Объявляю амнистию деду...

Объявляю амнистию деду:
Я не стану его убивать.
Я сейчас говорю про соседа,
Что храпел, не давая мне спать.

Я бросал в него мятой подушкой,
Принимался свистеть и ругать,
Но он только рычал. И из пушки
Я не смог бы его растолкать.

Я – известный знаток матерщины
Не прервал этот рев, не пресек.
Перед старой храпящей машиной
Я в отчаяньи плюнул на все.

А хотелось увидеть русалку
В нескончаемой тине воды,
Или зимнюю, скажем, рыбалку,
Или жизнь без тревог и нужды.

Сны мои – иллюзорны и сладки
На большом протяжении лет,
Безмятежны, свободны и гладки –
Разогнал мерзопакостный дед.

И отчаянно выругав Бога,
Я стоял у окна и смотрел
Как чуть слышно шумела дорога
И восход чуть алел, чуть пестрел.

А потом золотистыми тучи
Из багрово- кровавых тонов
Сделал тоненький солнечный лучик,
Чтобы мир пробуждался от снов.

И как будто палату больницы
Постепенно, не очень спеша,
Вдруг заполнили всякие птицы,
Опереньем неброским шурша.

И под вонь удушающей хлорки,
Как услышал я их голоса,
Показался обширным и долгим
За окном увядающий сад.

Я – в ручьях и холодных и чистых,
Я – и в горных долинах весной,
Я – в ветрах и высоких и быстрых,
Я – в траве, я – в лесу под сосной,

В переливах пастушьей свирели,
В дебрях темных у злого зверья –
И меня эти звери не съели –
И в листве опадающей – я!

Я – везде. И какое мне дело
Кто там, где при рождении дня,
Разливаясь душою, умело
За собой увлекает меня.

Если я – на краю Мирозданья,
Я – один. Я стою у окна,
Позабыв про больничные зданья
И четвертые сутки баз сна,

Я застыл в сумасшествии тихом
У  Вселенной на самом краю.
Я, хлебнувший и боли и лиха,
Поражен прямо в душу мою.

Здесь, в моей образцовой палате,
Я стоял на потертом полу.
А на новой больничной кровати
Дед хрипел, изрыгая хулу.

Это ж надо какою напастью
Был я бит, возмущен, раздражен…
А внезапно постигнутым счастьем
Я на вечные веки сражен.