Лилиенкрон. Русалка. Пер. А. Добрынина

Русалка

Вещает звон колоколов
Об окончании трудов.
Крестьянин прерывает жатву,
Сапожник убирает дратву,
Швея – иглу и полотно,
Вздохнув, писец глядит в окно.

У нас бывают в мае бури,
Но этот день плывет в лазури,
Рифмует бард «весна – нежна»,
Влюбленным парам не до сна,
Им надо темноты дождаться,
Чтоб в роще вязовой шептаться.

Как уничтожить диссонансы,
Что снегом засыпают май?
Испанец практикует танцы,
А мы бормочем: «Наливай»,
Кричим: «Живее подавай!»
Бежит лакей. Закусок – масса,
И жрем мы жареное мясо –
Не лапами по-людоедски,
А утонченно, по-немецки.
Хвалю я радости застолья
(Хоть деньги трачу все же с болью),
Как славный отдых гражданина,
Когда забыта вся рутина.

Но есть блаженнее исход
Из круга всех дневных хлопот –
Когда гуляешь на природе,
А мысли бродят на свободе,
И целый мир – твои владенья.
Обрел я мир уединенья:
Болтал ручей, шептались буки,
Паслись коровы у излуки
И соловей играл на флейте –
Ну прямо фон дер Фогельвейде:
«Тиндарадай!»

Как тихо было у ручья!
Я растянулся на траве,
Бродили мысли в голове
И путались уже. В сторонке,
Наевшись, прилегли буренки.
С чего Гомера вспомнил я?
Точней, мне вспомнился Ахилл:
Его всегда я не любил
И вычеркнул бы из поэмы.
Его злорадство помним все мы,
Ругательств он не выбирал,
Покуда Гектор умирал:
«Тебе конец! Не рвись к победам,
Тебя отдам я трупоедам,
И тело погребут твое
Шакалы, черви, воронье».
А мяснику бы вспомнить надо,
Как подала ему Паллада
Меч, выбитый уже из рук…
Но всё забылось как-то вдруг,
И Гектор умер.


Оставил в отрочестве я
Античный мир, но у ручья
Стоит Пелид, мечом грозящий,
И сам я весь в броне блестящей,
Хоть и не числюсь во спиритах,
Чтоб жить в эпохах знаменитых.
Растаял Ахиллес, но вот
Передо мною Дон Кихот,
А дальше – целый караван:
Лорд Байрон, Гейне, Адриан,
Тот жив еще, а тот мертвец,
И вслед за гением – простец,
Поэт, художник, князь, трибун,
И вдруг – Фриц Кеперник-бегун,
И Цезарь, «зоркий, словно гриф»,
И, всю цепочку завершив,
Сам Данте, сочинитель крупный,
Однако людям недоступный
(Я сам хотел бы стать поэтом,
Но без толковников при этом,
А Данте целый полк потребен –
К примеру, Шмит и Майерлебен.)
И вот видений больше нет,
Рассеялся нездешний свет,
Уютно светит лишь луна,
Бежит по заводи волна…
Ты глянь, о Боже! Крест Честной!
Русалку вынесло волной!

Да, дивно вылепил Господь
Ту бледную нагую плоть.
Русалка журавля спугнула,
И птица тяжко потянула,
Раскинув крыльев паруса,
Туда, где высились леса.
Чтоб деву разглядеть речную,
Я к ней приблизился вплотную –
И вот, представьте, узнаю
Я в ней любимую свою.
Теперь служил одеждой ей
Струящийся поток кудрей –
Руно стекало золотое,
Чтоб нежно встретиться с водою.
Была, мне помнится, она
Когда-то чересчур скромна,
А ныне только рук заслоны
Скрывали грудь ее и лоно.
«О, как ты водяницей стала?»
Она смотрела и молчала,
Но боль в глазах была такой,
Что я слезу смахнул рукой.
Она вся побледнела, сжалась
И тихо в воду погружалась.
Пошел я прочь от берегов,
Но не прошел и ста шагов,
Как обернулся и ее
Увидел вновь под лунным светом,
И боль души по всем приметам
Была в ней явственно видна,
И закричала тут она.

В ужасное мгновенье это
Военное я вспомнил лето.
Мы брали в Чехии село,
Нам приходилось тяжело:
В дыму, что стлался над селом,
За каждый сад, за каждый дом,
За каждый хлев, амбар, чердак
Упорно дрался австрияк.
Там сквозь гранатные разрывы,
Команды, горнов переливы,
Пальбу и вой картечный злобный
Я вдруг услышал крик подобный.
Кричал в хлеву горящем кто-то.
Я крикнул: «Вышибить ворота!»
И увидал среди огня
На привязи цепной коня,
На нем и шерсть уже горела,
И он кричал остервенело,
И даже в свой последний миг
Я буду слышать этот крик.

Но Бог с ней, с бедною скотиной, –
Людской и все-таки звериный
Крик, разорвать способный грудь,
Вы слышали когда-нибудь?
Во Франции случилось это –
Слепой от солнечного света,
С лица стирая кровь и пот,
Я вел своих солдат вперед.
Та лошадь, что меня носила,
Была уж третьей: двух убило,
В моей руке сверкал палаш,
И чувствовалось: день был наш.
Мы шли к вершине высоты
Через колючие кусты,
Мы шли и шли – упорно, тупо,
Минуя валуны и трупы,
А ближе к гребню и бегом,
Стремясь скорей сойтись с врагом.
Но крик вдруг испугал меня.
Я тут же соскочил с коня
И сквозь кусты туда помчался,
Откуда дикий крик раздался.
О, помоги мне, Боже Святый!
Мой друг, разорванный гранатой,
Лежал там дымом прокопчен.
В сознанье оставался он.
Ком внутренностей пёр из раны…
Друг лихорадочно и странно
Взглянул – и понял я по взгляду,
Что дружбе долг отдать мне надо,
И не колеблясь взвел курок,
Но выручил всевышний Бог,
Не оказал тогда я другу
Такую страшную услугу:
Он лишь прерывисто вздохнул –
И в море смерти утонул,
Лишь бледные шепнули губы:
«Король… Огонь… Победа… Трубы….»
Я в лоб его поцеловал
И снова в бой людей позвал –
На гребень, словно в жерло ада,
Где бушевала канонада.

И все-таки еще страшнее
Кричала водяная фея:
«О, больно, больно! Час настал!»
По полю звук еще плутал,
А на холме меж сосняка,
Как будто врезан в облака,
Вдруг появился человек –
И вниз, к русалке, взял разбег.
Я на бегу его схватил,
Он рвался, сколько было сил,
К русалке, вниз, его влекло,
Но ничего не помогло,
И он в моих руках поник,
Однако вновь русалки крик
Разбил на части тишину,
И бешеному бегуну
Уже не смог я помешать:
Он вырвался – и ну бежать
К зловещей фее водяной,
Скуля, визжа, как зверь ручной,
И дева зверя приняла –
И тьма мой мозг обволокла.

Очнулся на рассвете я
У той же заводи ручья.
Коровы вновь щипали злаки,
Но люди на затоне том
Искали что-то в водном мраке
И в воду тыкали шестом.
Утопленника в черном иле
Им отдал нехотя затон –
Вот подняли и в челн свалили…
Так кончился мой тяжкий сон.