Лилиенкрон. Тайна. Пер. А. Добрынина

Тайна

Четыре благородных рысака
Трясут нетерпеливо головами,
Усеяны комками белой пены
Их шеи, груди, гривы и поводья,
Точеные копыта нервно бьют –
Стремятся кони легкую коляску
Скорее подхватить и вдаль помчать.
У приоткрытой дверцы замер грум.

Вот наконец открылись двери дома,
И мимо слуг, согнувшихся в поклоне,
Застегивая на ходу перчатку,
Мужчина с рыжеватой бородой
Сбегает вниз по мраморным ступеням,
А шляпа у него видала виды
И вылезло почти перо на ней.
Лежат ружье и сумка на сиденье,
Туда же с лаем прыгает собака,
И радостно, как будто мчась к победе,
Срывается четверка с места вскачь.

Породиста, надменна и бледна,
В раздумье наблюдает за отъездом
Хозяйка замка: «Только бы узнать,
Какая сила гонит вновь и вновь
Его в однообразный мир полей!
Конечно же, тут дело не в охоте,
Иначе он меня бы звал с собой».
И в кресло опускается она,
Усталые глаза прикрыв рукою,
Но ни одной слезы не проронив.

Меж тем повозка катит по полям,
Четвертый час бежит упряжка рысью.
Куда ни глянь – на запад, на восток,
На юг, на север, – вплоть до горизонта
Охотнику здесь все принадлежит.
Он дружески кивает из повозки
Крестьянам, что снимают спешно шапки,
Завидев господина своего.

Вот останавливается коляска
Перед трактиром небольшим в лугах.
Совсем один, с двустволкой за спиной,
Бредет охотник в побуревших травах.
Тетерева взлетают из-под ног,
Но остается за спиной двустволка.
Так он доходит до опушки леса,
Выходит к хижине уединенной,
А там играет у крыльца ребенок.
Охотник долго смотрит на него,
Потом подходит быстрыми шагами
И мальчика он на руки берет,
Его целует в губы и в глаза,
В глаза неповторимой синевы
И в защищающие их, как копья,
Ресницы длинные, и на руках
Ребенка вносит в дом. Навстречу гостю
Там радостная нянюшка спешит,
И вскоре на диване у стола
Они рассаживаются втроем,
И на колене мальчика качает
Охотник, шутит с няней и смеется,
Со смехом разрешая малышу
Забраться в сумку, чтобы поискать
Там, как всегда, игрушек и сластей.
И смотрит, смотрит он в глаза ребенка,
В глаза неповторимой синевы.

Бежит упряжка рысью восвояси,
И женщина на мраморных ступенях,
Породиста, надменна и бледна,
Встречает холодно владельца замка.
Сама она уже в наряде бальном,
Он переодевается, и едут
Они на званый вечер. Вот и город,
И газовые фонари в строю.

Охотнику завидуют все те,
Кто в этот вечер заполняет залы:
Так ослепительна его жена.
Но он ее не любит: прикоснувшись
К ее прелестной бархатистой коже,
С трудом скрывает отвращенье он.
Во время тоста он невольно шепчет,
Еще бокала не успев пригубить:
«Ах, мальчик мой, ты снова далеко!»

На мягких лапах подступает ночь,
Нигде не видно света в окнах замка.
Хозяин дома спит в отдельной спальне
И дышит равномерно и спокойно,
Но открывается неслышно дверь.
Его жена, в ночной рубашке белой
И со свечой в руке, идет к столу,
И укрепляет на столе свечу,
И прикрывает огонек экраном.
Затем, присев на краешек кровати
И всматриваясь спящему в лицо,
В его спокойно сомкнутые веки,
Она с ним начинает говорить
(А грудь его так равномерно дышит):
«Рудольф!» – «Камилла?» – «Как прошла охота?»
И он – так внятно, словно не во сне:
«Да нет, Камилла, дело не в охоте,
Мне надо было сына навестить».

Ее глаза кроваво-красной мглой
Заволокло, потом в них замелькала
Метель… Она хватается за сердце,
Но говорит по-прежнему спокойно:
«Рудольф, скажи, как сына ты назвал?» –
«Такое же, как я, он носит имя». –
«Скажи, Рудольф, как мать его зовут?» –
«Не важно. Умерла она счастливой,
Мне на руки ребенка положив».

Вдруг начинает шевелиться спящий,
Но серые усталые глаза
Его смиряют. Вновь его дыханье
Выравнивается. И тихий зов:
«Рудольф!» – «Камилла?» – «Ты доселе любишь
Ту женщину?» – «И ныне, и вовек».

Встает хозяйка замка и стоит
Еще довольно долго у кровати.
Она глядит на спящего – во взгляде
Вражда, и ревность, и тоска, и боль.
В конце концов с любовью безграничной
Она целует в лоб перед уходом
Того, кто был всей жизнью для нее.

Чуть позже лебедь в заводи речной,
Который под крыло упрятал клюв
И мирно спал, внезапно пробудился:
С осанкой гордой женская фигура
Без плеска рядом с ним скользнула в воду
И в непроглядной глубине исчезла,
И вскоре снова выровнялась гладь.