Чужой

     Мир не принял... распахнувшегося восхищения, принесённого вошедшим... Впитывающее
звучание красок и изумляющееся переливам постоянно открывающегося было сбито с ног,
не задумываясь, по накатанному, — если точнее, то Мир этого даже не заметил... От неожиданности
наивность согнулась, не прекращая улыбаться, не до конца веря случившемуся, по инерции
поднялась, съёжившись от подувшей зябкости пустоты, и зачем-то повторила тщетную  попытку
найти искренность и ухватиться за доверие... Чужой... — он безошибочно чувствовал себя чужим...
     Мир не признавал чужих. Поглощая растерявшихся, он вытягивал жизненность соков,
размалывая оставшееся в труху, чтобы слепить с пестреющей массой толпы, или же выбрасывал
за борт центробежной силой своего вращения... Он был хладнокровен, жесток в строгости путаных
движений внутренней матрицы, в меру колюч и в общем-то был равнодушен, если не пытаться
проникнуть в его сердцевину, чтобы понять, вокруг чего же происходит вращение, с намерением
разложить на составляющие действие нравственных законов, не полностью покрывающих и никогда
не могущих покрыть обширную шершавость площадей впадин и возвышенностей, со следующей
отсюда невозможностью их полного понимания...
     Каждая неповторимость отдельно взятой мирской молекулы, вроде бы стремящейся к свету
добра и теплу любви, несла уникальность, но, попадая в центрифугу скоростного режима отжима,
сбрасывала духовное, как лишние капли влаги, испаряющиеся от великой жажды свершений,
достижений и обладаний мерцающими туманностями, оставляя себе сублимированную сухость
жмыха и жёсткость складок материи... Мир не умел по-другому...
     Чужой... Он, в печальной задумчивости, рассматривал отворачивающуюся, не замечающую его,
красочность мира, завернувшись в плащ опустившейся грусти, отойдя в сгущающуюся тень, но не
уходил... Наверное, он всё-таки любил Мир..., потому что душою болел за него, и его не отпускало
внутреннее предназначение дарить, втиснуться и сделать Мир чище и прекраснее... Когда-то давно
он кричал, что Мир не прав, но, зайдя в глубины лабиринтных размышлений, нашёл свою великую
неправоту, оказавшись у края зияющей внутренней пустоты...
     В попытках препарирования и разоблачения миров, эта пустота всё больше и больше разрасталась,
поглотив однажды собственное составляющее самого Чужого... Безысходность маячила из вакуумной
утробы небытия... Чужой и раньше бывал в этом странно давящем месте, но от ужасающего дыхания
мертвенности, мечась в непонимании, отступал обратно...
     Мир не тот, каким он мог бы быть, если бы захотел... и всё в нём пустое... И сам Чужой пуст
и не тот, каким он себя видел, каким очень хотел быть и к которому стремился, со всей строгостью
к себе..., совсем не тот... В мути зеркал бликовала лишь зияющая отрешённость бессодержательности...
     Крушение... Очередное разочарование Миром, которому эхо памяти обычно в общем-то не слишком
доверяло, просто душевность спонтанно подалась навстречу постучавшемуся желательному побуждению
отдать всю любящую радость души, а лишившись её, разрозненность Чужого оказалась у горестного
утверждения реальности своего знания...
     И здесь же, на осколочных рифах надежд, были видны следы так давно необходимого крушения
собственного мира, построенного на закостенелых заблуждениях, занозами засевших в тонком белье,
неслышно скребущих душу, при движениях...
     — Может, это момент истины...: ты лёгок и пуст на ладони Вселенной; Вселенная легка и пуста
на твоей ладони; но всё почему-то бездыханно в беззвёздной темноте... Всё есть, и всего нет... Это —
последнее касание точки в череде разоблачений, после которого ничего нет, или замершее мгновение
первого дыхания наполнений, после которого есть бесконечность...
     Немой крик разрывал Чужого на миллионы орущих частей..., повисших в пустоте, опустошённость
глаз  пронзала небо..., только на щеках блестели следы от скатывающихся живых слёз гулко отзывавшихся эхом после полёта...
     Он не знал, сколько сжималось в конвульсиях его нутро, но в груди стало теплеть... Луч улыбки, тронувшей потухшие глаза, высветил — тихонько, на цыпочках..., еле слышно..., возвращавшуюся Любовь...
Невесомая, родная, иногда нежная, порою горячая, порывистая и вдохновляющая — Любовь возвращалась к жизни..., возвращая саму жизнь...
     Любовь рождается в тишине... Она воскрешающая волю, дарующая дыхание увядшему, преобразующая серость надоевшей заезженности, насыщающая заблудившимися смыслами существующее, возвращающая укрепляющуюся веру, как верность..., Она одна имеет смысл в этом мире.
     Чужой снова вдыхал аромат радости цветущей жизни, обнимая теплом повстречавшееся, удивляясь лишь тому, что каждая капля радости приносила с собой тяжесть пронзительно жгучей памяти —
вонзающейся болью...

25.11–02.12.18