба-кумом Тюбетейкиным, пальцы которого мурашками распальцовочно бегали по её «киборду». Тогда он с ликующим лицом взял свою волю в охапку и гордо вышел из любовной игры побеждённым. Теперь же борец за неравенство мечтает о наведении порядка в составе крови, где по его понятиям количество эритроцитов и лейкоцитов должно оставаться разным.
По достижении намеченной цели он планирует приняться за пожирателей лейкоцитов, а за ними тромбоцитов, что привело бы к улучшению свёртываемости крови и недальновидных проектов. Не могу не привести здесь его последние язвительные мёртвогрузные вирши, доказывающие, что краткость – сводная сестра таланта :

Есть выдающиеся мэры Дружков или Апломберг,
изуродоукрасившие Нью-Порк и Мозгву.
В городах этих я б с превеликим удовольствием помер,
но, увы, неоправданно долго на свете живу.

Насколько я помню, поэт называл свои неудачи заметными успехами, а из приструненных женщин, взятых им на довольствие, предпочитал дам с виолончельными формами. Не оставаясь в проигрыше, он никогда не играл на инстументах ва-банк. Я хоть и не генетик, но зачастую в канцерогенных науках, отражающих разлагающее поэтическое влияние, достаточно секу, и позволю себе роскошь черкнуть несколько нескромных штрихов-строчек, приписываемых, возможно незаслуженно, его т(резвому) перу:

Улыбке, ухмылке, усмешке собрат,
На них опираясь, пою и творю,
Как мог, избегал трехступенчатый мат,
Дав слово, что хамство в себе поборю.

Двум тысячам песен я верный слуга.
Надеюсь, что вам их удастся услышать,
А мир – каламбур-афоризмов – беда    
моя (вместе с шутками их сорок тысяч).

За труд не сочтите меня пролистать
(поверьте, такое и мне не легко).
               Меня невозможно всего прочитать,
               прослушать, понять и запомнить всего.

Иногда становится неудобно за подобное творчество, оправданное временем. В Африке кризис. За нехваткой Водяных буйволов кур скармливают крокодилам в виде пищевых добавок.
Народ в пустынях с голоду подыхает, от холеры мрёт, а он, понимаете... Так что не удивляйтесь, что я себя чувствую как обезьяна повышенной волосатости, взбирающаяся на патлатую кокосовую альму матер. Сегодня предстоит тяжёлый световой день, но мне его одному, как светочу премудростей, не взвесить.
Извините, если в описаниях я не жалею красок – они, понимаете, не дрессированный геройский стоик йоркшир Мошка на задних лапках, который гавкает: «Закусаю до смерти к чёртям собачьим!» Не помешало бы и ему подкорректировать траекторию мышления. У нас тут по микроволновику сообщили, что Фемиде  развязали глаза, и весы исчезли. Должно быть кому-то на Земле взбрело перевешивать золото, а за ним и людей. Находятся типы, готовые сломя голову броситься в омут, но, признаюсь, меня – мелкого нарушителя условностей, в него не тянет. Обещаю не затрагивать тему упрощенчества возвышенного.
Человечество сумеет выйти из щекотливого положения, отдать предпочтение должному и ничего не просить взамен. Человеческая мысль – это межпланетный корабль, в конце жизненного пути мечта о созвездии «Тихая Гавань» не покидает его. Я же удобно приЯкорился и, вынося суждения на свет, удостоверился, что он не ультрафиолетовый. Охотно делюсь с вами (через пень колоду) посланием с достоверным описанием безудержного полёта, в котором пребываю с унаследованным земным непостоянством, после того как святой Пётр поприветствовал меня:
«Welcome to the club, sir».
                P.S. Привет друзьям. Скучаю по куколкам.

Жокея Лёню Дверьмана, ведомого под уздцы, найти не в силах, несмотря на то, что его прадед заезжал лошадей и знаменитых женщин до изнеможения. Поэту-эроту Садюге скажите, чтобы не завидовал Фруме, загримированной под подснежник, потому что если она попадёт в Альпы и станет отзываться на Дину Эдельвейс, вместо Лаймы Лимонадовой, это инициирует неприятности с арийским населением, занятым изыскательскими работами по созданию тугоплавких яиц. К тому же я слышал, Фрума выпустила  Собрание Сочленений, принесшее кастовый сбор, что вызвало пивное брожение рабочих масс у касс австрийских стадионов. 
Так что не удивляйтесь, что Фрумочке, с её нечленораздельным образом жизни с атрибутикой бутика, от всей своей витающей души пожелаю не выделывать залихватских па в затравленных позах на страницах Садюжных романов, они и так сильно попахивают прожжённым плагиатом, сдобренным непристойными наваристыми выражениями соболезнования в адрес неутомимого творчества.  Ведь ни для кого не тайна, что к сомнительной чести автора он  исповедует человеконенавистничество в допустимых пределах.
И пусть игривая Фру-Фру чаще консультируется с ин-терьером – славным Мошкой – животным, у которого на всё, включая «смысл вымысла», имеется своё волшебное снадобьё – неповторимый «Гавк!»
 Здесь, наверху, не предлагают целые яйца наперебой, поэтому советую соответствующим органам внизу заняться спасением протухающих поддельных «Фаберже», где складные складные тени не теряются в строевом порядке строевого леса, накапливая злость, а деньги и иллюзии не вызывают желчной горечи.
И предпоследнее – относящееся к офшорному поэту Непонашему, приторговывающему радикальным средством от холодного липкого пота юмором вроде этого.
– Вы тут не видели двоих с кашлем и насморком?
– А как же! Подхватили простуду под руки и убежали.
Живя в достатке, бардо-поэт презирает денежную пачкатню и отмывает руки от воображаемых гонораров, ненавидя либеральную стряпню, подрывающую дисциплину и разлагающую безмятежное общество. Опа-насу необходимо срочно в принудительном порядке сделать прививку от писательской деятельности, признав, что бесполезно пытаться упущенную мысль водворять на место.
Это, конечно, его не спасёт, потому что пробило полдень, но никто даже не попытался заделать прореху. Но пусть хотя бы задумается о других членах пресловутого Клуба Реконструкции Интимных Отношений, готовых многое переосмыслить и любого в яичный порошок стереть из-за фальшивого Фаберже, который в конечном-то счёте выеденного яйца не стоит.
Что касается Витька, то передайте лёгкой, как пушинке тополя, приспособленке Диззи, что загребать кучу денег можно в казино – в начале они всего лишь фишки, которые надо успеть обменять, не получив мотивировкой по голове. И что её чудные глаза всё больше превращаются в органы подозрения, и что я не позволю ей просто так подпирать подкладным плечиком его мужское достоинство, пусть вытащит хитроумно припрятанный в подкладке его плавок нейлоновый чулок.
Теперь хлопотунья Губнушка не старается продавленным голосом дозвониться ко мне – в ответ она услышит оглушительную Тишину пробкового тропического Шлёмы.
Временно расстаюсь с вами до непредрекаемой звёздами астрологической встречи!               
                Всегда ваш, Арик Энтерлинк.

И самое важное! Здесь не обменяешь: кадило на «Кадиллак», преданного друга на заклятого врага, разыгрывая из себя не умеющего плавать утопленника в ванной –  спрос на врагов слишком велик. В чёрном космосе парадигма подсознания представляет собой, как ни странно, ледяную глыбу, вызывающую священный трепет, зачатый в пароксизмах.
Здесь не подберёшь с Земли хворостину, чтобы подгонять время. Знания высокодуховному в космосе не нужны. Они – производное земного характера, наподобие неловкому ощущению, охватывающему за талию женщину, а она – руда, которую приходится обогащать.
Про женскую ловушку, берущую начало от расхожего слова love, скажу открыто – без неё никого бы из вас не было. Объясняю специально для блудливого Толика Дивиди, как я слышал, работающего над трактатом «Виагра и Мошка», (он никогда меня сразу не понимал). Ведь стоять в творческой нерешимости не то же самое, что в стоячей воде, поэтому у меня не умещается в мозгу, как на Земле образчик, а может быть образец соцреализма, появляется без проволочек и кусачек в световом ореоле по всему периметру небесного женского тела.
Остолбеневшие гости погрузились в гробовое молчание. Никому и в голову не приходило прервать его аплодисментами.
На белом листе стены вырисовывалось послание Высшего Существа. Но полностью осознать его никто не смог.

Мысли причаливали к берегу сознания
Одна за другой.
Они выходили из призрачных понятий,
Голые и окутанные, наивные и мудрые,
Под фейерверк вспышек нейронных синапсов,
Освещавших им дорогу
К незаметному холмику Интеллекта.
Собирались они хордами
И устремлялись к нему,
Направляемые рецепторами внешнего восприятия:
Зрения, слуха, ощущений.
Встречаясь, они сталкивались,
Рождали новые мысли, ещё не оперившиеся,
Но уже готовые
Отправиться в молниеносный путь.
А те, что добирались до конечной цели,
Передавали энергию перу,
Кем-то свыше вложившим его
В мою руку,
Скользящую по чистому листку бумаги.
И я наблюдал, как мои,
Казалось бы, неадекватные мысли,
Облекались в реальное.   

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #325)