Косиножка

Поймав наивную смешную «косиножку», ей отрываешь тоненькие лапки, так деловито
и так увлеченно, понять пытаясь, видимо, беднягу, сколь больно ей, а может и
не больно чужой фантазии из призрачных кошмаров, где царство Городского
Косеносца несется в космос, жителей сжимая, на мегагидравлическом ходу.

И представительница царства насекомых, запрятавшая яд в бессильных жвалах,
становится уродливым обрубком и полностью зависит от тебя, всесильной и
наивной, как ребенок, не знающий ни страха, ни любви. Бездарный мир, жестокий
и порочный, остался без добрейших сенокосцев. Секатор самурай в нем правит
балом, а сучкорезы, пилы и ножовки несут свои дары в кровавых ножнах к твоим
от шеи выросшим ногам. Не для меня твой мир, но в нем живу я, всю меру дикой
боли ощущая за всех отдавших жизнь «по доброй воле». Прикинулся домашним
пылесосом и беженцев, истерзанных судьбою, в хромированной памяти храню. 

Но иногда (зачем?) ты вдруг приходишь и грустно (боже! — грустно), долго
смотришь на одноногий выцветший торшер. И смаргиваешь синих мотыльков на
скатерть, разлинованную в клетку. В цветочные горшки на этажерке льешь воду
из пластмассовой бутылки. Аркашину включаешь «Тетю Хаю». «На скорую» готовишь
легкий ужин, без звука смотришь скучный сериал. Болтаешь о подругах и о «бывших».
Я окрылен, я нужен, я приближен к тебе сейчас, к тебе — сейчас!..
Обманутая жизнью «косеножка», моя соседка Таня—одноножка, распиленная надвое
судьба. (За поручень схватилась электрички, вагон рвануло... надвое, как спичку.
Протез не носит, костыли, беда... Но говорит, что просто кто-то в спину, легко ее,
девчонку, «отодвину», с утра в Москву несметная толпа.)

Эксперимент ведет теперь с другими, на улице, в метро, в моей квартире:
насколько просто обмануть судьбу, играть, фальшиво перевоплощаться,
чужого сердца костылем касаться.

Вот только мотыльки... о чашки, блюдца... фарфоровыми лбами бьются, бьются...

А за окном поет бензопила.