В Москве

       Поселились  мы на самом деле в Москве. Кунцево, деревня Давыдково, ул. Полевая, 28. Дома  новостройки простирались далеко от самой Москвы  мимо нашей деревни. Она как бы затерялась среди города. В этой деревне  в крайней избе с давних пор жили Коляскины в одной половине дома, а другая половина, как моя бабушка рассказывала, поделена была на клетушки и сдавалась жильцам еще в стародавние времена. С тех пор прошло немало лет. Смуты, войны, становления помнил этот дом. Родным и близким помогал в суровое время. Теперь это был и наш дом. Оказывается мои родители свадьбу здесь справляли. Хозяевами дома были супруги: дедушка Сережа и бабушка Нюра, младшая сестра моей родной бабушки
и выходит это были мои двоюродные бабушка и дедушка. Моей мамы родные тетя и дядя. У них не было своих детей, после аварии баба Нюра прихрамывала, на лице был след, но дед Сергей не дал согласие на операцию, сказал, что и такую любит. Это было до войны: дело врачей, враги народа и другие непонятки трудного  времени.  Доверия никакого   не  было. Потом война. Немцы недолго хозяйничали, немецкие стулья с резными высокими спинками остались, как напоминание. Дом все оберегал. Где-то позади деревни Давыдково, ближе к Москве, в суровое время 1942 года оборону держали.
        Дед Сергей  в свой дом вернулся в 1946-ом, он  попал в первое еще окружение под Вязьмой в октябре 1941 года в  плен, после побега через Брянские леса из фашистского  концлагеря,  его раненого и обессиленного подобрала сердобольная белорусская женщина Анна, сняла перевязку, а там черви.  И хорошо. Значит  рука спасена, а вмятина от немецкой пули и что неестественно повернута не мешала потом партизанить всю войну, после войны восстанавливать разруху и  крутить «баранку», а потом быть начальником автобазы до самой пенсии. Баба Нюра, Анна Ивановна, как пропал без вести ее муж, стала ходить  в храм. Чувствовала, что жив, просила Бога. Стала богомолкой, так моя бабушка говаривала. Людям  без веры тяжело. Да и  дом помог.
        Я полюбила этот дом. Мне казался он огромным, в четыре окна, смотрящих в сторону Можайского шоссе. Два из них наши. Кухня об одном окошке, выходящем на застекленную веранду поздней постройки с высоким крыльцом. В теплое время года здесь накрывали стол. Все удобства во дворе. Забор глухой. За пустырем  дорога слева и высокие дома новостройки с  магазинами, а  за деревней и лесом вправо – Москва. По деревне я никогда не ходила. Как-то  дедушка Сережа посадил меня в свой светло-голубой «Москвич» на высоких колесах, и повез по деревне и  показал ее. Меня удивила  дорога: рытвины, ухабы и колдобины. Меня растрясло в машине и ничего не осталось в памяти кроме поворотов и темных изб на длинных и широких улицах, с неокрашенными заборами и избами. Перед нашим домом пустырь с разнотравьем, где мы с Леной собирали семена щавеля, похожие на настоящую гречку для нашего  игрушечного обеда. Дальше  пустыря – Можайское шоссе, где ходил автобус номер 45 до Кунцево к рынку и обратно к Киевскому вокзалу. В  стороне через пустырь разнотравья и  дальний лес – шумела городская жизнь Москвы. У нас же была уютная тишина деревни. Пели петухи по утрам,  брехали собаки. И туман по утрам, который скрывал  от нас город,
          Теперь о самом неприятном, что появилось в моей жизни. Через этот пустырь  с утра мама отвела меня в школу в пять  этажей и с часами над крыльцом. С кем-то  говорила, куда-то нас направили. В школе была тишина. Шли уроки. К нам вышла учительница теперь моего 3-го класса,  постоянно покрикивая на учеников, что она здесь, все слышит и учите слова. Познакомившись, пустила меня в класс, а сама  долго разговаривала с мамой. Я села за парту. Прочитала какие-то слова на доске. Слово «вагон» пустило меня в путешествие.  Очнулась, когда учительница на меня рявкнула:
– Встань, когда с тобой разговаривают. Как твоя фамилия? – я тихо промямлила, она сидела за учительским столом и записывала.
– В классе сорок учеников,  ты –  сорок первая и  мне некогда учить ваши фамилии. – и уже ко всем обращаясь, – Слова все запомнили? – я лихорадочно стала их перечитывать, – Все,
  стираю.
             Потом диктовала, а мы записывали. Тут же проверяла, кто как написал и ставила оценки. Я получила «3», у остальных детей были очень разные оценки и «двойки» и даже «колы», кроме  похвал в адрес нескольких детей, неслись «громы и молнии» остальным:
– «У вас было время выучить! Бездельники! Лодыри! Двоечники!»-- мне интересно было как она назовет того, кто «кол» получил? Колышником»? Но она не сказала.
– «В  дневниках запишите: «Словарный диктант» и свою оценку.»
          Она ходила и быстро расписывалась в дневниках, сверяя правильно ли поставили дети свои  оценки. У меня оказался не такой дневник:
– « Откуда это ты приехала с таким дневником? Ах из Германии! Поменяй дневник,» – в этом она не стала расписываться. На перемене спросила мой адрес. Я говорю, она вносит в журнал:
–  Улица Полевая, дом 28.
–  Квартира? Номер квартиры какой?
–  У нас дом.
–  Я спрашиваю: номер квартиры какой? Ты что не знаешь?
–  У нас нет квартиры.
–  Как это  нет?! – мне на выручку пришел мальчик, спокойно сказав, что это дом в деревне Давыдково.
Потом он  стороной  шел за мной, когда мы возвращались из школы. Он был из деревни. Жалко имя его забылось. Мне запомнились его высокие сапоги. По деревне в слякоть только в сапогах можно было пройти. А до нашего последнего дома была дорога покрепче. Я щеголяла в светло-коричневых ботиночках.
       Школа сразу за высокими домами. Никто меня никогда не провожал. Я всегда бежала в школу, как только могла. Но каждый  день стала получать замечания за опоздания на урок, хотя выходила сначала 20 минут девятого, потом 10 минут. Даже выйдя ровно в восемь, меня задержали дежурные у входа и «торжественно» привели на какую-то линейку для взыскания. Вызвали родителей в школу. И только тогда оказалось, что уроки начинались не в 9.00, как было в Германии, а в 8.30  и  надо быть в школе в 8.15 на какую-то непонятную зарядку  и  линейку. С утра громкоголосое местное школьное радио что-то нам вещало. Вечные разборки, линейки, сбор металлолома и  макулатуры. Это были очень непонятные для меня слова. Спрашивала маму что это, где взять этот металлолом или макулатуру. Газеты мы не покупали, тетрадей старых не было, потому что бумага самим нужна для разжигания печки.
В школе как всегда ставили на вид:
– Опять не принесла макулатуру?
–  Где твоя  звездочка?
– Опять без звездочки.
 – Какой же ты октябренок, что звездочку потеряла, – нападали на меня с замечаниями.
               Но ведь  у меня ее никогда и не было.  Зачем  она нужна –  непонятно,  пришлось рассказывать родителям  и идти зачем-то покупать эту злосчастную звездочку. Папа купил на выбор, что больше понравится: с фотографией какого-то маленького мальчика Володи Ульянова или с  позолоченным его портретом. Что-то долго мне про него рассказывал. Прочитал «Общество чистых тарелок» с намеком о моих  недоедках.  Но это было потом,  уже во второй четверти, так что октябренком  со звездочкой я побыла совсем недолго. Месяца полтора.
          Никто не спрашивал, почему такая сонная на уроке, а я не спала всю ночь из-за плача заболевшей сестры, и теперь невнимательна. Не смогла сразу ответить на вопрос, когда тебя вызывают не по имени фамилии, а по номеру 41. Школа такая мне совсем не нравилась. У меня появилась «двойка» за то, что я не смогла продолжить стихотворение, которое читал кто-то у доски. И теперь меня на этом ловили каждый раз, когда я улетала в своих сонных размышлениях.  Мне  часто казалось, что я лечу над классом и все вокруг куда-то в тумане отдаляются.   Проверяя дневник учительница вписала на страницу  к своему имени-отчеству, которые я, стараясь, вывела, и теперь благополучно забыла, свою фамилию красными чернилами— Смирнова. Я только эту фамилию и запомнила навсегда, как страшный сон. Нет, я долго помнила и  ее имя-отчество, а потом в одночасье  забыла напрочь.
           В конце четверти Смирнова раздала листочки, устроила контрольную: –   «Мои друзья и одноклассники». –  Мой листочек остался чистым.  Во время опроса на уроках она называла пару имен, как  сама их всегда называла: «мои любимчики», или  отъявленных хулиганов по фамилиям, но  какие это  друзья. В  итоге  получила:
–  Ты уже целый месяц в нашем классе и до сих пор не завела  друзей? – возмущению ее не было предела. Она всем показала мой чистый лист и долго им трясла.
           А я видела все по другому: кто-то   учился давно в этом классе,  много ли имен кто записал? А вот по номерам дети друг друга называли.  В  контрольной эти номера славно  фигурировали , чем возмутили нашу Смирнову.  Плохих  оценок у меня появлялось все больше и больше.         
         У нашего дома мне становилось лучше, особенно, когда гуляла во дворе.  Приехали бабушка с Леной. Под рябиной мы  расположились делать бусы. Нанизывали на нитку и примеряли. А потом ходили с сестренкой-кузиной красотули  нарядные: в красных  бусах, браслетах, кольцах и сережках.  В  доме нужно было сидеть тихонько, спала маленькая беспокойная сестренка Галя, которую каждый раз с большим трудом мама  укачивала. Располагались  на веранде, если почитать что и поучить вслух можно было спокойно. Здесь до холодов я делала уроки.
           С огорода сзади нашего дома, где баба Нюра собирала  урожай,  увидела, что привезли арбузы на крытой машине. Послали меня встать скорей в очередь. Я побежала. На пустыре , куда подъехала машина, народ быстро собирался. Много детей, среди них мои одноклассники приметили, что я быстрее  их прибежала. Я  им показала, что мой дом совсем рядом. Эти  девочки приходили ко мне ненадолго потом к забору не раз.  Очередь быстро двигалась. Подошли мои мама и бабушка, выбирали арбузы вместе – еле донесли. За осень несколько раз арбузы привозили. Они  мне так понравились, что увидев очередь, я тут же сообщала маме и бежала занимать очередь. Арбузов набрали про запас.
           Начались дожди. В туалет на двор не набегаешься, ходили через холодные сени и коридор на половину Коляскиных, спускаясь к гаражу по двум уложенным качающимся доскам на землю в сарае, в теплый туалет под общей крышей с курятником. На кур я не особенно обращала внимание, а вот петух был красавец. Когда я проходила, он всегда что-то  на своем языке произносил недовольное.  Поглядывал  с высока то одним глазом, то другим, сидя  в тихом окружении своих курочек-подружек на жердочке. Их  гулять не выпускали. Сидели в полутьме. На короткое время кусочек неба  проглядывал сквозь узкое длинное окошко под самой крышей.
          Неожиданно приехала мамина подруга тетя Роза. Они с мамой обнимались и хохотали, будто их щекотали. Давно я маму такой не видела. Тетя Роза внесла радость в наш дом, своим веселым нравом и оживленным разговором:
–  Привезла вам подарок! – достает открытку. – На «Зил» когда-то записывались. Мы  купили холодильник, а тут пришла эта открытка.
– Еще квартиры нет. Куда  ставить, –   сетовала мама.
–  Квартиру  получите, а холодильник уже есть.
Его привезли когда я была в школе. Холодильник стоял  нераспакованный в холодных сенях рядом с бочкой  квашенной капусты до самой весны.          
            Четверть закончила с «тройками» по чтению и письму. Дождливая  осень принесла холод,  гулять не хотелось.  Неожиданно  выпал снег  в ночь на 11 ноября. По этому первому снегу с утра, перешагивая через сугробы, вернулся наконец-то папа из ГДР. Кругом было бело от снега, красиво и радостно. Он шел заснеженной тропинкой с чемоданом чудес, думала я. Мама тут же его огорчила моими оценками и, обнимая его я получила сразу «по заслугам», как не оправдавшая  надежд. И  с этим клеймом  с трудом теперь училась как-то существовать.
           На службу папе ходить теперь не надо было, демобилизовался, значит. Пенсия большая. Стаж – 25 лет, сюда входили годы службы в армии с 19 лет еще до войны, военное училище. Лейтенант артиллерии в войну. Про войну он никогда ничего не рассказывал, как и дедушка Сережа. Знаю  что его после ранения перевели к концу войны на Дальний Восток,  а потом направили  в Военную  Академию. В  Москве учился. Здесь  с мамой и познакомился. Тогда курсанты посещали разные  учебные заведения, из выпускниц жен выбирали. Мама после школы семилетки заканчивала фармацевтическую школу,  так она называлась тогда, была тоже военнообязанная, хоть война и закончилась. Тетя Аля, Александра Рыкова, мамина подругу по школе, сразу же вышла замуж за папиного однокашника, Кузьму Тарасовича Лыкова. Смешно: поменяла в фамилии только одну заглавную букву: была Рыкова – стала Лыкова.   А мама  переписывалась с папой еще  четыре  года. Потом  он приехал и они поженились здесь 8 ноября пятидесятого. Уехали на Украину, для знакомства с папиной родней, потом  в Хабаровск по месту папиной службы.
           На службе всегда  на командных должностях, в подчинении тысячи солдат и офицеров. Политзанятия. Учил всех. Теперь взялся за меня. Шагом марш! Проверял уроки, а если были выучены, учи дальше, что еще не задано. Приятно из уроков для меня было решать номера примеров и задачек, могла их решать бесконечное количество. С  трудом давались стихи. «От зубов они не отскакивали», как хотели все. Мне нужно вдумчиво   и с расстановкой, я же, запинаясь, иногда заменяла  слова. Учительнице побольше опросить бы за урок:
– Продолжит номер 41, –  пару раз промямлила и снова «два». И никакой радости  мне от того, что снова стихотворение задали. По чтению «три», не смогла исправить во второй четверти. Галя тяжело заболела воспалением легких и ее вместе с мамой положили в больницу в Кунцево, да еще в больнице дизентерией заразились.  Мы с папой надолго остались одни. За  стенкой  баба Нюра. К ней я забегала, когда она постучит  и позовет  на мультики. У нас еще телевизора не было, а у них первый «Рекорд» с домашней антенной, которая вечно «соскакивала», на экране одни волны, но хороший звук, громкий. Меня телевизор как-то не заинтересовал.
             Дедушка  Сережа работал  допоздна, баба Нюра плела-вязала  авоськи. Ей сдавать количество. Одну закончит и  тут же новую набирает. Такая у нее была  надомная работа, как инвалиду. Я  в эту зиму все каникулы обкатывала новые санки в овраге за деревней, ближе к интернату. Высоты овраг был – не добраться быстро – запыхаешься. Глаза солнце слепит.  Лихо  летишь с горы до самых кустов, которые нависают над журчащим родником . Ключ не промерзал. Торчащие  узорчатые льдины покрывали речушку-чернушку или грязнушку, какое-то такое название ей можно было дать.  В ее черноту было страшно смотреть. Со мной на горке однажды катался мой одноклассник. Тот самый обстоятельный крепкий деревенский немногословный   мужичонка. Говорил если, то по существу. Я  решила чуть сдвинуться с наезженного пути, когда его увидела рядом на горке, но он возразил:
– «Вправо нельзя, а то в речку угодишь, – сам поднял санки, мол – съезжай». Когда за мной спустился, показал:
– «Только на кусты нужно править – они спасут. В том годе мальчонка нахлебался холодной воды, съехав вправо, долго болел», – сказал и пошел в гору. Я  за ним не поспевала и больше мы с ним не пересекались. Только издали друг на друга  иногда поглядывали. Однажды я пришла на горку, а там интернатских полно. Они как бешенные на каких-то картонках, толкая друг друга, съезжали с горы уж очень как-то неосторожно.  Я ушла. Каникулы кончились.
           Началась новая четверть. Мама с Галей  в больнице. Папа меня из школы встречал дома вкусным борщом, но очень густым. Гущу я оставляла, а юшку выцеживала до конца. Он  наливал пожиже  в другой раз.  Я  все равно гущу оставляла. Может  для Джека? Это  овчарка,  которая  стерегла наш дом. Вначале  я ее боялась – собака все же. И большая. У меня был опыт, когда с маленькой беленькой пушистой соседской собачкой я на Дальнем Востоке  заигралась. Она, играя, просто прикусила мне  руку. Следа не осталось,  напугала. А здесь детина – на задние лапы встанет – выше меня ростом, но цепь ее не пускает.  Лежит  перед гаражом  не лает, за мной наблюдает,  брови ее так забавно скачут,  карими глазами за мной следит. Какой  чужой придет, особенно если мужчина, начнет рывками цепь обрывать и захлебываться от лая. Спокойно встречает хозяина дедушку Сережу, слегка повиливая хвостом, а уж если кормить несут – распрыгается – не унять. Скажут:
– «Сидеть!» – а ему невмоготу, он весь ходуном вместе с хвостом крутится, и чихнет не раз от удовольствия,  и язык на бок,  с шумом дышит. Даже зевнет – мол, как наскучили-то  мне приготовления ваши! А когда уж все готово, тогда только тихо размеренно подходит. Языком лишь пять-семь  раз хлебанет и миска пуста, хоть обнюхайся – кончилась  похлебка.  Он миску перевернет, лапой сдвинет, снова все вокруг обнюхивает, вдруг что пропустил.  Миску скорей убирают. Успокаивается, чуть покрутившись, тут же присаживается и замер в задумчивости, хвост оттопырив. И  вот вам куча горяченькая. Я всегда удивлялась, как это у него так быстро все переваривается.  Кучу  надо скорей убирать,  наготове совок и Джека отгоняют. Иначе лизать начнет, говорила баба Нюра. Собака.  Что  у нее на уме?
         Вечером дедушка Сережа спускал Джека с цепи на огороде. Так он столько кругов вдоль забора без разбору набегает. Весь в снегу, язык алый, шерсть дыбом, громко дышит и уже успокоено на цепи садится.
           Когда  приезжал дядя Витя, Джек  так себя вел, будто его еда пришла – столько было радости! Казалось этой радостью управлял хвост Джека, который без устали двигался туда-сюда. Дядя Витя потреплет Джека по загривку, оба счастливые. И я с ними радовалась.  Дядя Витя взмахивал руками вверх – и Джек вставал на дыбы, дядя Витя – руками по коленям и  чуть присядет, а  Джек –  в наклон и мордой на лапы, затих, ждет команды и все снова. Так  можно до бесконечности –  не устанет. Команды всякие  выполнял беспрекословно:    «Лежать! Сидеть! Голос!». Долго могли они не видеть друг друга, и Джек все помнил. Издалека  учует –  уже в стойке,  цепь натянет и ждет, чуть подергивая хвостом от волнения. Потом мы уже видим, что дядя Витя входит во двор, оказывается! Так Джек  его встречал. Наиграется, потом спокойно лежит. Я спрашиваю:
– «Дядя Витя, почему Джек так встречает?»
– «Потому что ему играть нравиться.»
          Кому  не нравится, что с ним играют? Всем интересно. Взрослые свои разговоры разговаривают. Дедушка Сережа чаще со мной говорил, но он допоздна на работе, уставал.
У мамы  – Галя, у бабушки – Лена, папины долгие наставления отбили всякую охоту к нему обращаться. Всё уроки делай, а ему –  проверять, не забыла ли я старые какие правила.
И вот когда мы с ним остались одни, у меня сложилось удручающее состояние и никакого , понимаешь ли, настроения.
            Я старалась скорей добежать до школы, но друзей у меня и там не было. Меня не приняли бойкие девчонки, те самые любимицы Смирновой: – « 41-ю не берем!» – не раз они  говорили , когда я мимо проходила. Мне обидно было, что они меня игнорировали и не хотели даже отвечать на мои вопросы. Носом вверх они демонстративно проходили мимо. Дети бывают жестокими. Не понятна мне была причина этой неприязни. Со временем я, конечно, поняла, что в классе я была, как белая ворона. Они вдруг, ни с того не с сего, ломали мои карандаши, которые были не такого цвета, как у них. Отнимали ластик и устраивали игру «Ну-ка отними». Я за ними не гонялась, просто купила обычный советский ластик, который не был таким мягким как прежний из Германии, но его уже не отнимали. Потом мне купили  и такие же как у них карандаши, и цветную бумагу  без клейкой  стороны. Они ее  все равно измяли. Свой класс я воспринимала как жужжащее единое тело.  Неприятное аж  до мурашек, которые сразу  исчезали, когда я покидала стены школы. Шла я  через пустырь и собирала камни, набивая ими карманы форменного платья, куртки или пальто. Каждый разглядывала, поглаживала и согревала в своих ладонях. Передавая им свои ежедневные печали. Опустив  в карман,  о них я тут же забывала. Груз этот носила из школы домой и из дома в школу, никогда  из карманов не вынимая. Позже как-то папа, разбирая вещи, висевшие на вешалке, камни обнаружил. Они  на меня были «высыпаны» упреком  и недовольством: 
– « Вот чем ты занимаешься вместо учебы! Камешки собираешь»-- было им замечено с ехидством.
Есть  время собирать камни и разбрасывать их. Время любить и время ненавидеть. Время молчать и время говорить. Всему свое время. Видит Бог! Поняла я со временем.

                «2»

              Очередное стихотворение не училось, как не начнет папа проверять –  все не готова. Коляскины собрались в баню и нас с папой позвали. Мама обычно мыла меня в натопленной кухне, но в бане предпочтительней, тем более неизвестно, когда выпишут наших  из этой больницы.  Папе  мыть неловко, мне скоро десять исполнится, я и  сама стеснялась. Он  приготовит ванночку, поможет голову и спину помыть и ополоснуть, а дальше я. А тут баня – напаришься! А стихотворение как? Еще не выучено.
        Я боялась париться в бане,  жар ее до дурноты доводил. Когда  с мамой, то она облила меня прохладной водой и вывела. А  баба Нюра как? И не объяснишь. Вот я и отказалась. Все ушли. Папа, когда вернулся, проверил, как я выучила стихотворение. Ложась спать он снова предложил еще почитать и с утра я ему рассказала.  В школе  как нарочно: предложено  всем приготовиться к чтению стихотворения по одной-две строчке.  Смирнова, как дирижер  перед оркестром стоит  перед классом  и по взмаху руки декламаторы начинают. Два раза  на меня показала – я  как-то попала, в третий раз задумалась. И вот с радостью выведена «два». Мне казалось, что ей это доставляло такое удовольствие! -- именно мне поставить «два». Она даже медленнее и крупней ее выводила в моем дневнике.
          Дома я получила за двойку  оплеуху. Во  рту на языке с левой стороны я почувствовала крошки верхнего раскрошившегося зуба. Ни о каком обеде не могло быть и  речи. Я разделась и легла в постель в горьких слезах. Потом болела какое-то время.  Что в это время делал отец, мне было не интересно.  Поправилась к утру и  пошла в школу с не выученными уроками. Меня почему-то стали готовить в пионеры для меня  неожиданно к  26-ому января  в  день,  когда мне исполнялось 10 лет. Баба Нюра накануне  поехала к бабушке Тане праздновать Татьянин день за город  в Никольское и не вернулась. Осталась с  ночевкой. Заплетать косу в обычную баранку, как она это делала в последнее время, никто не может, разводили руками  дедушка Сережа и папа... Я встала перед зеркалом, поделила волосы пополам и заплела две косички, вплела белые банты. С тех пор я сама причесывалась.
           После уроков всех будущих пионеров,  кому исполнилось 10 лет, повезли на специальном автобусе в музей Ленина. Торжественная церемония.  Клятва. Повязали нам алые галстуки.  Дома меня ждали две корзиночки с розовым кремом, прикрытые бумажным листком. В углу стояли лыжи. На следующий день был выходной. Солнечный день и лыжня вдоль Можайского шоссе к Москве в сторону леса была мной опробована. В воскресенье я не поднялась, не потому что ноги болели (они, конечно, болели), а потому что поднять их было невозможно, сводило где-то в бедре, и потом жуткая слабость.  Выписались наши из больницы. Галя почему-то говорила низким голосом – прямо басом – не узнать. Подросла. От меня отстранялась. Видно забыла.  Мама натирала мои ноги выше колена мазью со змеиным ядом. В тот год я на лыжи больше не встала. Правда папу это возмущало. А мне было все равно. У меня появилось к нему безразличие.
           Галю с мамой перевезли к бабушке. У них и так много народу в двенадцатиметровой комнате с соседями: бабушка, Лена и ее родители. Но нам, когда мы приезжали, всем место на ночь находилось. Кровать нам с мамой и Галей, остальным –  и на диване,  и под столом, и посередине комнаты стелили. Мы с Леной на всех местах побываем, пока стелят.
            За  шкафом  дядя Витя столик  оборудовал с лампой, где он по долгу занимался. Ему   в институте учиться. Чертежи чертить надо. В его уголке  мне интересно.  Лена прибежала и с нами села, быстро проговорив: –  «Так здорово, гитара висит», –  Лена этой скороговоркой нас рассмешила, охватив и настроение  и предмет, который над головой висел. Дядя Витя спросил ее: – «Как дерево по английски?» Она, не задумываясь: – «Два!»
– Правильно! Только – «три»! – отвечал дядя Витя, не отрывая взгляда от тетради, а она уже вспорхнула, оставив нас одних.
Дядя Витя готовился, что-то писал и со мной говорил. Вбежала снова Лена, бабушка ей:
– Не мешай, папа уроки учит.
– А Наташа?
Я  почувствовала, что мешаю. Дядя Витя сказал: – «Сиди! Не мешаешь!» – и я еще осталась на немного.
              В этом доме было уютно. Все говорили-говорили  и  чем-то были всегда заняты. Суетились, накрывали на стол. Раскладывали еду по тарелкам , расставляли стулья, наконец уселись за столом. И всем хватило места. Трое детей, пятеро взрослых. Все вместе. Маленькие на руках, которые тут же переползали на свободные руки, потом обратно, где им было удобней: Галя – к маме, Лена – к бабушке или к дяде Вите. На следующий день тетя Тамара и дядя Витя ушли  на работу, папа с Галей вышли на прогулку во двор.
            Мы играли под столом с Леной в «дочки-матери». Бабушка  с мамой рядом на диване сидели и разговаривали.
 Мама: – Как невестка, мам?
Бабушка: – Как? Сидит на диване, только Витя входит, – «Вить, посмотри, чайник вскипел? Пора чай пить.» – и он бежит на кухню.
                Мне нравилось бывать здесь.  Было какое-то умиротворение. Неожиданно ночью у меня разболелся зуб, тот  что  тогда рассыпался. Мама шепотом кому-то сказала  и тут же мне сунули ватку с лекарством на зуб прижать и я снова уснула, прижавшись спиной к маминой спине.  Я даже не поняла кто это был, но, думаю, бабушка. С ней уютно и тепло.  Про  уроки не вспоминаешь. Нам возвращаться...  жалко, мама с Галей здесь будут, а мне в школу.
         Начиналась весна. Почки набухли. Снега в городе не было. Дороги высохли, но было серо-неприглядно. Прошлогодняя  трава  жуткого жухлого  цвета. Радовало только вдруг посиневшее небо в белых пышных облаках.  Школа. Те  же проблемы. И вдруг эта радость ! Когда 22 апреля в школе отмечали день рожденье Ленина, мы получаем ордер на квартиру в Москве недалеко от Таганки. Ехать: на 45 автобусе до Киевской, на метро по кольцу до Таганской, а там на 46 автобусе до нашего дома. Это очень близко. Меня не взяли посмотреть квартиру, в которой я проживу потом всю свою жизнь.  Начинали  обживать ее потихоньку  без меня в  майские праздники. Уже перевезли основное. А меня оставили. Со мной жила бабушка. Она же помогала складывать чемоданы, сумки  оставшихся вещей,  кроме моих. Заканчивала  я третий класс в этой ненавистной  школе. Папа еще заезжал за очередными вещами почти каждый день. Как-то  заехала мама, тоже собрала  не одну сумку. А меня не брали с собой ни разу. Я плакала, отказалась обедать. Мама  пошла на автобус, я побежала тайком за ней, через пустырь, даже не окликнув.  Мама села в автобус, я – в другую дверь, прячась от мамы. Потом, когда уже автобус тронулся , дверь еще раз открылась и вошла бабушка. Она прошла и села ко мне к удивлению моей мамы. Так все удивленные и доехали до места. Купили  хлеба за 20 копеек, который оказался  не совсем  белый и мне  понравился, что он  был с хрустящей корочкой, похожий на тот, что потом пекла тетя Мария в печке в селе Мигея.  Этот хлеб заменил в этот день нам с бабушкой обед. Перед домом договорились:  только посмотрим квартиру и я с бабушкой поедем  назад. Галя спала в маленькой комнате, в  которую мне  не разрешили зайти даже посмотреть.
             Цвета свежей зелени были шелковые занавески в большой комнате, они радостно по весеннему ее украсили. Люстра светила в шесть рожков, хорошо освещая  пианино и горы  вещей по всей комнате в чемоданах и узлах. На кухне работал холодильник. Газовая маленькая на длинных ножках плита в две конфорки, раковина. Шумела  колонка, согревая воду. Сесть  не на что. Мы покрутились, пошептались и уехали с бабушкой в Давыдково. Завтра в школу рано вставать.

            К концу лета 1962 года к началу учебного года перевезли и меня. Квартира была более благоустроена: для меня стоял синенький диванчик в два места, который раскладывался для сна - в большой комнате, в маленькой – спали родители и беспокойная сестренка Галя.
           Все теплые дни я проводила на балконе за книжками, сидя в низкой Галиной коляске, как в кресле в подушках. Жизнь двора гудела под нашим балконом громкими разговорами , к которым не возможно было не прислушиваться. Частный дом, старый сруб с дядькой Юрой, стоял там, где сейчас дорожка ведет к клумбе, а перед домом около приветливого дядьки Юры, старожилы этих мест, собиралась толпа любопытных новых жителей каждый день и вечер, и с утра задерживались, зацепившись языком.
Справа строился третий этаж дома номер 16, в котором теперь живет моя подружка- одноклассница, а 14-того, что напротив, и в помине не было, вот тогда-то  у нашего дома около 4-того подъезда нашли россыпь монет. А перекопали всю округу! К вечеру с лопатами выходили  какие-то мужики с бабами и, конечно, ребятня, прослышав про это. Долгое время все клад искали. Что-то находили, да прятали в карман. а мелюзга бегала за ними и просили показать. Те с важностью доставали, покажут и снова в карман. Это  зрелище наблюдали с балконов и окон. Громогласно сообщали друг другу, указывая в какую сторону  счастливчик пошел. В  разговорах с дядькой Юрой обсуждали кому не лень: и стар, и млад, выведывая, кто здесь жил, когда помер, да много ли было богатства.
             В том же месте много лет спустя мой маленький Сережа с дружком играли и нашли два кольца, золотое обручальное сын мне отдал.