И-д-М

Знаешь, есть примитивный киноязык:
жёлтый цвет означает тепло,
синева — холода.
Это — в целом — логично. Когда в пазы
не войдёт объектива стекло,
вероятно, тогда

ты поймёшь эту речь. Ведь слияние двух,
вне стены ледовитой, тонов —
это жизнь. И заметишь:
что холодная камера, щёлкая, дух
испускает, впуская фотон
в диафрагму рассвета.

Если хочешь, сравни с открываньем окна
озарение светом. Чем шире, —
тем размытее фон, —
тем сильнее твой фокус на вещи и на
жизнь саму, заключённую в мире,
в фотоснимке — потом.

Фотоснимок всегда есть Адамовы веки,
ибо то, что прошло, — результат
тупика ощущений
временного. Углами завёрнуты вехи —
не сгладимыми. Трассу назад
спуск затвора защемит.

Распознать два оттенка, казалось бы, плёво —
даже дети играют в холодное-
горячо. Трамонтана, —
зазывает на север, волнуя нёбо, —
и Сирокко на юге поровну
делят свет, где мотало

почти каждого. Знай, сраженье оттенков,
как и всё, на несчастной Земле —
только частность от общего.
Даже Бог их изгнал, прибегая к поддексту
отторгания целого, где
сын и дочь его.

Потому-то смешение колеров есть.
Существует, как близнецы,
в глубине и снаружи.
Их единство — нагая земная твердь —
будет там, где баланс белизны,
очевидно, нарушен.

Так, пускаясь к корням, обнаружишь поляну
неизменно народную. В тех
сторонах кинофильм
не касался уродливым глазом обмана
жёлто-синей картины. Там век —
бивуак простофиль.

Ты найдёшь эту речь, где побег двух цветов,
а верней, единичность цветка —
то соцветие речи,
ибо связки — лишь переизбыток слов.
Погляди, выпадает свет как
в бирюзовую речку.

Знаешь, есть примитивный некий цветок:
лепестки — гроссуляр, азурит —
как оживший фольклор,
как покойный, забытый божками моток
третьесортный, но он озарит
одноцветочный флёр.