Диалог у моря

На обратном пути через  Ла  Манш Бернард из упрямства выключил передний
винт, и вертоплан повис  всего метрах в  тридцати над  волнами. Погода стала
уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось.
     -- Гляди, -- сказал он повелительно Ленайне.
     Ленайна поглядела и отшатнулась от окна:
     -- Но там ведь ужас!
     Ее устрашила  ветровая  пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода  в
клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков.
     -- Включим радио. Скорей! -- Она потянулась к щитку управления, к ручке
приемника, повернула ее наудачу.
     --  "...Там вечная весна, -- запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов,
-- небес голубиз..."
     -- Ик! -- щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник.
     -- Я  хочу спокойно глядеть на море, -- сказал он. -- А этот тошный вой
даже глядеть мешает.
     -- Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть.
     -- А я хочу, -- не уступал Бернард -- От моря у меня такое чувство...--
Он помедлил, поискал слова. -- Я как бы становлюсь  более  собой. Понимаешь,
самим собой, не вовсе без  остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой,
частицей  общественного целого.  А на  тебя, Ленайна,  неужели  не действует
море?
     Но Ленайна повторяла со слезами:
     -- Там ведь ужас, там ужас. И как  ты можешь  говорить,  что не желаешь
быть  частицей  общественного целого! Ведь каждый  трудится для всех других.
Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов...
     --  Знаю,  знаю,  -- сказал Бернард насмешливо.  -- "Даже  от эпсилонов
польза". И даже от меня. Но чихал я на эту пользу!
     Ленайну ошеломило услышанное фордохульство.
     -- Бернард!  --  воскликнула  она  изумленно и горестно. -- Как это  ты
можешь?
     -- Как это могу я? -- Он говорил уже спокойней,  задумчивей. -- Нет, по
настоящему спросить  бы надо: "Как это  я  не могу?" --  или, вернее (я ведь
отлично знаю,  отчего  я не могу),  "А что бы,  если  бы я мог, если б я был
свободен, а не сформован по-рабьи?"
     -- Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи.
     -- А ты бы разве не хотела быть свободной?
     -- Не знаю, о чем  ты  говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться,
наслаждаться. Теперь каждый счастлив.
     --  Да,  --  засмеялся   Бернард.  --   "Теперь  каждый  счастлив".  Мы
вдалбливаем  это детям начиная  с пяти  лет. Но  разве не манит  тебя другая
свобода  --   свобода  быть  счастливой  как-то  по-иному?  Как-то,  скажем,
по-своему, а не на общий образец?
     -- Не знаю, о  чем ты, -- повторила она и, повернувшись к нему, сказала
умоляюще: -- О Бернард, летим дальше! Мне здесь невыносимо.
     -- Разве ты не хочешь быть со мной?
     -- Да хочу же! Но не среди этого ужаса.
     -- Я думал, здесь... думал, мы сделаемся ближе  друг другу,  здесь, где
только  море и  луна. Ближе, чем в той толпе, чем даже  дома у меня. Неужели
тебе не понять?
     -- Ничего не понять мне, -- решительно сказала она, утверждаясь в своем
непонимании. --  Ничего.  И  непонятней всего, --  продолжала она мягче,  --
почему  ты не примешь сому,  когда у тебя приступ этих мерзких мыслей. Ты бы
забыл о  них  тут же. И не тосковал  бы,  а  веселился. Со мною вместе. -- И
сквозь тревогу и недоумение  она улыбнулась,  делая свою улыбку чувственной,
призывной, обольстительной.
     Он молча и очень серьезно смотрел на нее, не отвечая на призыв, смотрел
пристально. И  через несколько  секунд  Ленайна дрогнула  и  отвела  глаза с
неловким смешком; хотела замять  неловкость и не нашлась, что сказать. Пауза
тягостно затянулась.
     Наконец Бернард заговорил, тихо и устало.
     --  Ну  ладно, -- произнес  он,  -- летим дальше. --  И,  выжав  педаль
акселератора,  послал машину  резко ввысь. На километровой высоте он включил
передний  винт.  Минуты две они летели молча. Затем Бернард неожиданно начал
смеяться.  "По-чудному  как-то,   --  подумалось  Ленайне,  --   но  все  же
засмеялся".