Би-жутерия свободы 320

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 320
 
Весна обступила Брюквин со всевозможных сторон.
День выдался погожим и похожим на другие безутешные дни.
Солнце румянило известковые стены трёхэтажных домов, и мерцательная аритмия полуразличимых звёзд из приближённых к телескопам галактик таяла в небесной голубизне, лишний раз доказывая, что небесная канцелярия не отличается бюрократией.
Народ гуськом тянулся в элитарный отсек драйтонского пляжа «Прожжённые кости» мимо подыхающего от жары карнаухого шнаузера. Там люди, когда им припекало головы или становилось невмоготу, ознакомившись с температурой воды, бесплатно делились продажной информацией – сегодня в клубе «Иллюзионистов» состоится последнее «Гудини».
Через дорогу у  бара «Болотная заводь тихонь» время «Поперёк» протянуло вызывающий плакат «Драйтон – наша гордость и бич». В баре работал продавец, продавливавший пальцем весы и пропускавший стаканчик-другой с посетителями. Он в совершенстве владел гипераллергентным тембром (от его мегатонального голоса у слушателей вполуха проявлялась сыпь на теле).
По авеню и пересекающим его стритам слонялись типажи, достойные не одной поллитры художника-сюрреалиста.
Представители международного картеля нищих (сборщиков податей) и обездоленных промышляли на скошенных углах.
Рекламные афишки настойчиво предлагали посетить выступление Старого Мерина в ресторане «Евстахиева труба», смешащего посетителей на заданную беспечную тему: «Всё о вспаханной Боро-Зде». Они заманивали несведущих одиноких прохожих обещанием, что только здесь, за столиками их заведения, высока возможность найти себе попупчиков жизни (срок, на который люди перестанут быть одинокими, не оговаривался).
В концертном зале «Миллениум» с многочисленных  стендов на прохожих глядел один и тот же анонс – спектакль «Переносица», но число не указывалось, потому что в нём утверждалось, что пути Господни неисповедимы, не асфальтированы и не пахнут зацементированным беконом.
Доисторические старушонки тусовались по краям тротуаров, с каждым часом интенсифицируя свои действия. Они жопотливо настырными голосками предлагали: «...лекарства, лекарства, лекарства...», тут же сообщая прохожим только что поступившую информацию: «в продажу поступили яйца Фаберже. Цена более чем доступная. Фаберже, Фаберже, Фаберже. Берите, господа, не пожалеете, и вас будет ждать обеспеченная старость».
Не разбиравшийся в архивах и женщинах торговец гормоном счастья собачник Триптофан Бин Дюгин закатывал глаза в загаженное парадное после прогулки французской плюгавой Rien ne va plus. У него не все были во дворе, и он не отказывал себе в удовольствии проверить это на соседях, когда переходил дорогу с кем-нибудь из них влажным шагом и с мочезадержанием за руку.
Триптофан избегал включать свет на лестнице, дабы не бросать собакам гибкость и тень подозрения на свои облагороженные намерения. За неимением приличного пальто и пластикового мешочка на шляпе он, зная о презумпции невиновности, уходил от преследований вертлявыми задами дворов, избегая штрафов за нечистоплотную Rien ne va plus.
Некий Петька Загул с тремя каратэ в мочке левого уха под лязганье сабвея забил выразительной интенсивностью обделённого обрами языка тревогу до смерти и принялся, было, за набат за неимением никого подходящего в не предрекаемой ситуации, подэтаживая отношения с женой как всегда ни о чём не подозревающего соседа. Шум присутствовал повсюду, потому что по местным канонам предполагалось, что в тишине заложена проигрышная ситуация для местных пижонов, избегающих хождений по Маленьким Мукам сомкнутыми зубными рядами. Этих «Щеглов» тянуло пощеголять среди «быдла» замеченными. Их не устраивал малоподвижный образ мышления РПО (Рыцаря Печального Образа).
Человек без имени с неимоверно увеличенной щитовидной железой, что было инспирировано конспирационными соображениями, расхаживал с важным видом на океан, декламируя стихи из Овидия (в Ливерпуль). Он размеренно передвигался с опущенным кием в руке из угла в угол бильярдного зала Драйтона под щитом на горбатящейся спине. На фанере салатового цвета золотом наискось было выгравирано: Дом престарелых «Влюблённые в себя чёрные по белому» ждёт вас и примет в свои объятия вместе с не подделанными чеками от федерального правительства.
На площади скороспелые таллеры в бесплодных поисках выводов в отсутствии разумной завязи охотно меняли руки и, соответственно, хозяев, но грязь на купюрах от этого не смывалась.
Заразные микробы размножались, нередко подыхая от смеха, заслышав, как дама, страдавшая средиземноморским микроклимаксом и предпочитавшая монитарному пустозвонству шуршание ассигнаций, укоряла продавщицу, ловко обвешивавшую покупателей многоступенчатыми пакетами и стандартно отвешенными улыбками: «Вы, милая, торгуете слишком пожилой черешней».
Афиша в картофельно-фривольном театре-столовой «Расстегайчики по первому требованию» срочно сообщала, что выступления фокусника с татарским Иго-го и дрессированными (под дрессингом) домашними насекомыми, гастролирующими по всему телу, отменяются в связи с тем, что фокусник, живущий с помпой третий год не расписанным, находится в подшитом состоянии и не в своём миллениуме. Третья по счёту от угла, размалёванная дрожащей кистью изнуждавшегося художника девица, выглядевшая элегантно (на ней был летний ансамбль Украины) завлекала мужичков посылами из лермонтовского «Бородино» типа: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром... я занята любовью на широкой основе кровати-платформы, у которой транспорт просто так не останавливается».
Проворный воришка-карманьёлец Трефа, выйдя из пикового положения, бубнил под нос что-то невнятное о червях в меченой колоде. Улыбка трусцой сбежала с его лица, когда карточный дружок Леонардо, больше собутыльников набиравший в весе, едва удерживая товарища за полу пиджака, учил Трефу ругаться матом. При этом сам Лео – учитель биполярных танцев в постели «одна нога здесь, другая там» выглядел сторонним наблюдателем, углубившимся в бурьян размышлений о постигшей его неудаче. Бывали и лучшие времена, подумал он, размякнув от воспоминаний.
На улице широкий ассортимент продувных бестий и хулиганящих скептиков из коалиции «Подкрахмаленная крамола» то и дело подхватывал пьяную песню под руки. В ней повествовалось о  сердце, бившемся чаще положенного под стол.
Захмелевших от песни окружающих тормошил замысловатый и зашкодированный припев: «Кому всю ночь не спица в задницу». По окончании баллады, тот что был повыше других на два волоска, в соответствии с либретто начал с помощью немытого кулака втолковывать близстоящему, что оба они люди одного замкнутого круга, разорвать который по отдельности не под силу.
– Ты ещё ответишь на японском языке за надругательство над моей личностью, – закричал сорвавшимся с карниза голосом тот, что на два волоса по толщине уступал другому скептику.
– Но я его не знаю, – оправдывался ударивший скептик, работавший когда-то греховодником на лодочной станции.
– Вот за это и ответишь, – заверещал пострадавший, продолжая произносить запальчивые речи, больше подходящие для бикфордова шнура, чем для тонкого избирателя, каковым он являлся. Вскоре они, слёзно обнявшись, скрылись за поворотом. Из открытого окна школы имени Шостаковича доносилось единственно принятое вождём революции, фортепьянное произведение «Соната пансионата с жалким намёком на трёхразовое питание». Начинающая роялистка была явно не в нас трое, и звуки, вырываемые её пальцами из инструмента, выглядели хоть и моложавыми, но хилыми.
Примелькавшийся намётанному глазу массажный кабинет «Заповедник востоковедов», что напротив просветлевшего будущего, рекламировал себя пользующимися непререкаемым доверием последними филателистическими марками пылесосов, умеряющими пыль фаллосифирующих приводных мужей.
Там же из-под обезгруденного прилавка предлагали антидоты для необузданных болельщиков. Каждый раз, когда они ударялись головой в унитаз, им приходили новые идеи по фальсификации с подставными пассажирами в автокатастрофах, что вызвало закрытие страховых компаний в сверхдоверчивой Гомерике.
Не реабилитированные на родине неуловимые жулики  и другие не уличённые исправно получали таллеры за реабилитацию в медицинских офисах с облагаемых гомериканских налогоплательщиков. Никто из проживающих в Брюквине и имеющих родственников (кроме пасквильного Паскуале из Палермо) в Канаде, Израиле, Германии, не сомневался, что перевалочный период на изломе из одного века в другой войдёт в историю страны-реципиента беженцев как «Междувечье массажных кабинетов».
Бродяжки-игроки, возглавляемые завсегдатаем приютов Батыр-Ахтыгад (жертва мужского бессилия и жульнической пирамиды Хаоса на Драйтоне) влачили за собой жалкое существование в сторону оккупационной зоны купания безлюдного пляжа. Проходя мимо кондитерской «Охота на волков в шоколадной Бельгии», они поднимали и глотали приторную сахарную пыль с тротуара.
В кафе-шантан «Под сабвеем» угрожающего вида зазывалы затаскивают на вегетарианское шоу «Вредное насекомое – Мужчина», не сканируя на предметы острой необходимости и другие колющие, колеблющихся и раскачивающихся. Амбалы уверяют сомневающихся, что сразу же после шоу оставшиеся в живых артисты устроят а-ля фуршет и ДеКа-дансинги для декадентов, закончивших стоматологические факультеты в любой из стран Южного полушария, включая юпитеры, софиты и... Берег Слоновой Кости.
По-эксгибиционистски шагает по улице товар на выброс – сердцеед и гид по интимным местам (просто Людин) господин Грешон Расцелуй во все достопримечательности, предъявляющий особые претензии к предельно наивной инфраструктуре женщины. В десятимесячном возрасте Грешон пошёл в детский сад. Живя в состоянии поджатого хвостом безграничного страха, вундеркинд эмигрировал из него в Гомерику с выправленным прикусом и документами. Через несколько лет Грешон. выборочно искал искупления вины в океане. Он был недостаточно осведомлён, что между мужским и женским полом существуют совершенно разные по своему воздействию Трихопол и Интерпол, и это вынуждало на время отказаться от изнурительных половых увлечений, в которых он был уличён. Ещё не решив, какому из лекарств отдать предпочтение, Грешон-Петя (мастер амбулаторного романса) бежал вприпрыжку за консультацией в экзекуционную аптеку «Именем Склифосовского!» По дороге он с ужасом наблюдал, как над порогами у входов в хасидские дома антисемиты  во главе с предводителем Харитоном Волокут-Пифпафовым развешивали мезузу Гаргону, а за углом их отлавливали успевшие вылезти из окон ортодоксальные стюардессы.
Никто из этих людей, напяливавших тужурку на лапсердак, не жаловался на ломоту в костях съеденной кошерной курицы, потому что её одолели всем гуртом. Не попавшие в больницу норовистые ортодоксы за считанные из торы секунды изготавливали муляжи ненавистных антисемитов и на глазах пойманных в назидание себе развешивали муляжи сволочей на фонарных столбах.
Несомненно, настраивая расстроенные желудки, историки-скрипачи назовут эту операцию «Антихолокост». А в крохотной кошерной мясной лавке «Мухоловка» между торшерными колбасюками на крюках зависнут окорока с бирками, знакомящие жадных до чтения покупателей с кличками их бывших владельцев.
На углу 3-й улицы Драйтона человек с гусиным пером в шляпе и окурком в нечищеных протезах уговаривал каждого второго мужчину, которого вгонял своим предложением в краску, нарисовать его портрет циркулем в карандаше. Взамен он предлагал привозное женское бельё и культовое зелье без упаковки, чтобы было видно, что никто не обманут. К девушкам художник проявлял особую тягу, объясняя её тем, что рисует натуры на «сексодроме» под балдахином, где образ счастливицы удобно укладывается в основу продавленного кушеточного произведения искусства.
По выходе из книжного магазина «Санкт-Шекспирбук» завсегдатаи оживлённо делились тем, чем не один год дышали – выхлопными пуками «Гариков», пополняя свои знания слухами о скором поступлении в продажу «Бижутерии свободы», в которой кий с бильярдным шаром гордо прогуливаются под руку. Печатники утверждали, что с появлением романа на книжных раскладках целая когорта юмористов поломает смехотворные перья над мусорными корзинами, и избегая треволнений, перейдёт в мафиозные структуры кинематографии и популярвной песни, а пустые беседы грубого помола на утрусском полностью исключатся из обихода.
По мнению критика (короля неопровержимых отрицаний) роман будет признан остроумнейшим произведением долголетия на квадратный сантиметр каждой из 1885 страниц грубо отполированного «паркета» текста. Он не удостоится звонкомонетных или поощрительных премий, так как никакие премии его не достойны, хотя неудобоваримый словарный провиант праздничной подборки в 254 раза превышает по инфарктной обширности лексикон Эллочки Людоедочки. Недавно стало известно, что из окошечка продуктовой лавки эта наставница рогов приторговывала рассекреченными галетами для шпингалетов на окнах.
Всю бессознательную жизнь любвемобильная эластичная Эллочка, уверенная, что сановник – человек, готовящий летом сани на зиму, билась рыбой об лёд, не догадываясь, что лёд искусственный. Но рыба не щемящая дверная боль, которую глушат водкой.
Под покосившимся (на прохожих) фонарём несовершеннолетняя Руки Вбоки, подбоченясь, размахивала сумочкой. Она завлекала вызывающими телодвижениями (перпетуум кобеле)  внимание страждущих мужчин, предлагая «оказание услуг в коротконогой юбчонке». Красотка способна была имитировать взвывания «Скорой сексуальной помощи», и вызывать коллективные поллюции у праздничного наряда полиции, занимавшегося выписыванием штрафных рюмок в пляжном туалете «Для атлетов» после незапрограммированного посещения мордобойного устройства – кафе «Симфония». Там Витёк в ознобе бился с тремя выпивохами из-за своей зазнобы, рассекая губы и воздух. Тыберия уже не было в живых, а злопамятный вонючий нищий с зажимом на носу, поставлявший надувные матрасы жуликам и лягушек через соломинку в лаборатории, всё ещё вспоминал проктологические советы Гуревичукуса, подаваемые вместо милостыни.
Объявление парикмахерской «Cal-de-sac» (тупик в виде полумесяца, заселённый мусульманами?) гласило, что обладателям «Волосатого языка» полагается скидка в 75% в изолированном от посторонних глаз массажном кабинете, только потому что мужчины, жирея, мельчают, как крольчатина под ножом.
Брачная контора по доставке неудобств «Расписание поездов» объявила о конкурсе по замещению должностного подставного лица на подходящую маску в муниципальном управлении «Марципан». Короче, Драйтон полнокровно дышал с грохочущим над головами сабвеем, когда в ресторан «Боеприпасный плейбой» вошли пять пар насторожённых глаз. Их владельцами оказались:
Пересох, младенцем успешно рекламировавший «Health foot» (никто профессиональнее его не сосал мизинец правой ноги). Лёлик натянул на себя, по подвернувшемуся случаю, яркие подтяжки, дабы не уронить чувства собственного достоинства перед изволившей появиться с ним в избранном обществе Лоттой Добже. Семейство Примула, в котором Витёк Мышца, уверенный, что память не женщина, рассыпающаяся на ходу, и ей позволительно изменять, пришёл, как и ожидалось, с законной пищалкой Губнушкой, безобразно льстившей ему при людях: «С такими кулачищами как у тебя, можно не отягощать себя уголовным процессом мышления». Человекообразный Гастон Печенега с Мурой, не прошедшей тест на сообразительность и  не переваривавшей алкоголь в состоянии опьянения при переливании крови от слегка подвыпивших. Амброзий Садюга с Фрумой Пюльпитер, голосовавшие на последних выборах за партию фортепьяно. Опа-нас Непонашему с Зосей Невозникайте, которую её мама хотела назвать Изабеллой, пока отец кулаками втолковал ей, что в древнем мире это имя было синонимом распутства, что давало возможность незнакомцам шнырять по её носительнице туда-сюда горящими от похоти и страсти глазами.
Мужчины в малиновых пиджаках – продукт воспитания предпоследней декады криминальных кругов. Женщины в безграничных декольте. В глубине ресторана за яйцевидным инкрустированным под Фаберже столом  на 12 персон их ждал мужчина в маске поросёнка. Рядом с ним в платье изумрудного цвета стояла живая Статуя Свободы, поблёскивая бижутерией. 12 официантов отодвинули 12 стульев, давая возможность вошедшим гостям безвозмездно присесть за продолговатый стол, на котором красовался королевский сервиз на 12 экзальтированных персон.
– Разрешите представить вам мою даму, – церемонно прохрюкала маска морской свинки, спрятав хрюкало под нижнюю губу.
Статуя Свободы улыбнулась и представилась – Здрасьте Вам.  Сегодня она носила зелёное платье с очень высоким воротником, в который был вделан монокль для правого глаза. Никто не соображал, что в данный момент происходит. Благоухательный с топором в руках мужчина сорвал с лица морскую маску розового поросёнка.
Женщины за столом заколыхались от смеха, испуская совиное благоухание, когда с удивлением увидели, как милый Пятачок превратился в натурального борова, и все, разом ахнув, признали в нём Пиггинса, который в порыве откровения признался: «Если бы у меня был такой же отвратительный английский язык как у Опа-наса, я бы давно уже устроился на почту наклеивать марки».
– Рад встретить друзей и дразнить гусей, – поприветствовал вытянутые шеи и пять пар поражённых в правах глаз профессор Жорж и, увидев Опу, почему-то заржал по-жеребячьи, – званый обед правления «Клуба Интимных Встреч» объявляю открытым.
– Извините, – приподнялся Опа-нас, – я в какой-то степени владелец клуба и всеми фибрами утончённой натуры ощущаю, что здесь происходит нечто вульгарное. К тому же вы сами мне говорили, профессор: «Опа-нас, вы для меня, как солнце, которое судя по пигментным пятнам сильно состарилось».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #321)